ВСТРЕЧА С ОСТРОВСКИМ
Из воспоминаний Старого актера
В начале 1917 года минет ровно пятьдесят лет с тех пор, как на сцене Александрийского театра в Петербурге была поставлена драма "Василиса Мелентьева" А. Н. Островского.
По этому поводу теперь мне является случай рассказать здесь о том, как Александр Николаевич лично декламировал эту пьесу труппе актёров московского Артистического кружка.
Происходило это в ноябре 1879 года 1. Тогда режиссер труппы М. Аграмов надумал поставить на сцене кружка драму "Василиса Мелентьева" в свой бенефис. И с той целью, чтобы пьеса прошла здесь возможно лучше, он решил просить самого Островского прочитать драму на репетиции актерам труппы.
Но Александр Николаевич в то время уже был очень стар и притом еще постоянно прихварывал; поэтому и рассчитывать на него как на декламатора драмы никто из актеров кружка серьезно не мог. Тем более что Островский, как хороший знаток русских актеров с той их стороны, что они никогда, как должно, не усваивают себе декламацию авторов пьес, стал избегать их там, где они нуждались в его указаниях по сцене. Но Аграмов, будучи человеком настойчивым в решении всех своих вопросов, сумел упросить Александра Николаевича прочитать драму на сцене Артистического кружка. И местом для декламации было избрано театральное фойе. Этого пожелал сам автор "Василисы". Он не хотел, чтобы на чтении присутствовал кто-нибудь из посторонних людей.
- Я читаю пьесы для актеров, а не для публики, - говорил Островский, - поэтому и не желаю видеть в числе моих слушателей кого-нибудь из публики.
В то время Островский как драматург-классик считался среди всех русских актеров вполне "persona grata" {лицо, пользующееся расположением (лат.).} и потому пользовался у них всегда особым почетом.
Так и на этот раз режиссер кружка Аграмов, желая оказать автору "Василисы" во всем подобающий ему почет, устроил для него торжественный прием в театре.
На подъезде фойе, например, был поставлен с булавою в руках швейцар, а рядом с ним - особый вестовой, который должен был дать своевременно знать Агра-мову о том, что Островский прибыл в театр. При входе же в фойе, где было назначено чтение драмы, в два ряда были расположены все артисты кружка, и так они ожидали к себе дорогого гостя.
И когда вестовой вбежал в фойе с докладом о прибытии Островского в театр, то Аграмов в сопровождении двух премьеров труппы кружка - Чернявского и Волкова-Семенова - сейчас же поспешил на подъезд дома и там, конечно, уже приветствовал, как должно, автора "Василисы Мелентьевой". А когда Александр Николаевич вошел в фойе, то режиссер представил ему всех по очереди актеров труппы кружка. При этом Островский, как гость, пожимая руки актерам, всем им, каждому в отдельности, конечно, сказал по два, по три любезных слова.
И мне, как лицу, находящемуся в труппе актеров, тоже пришлось выслушать от Островского такие общелюбезные слова, как: "Я очень рад вас здесь встретить" и т. п.
Говорил же Александр Николаевич очень тихо, почти шепотом, и его речь можно было слышать только при абсолютной тишине, находясь возле него.
"Вот декламатор-то! - подумал я. - Как же это он будет читать нам драму? Ведь его едва слышно, когда он говорит. Какая же это будет декламация? Одна пародия на нее, если еще не того хуже. А ведь нам нужно образцовое чтение, чтобы им воспользоваться для сцены"... Но это мое предположение о неспособности Островского продекламировать нам свою драму так, как нужно было для сцены, оказалось не совсем-то верным. А ведь трудно же было что-нибудь предположить о человеке, едва переводящем дыхание, бледном как полотно и опустившем голову на грудь так низко, точно он собирается упасть. Вот какой внешний вид был у Островского.
Одет он был тогда в серый костюм, наглухо застегнутый, и этот цвет английского трико еще довольно молодил внешность русского классика.
Но вот Александр Николаевич поместился в глубоком кресле, поставленном возле маленького столика среди самого театрального фойе, и предложил всем актерам, тут присутствующим, расположиться вокруг него полукругом, именно так, чтобы его можно было слышать всем одинаково хорошо.
Мне пришлось поместиться на отдельном стуле рядом с Островским, с правой стороны его, так близко к нему, что мой левый локоть касался его правой руки.
Таким образом, я легко мог слышать малейший шепот чтеца.
было слышно, хотя актрисы на этот раз все оказались разодетыми в шелка. Нельзя же им было не воспользоваться данной торжественной минутой, чтобы не показать свой роскошный туалет! Ведь Островский появлялся у них в гостях только раз в жизни! 2 Ведь Александр Николаевич дал им Катерину в "Грозе", в роли которой актрисы производят фурор на сцене. Это ли не благодетель был для них! Как же им было не благоговеть перед ним? Другого отношения к Островскому в то время среди актеров русских сцен не было. Да и не могло оно быть иначе уже потому, что автор "Василисы Мелентьевой" давал им исключительный случай блеснуть на сцене своим талантом в таких бытовых типах, какими были Тит Титыч, Пуд Пудыч и Любим Торцов, - эти герои первой половины XIX века купеческой Москвы...
Итак, все замерло в фойе кружка, обратилось в слух и направило свой пытливый взор на лицо автора "Василисы Мелентьевой", глубоко опустившегося на своем кресле вниз и внимательно созерцавшего ту драму, которую он готовился декламировать и которая лежала перед ним на столе.
Александр Николаевич в этот момент казался нам глубоко задумчивым. Он молча созерцал свою пьесу и что-то долго припоминал. Сейчас было видно, что он ушел мысленно в глубь истории России и прислушивался там к звуку древней боярской речи на думских собраниях в Москве. В этом тоне ему нужно было начать свою декламацию "Василисы".
И вот Островский произнес первые слова своей исторической драмы, так много наделавшей шуму в нашем обществе пятьдесят лет тому назад, когда роль Грозного в Александрийском театре в Петербурге играл знаменитый наш артист В. В. Самойлов. Читал Александр Николаевич вообще так тихо, почти шепотом, что его едва можно было слышать даже мне, сидевшему с ним рядом. Но шепот этот, однако, был вполне внятен и ясен и его можно было усваивать как тон, даваемый декламатором актерам для того, чтобы они вели свои роли на сцене именно в этом духе. Так предупредил нас Островский в то время, когда он приступал к чтению драмы.
Декламацию свою Александр Николаевич вел на голоса, то есть он давал каждому действующему лицу в своей пьесе тот стиль речи, каким всякий мог располагать по праву его общественно-государственного положения на Москвге времен Иоанна Грозного. Из уст чтеца в это время можно было слышать целый хор голосов, изумительно стройных по своему русско-бытовому стилю, точно нарочно подобранных каким-то искусным маэстро речи.
О подробностях драмы история нам ничего не поведала, и до сих пор даже Москва не знает, где была похоронена седьмая жена Ивана IV и ее любимый друг - боярин Колычев 3.
Но в декламации Островского воскресал перед нами весь этот кровавый период эпохи Грозного, владыки московского, когда многие лучшие люди гибли под наветом грубых льстецов, овладевших тогда волею великого царя и управлявших ею согласно своим интересам.
Вести этот боярский говор "думных людей" XVI века так искусно, как вел его Островский в своей декламации "Василисы Мелентьевой", мог только Александр Николаевич, как человек, всем своим творческим существом ушедший в историю древней России и созерцавший там общую психологию русского народа и придворной знати того времени. И чем дальше Островский вчитывался в свою драму, тем сильнее он воскрешал перед слушателями все то, что относилось до эпохи приснопамятного московского периода.
Вслушиваясь в тон речи чтеца, мы одновременно уходили вместе с ним в глубь веков русской истории и умилялись перед мудростию простых слов московского боярства, во имя блага своей дорогой родины жертвовавшего головою 4...
Прекрасно было оттенено у Островского глубокое чувство страдающего моральным недугом человека, которое живо звучало в голосе драматурга в то время, когда он читал монолог Иоанна Грозного, сидящего у изголовья спящей Василисы, вспоминая при этом о своем близком и далеком прошлом, говоря со слезами на глазах, что он теперь одинок на свете и никто не поймет его сердечных страданий.
Слушая эту мучительную исповедь грозного царя самого перед собою в тяжелую минуту его скорби, казалось, даже камень мог почувствовать -сострадание.
Личность царя Иоанна Грозного в декламации Островского была не столь грозна и криклива, сколь величественна и сдержанна в тоне своих строго повелительных слов, потому что царь, какой бы он ни был, по мнению автора "Василисы Мелентьевой", не мог "кричать" на своих подданных, как это постоянно делают те актеры, которые играют Грозного на сцене.
- При том же Иван Четвертый был слабогрудым, - говорит Островский, - и очень нервным, отчего он часто задыхался так сильно, что при этом даже слова не мог вымолвить. Если же он и был грозен, то не в словах, не в крике на людей, а лишь в тихом могучем гневе и еще в долгом молчании, когда в его уме создавался какой-нибудь страшный приговор для подвластных ему людей, не угодивших чем-либо своему суровому царю. Вот чем он был для всех грозен, но не криком своим, которого у него почти совсем никогда не было.
Также молча, по словам автора, царь вонзил железный посох в ногу своего стольника Колычева в то время, когда допрашивал его под этой пыткой жестоко и долго о тех отношениях, которые были у стольника с Василисой. А уж тут ли царь не был гневен и грозен. Но он не кричал! И это потому, что он не мог этого делать по слабости своей нервной природы.
Так, собственно, Островский охарактеризовал нам личность Ивана IV.
Между тем актеры, играющие царя Грозного на театральной сцене, постоянно кричат. И это потому, что роль Ивана IV всегда и везде играет трагик. А они, по большей части, только криком и берут на сцене. Другого артистического эффекта у них нет для того, чтобы сорвать с публики аплодисмент.
Но когда Грозный узнает из бреда Василисы, что та изменила ему с Колычевым, то тут он громко вскрикивает и в пылу своей ненависти к изменникам строго приказывает Малюте Скуратову "убрать" их обоих в одну могилу.
Эту часть роли Грозного Островский передавал в своей декламации так потрясающе, что у актеров даже явилось впечатление о потере душевного равновесия у чтеца.
Но ничуть не бывало! Александр Николаевич сидел в кресле совершенно спокойно, не выражая на лице никакого волнения и ничем не выказывая его с внешней стороны. Только голос его по временам переливался из тона в тон, точно какая-то стройная музыкальная гамма, переходящая от одной ноты к другой.
Островский был во время декламации, можно сказать, "олимпийски" спокоен. Лицо его в этот момент казалось нам совсем неподвижным, точно у загадочного египетского сфинкса: оно было холодно, бледно, как мрамор в изваянии художника.
Словом, он не был актером в том смысле, что к каждому слову, им произносимому, ему требовался относительный жест или гримаса на лице.
их не могли наслушаться.
Да, декламировать так, как это делал Островский, читая свою "Василису" на голоса, мог только человек исключительный, знающий хорошо русскую историю и владеющий таким живым органом речи, который давал бы ему возможность в каждую данную минуту говорить голосом другого лица, подобно какому-нибудь чревовещателю. Это искусство очень нелегкое, и оно дается далеко не каждому. После Гоголя Островский был первый чтец на голоса всех своих драм, да, вероятно, уже и последний, так как до сих пор еще нет ему заместителя.
В декламации Островского Василиса Мелентьева выходила женщиной довольно тонкой, хитрой и умной, искусно умевшей скрывать от царя все свои тайные чувства. А уж Грозный ли не был провидец всех людей своего времени?.. Однако он не мог своевременно разгадать свою седьмую жену.
И если бы актеры и актрисы умели передавать со сцены свои роли так же искусно, как их читал Островский, то, конечно, получилась бы чудная гармония в сочетании этих живых звуков в одном общем жизненном хоре голосов.
Но этого, к сожалению, не бывает никогда ни на одной сцене, даже на образцовой.
У нас был один такой вполне безупречный артист императорских театров - это В. В. Самойлов, создавший на сцене Александрийского театра такие художественные типы, как Опольев в комедии "Старый барин" Пальма, Жорж Дорси в комедии "Гувернер" профессора Казанского университета Дьяченко, Басанина-Басанского в комедии "Пробный камень" того же Дьяченко, кардинала Ришелье в драме того же названия 5, Кречинского в комедии "Свадьба Кречинского" Сухово-Кобылина, полесовщика в комедии "Окно второго этажа"6, князя Тугоуховского в комедии "Горе от ума".
Но актеры ведь не все таковы! Огромное большинство их играет свои роли на сцене так, как им бог это на душу положит. Даже такой знаменитый по провинции драматический актер, как Рыбаков, и тот говорил, что "все мое искусство состоит в том, чтобы выучить свою роль и передать ее на сцене так, как мне господь бог в этом поможет". Но такого изучения своей роли, какого требовало от него истинное искусство, - Рыбаков не понимал.
Островский не любил таких актеров, которые не отвечали драматическому искусству всем тем, чего оно от них требовало.
Он этих лицедеев называл "торговцами-халатниками". Он говорил, что драматическое искусство требует для себя прилежания и упорства в труде от актера. Но не все обыкновенно любят так сцену, чтобы отдавать ей всю свою жизнь, как это делала, например, М. Г. Савина, не знавшая для себя другой жизни, кроме сцены.
Зная все это, Островский и не любил вообще бывать на тех спектаклях, когда шли его пьесы, даже на московской казенной сцене.
Не был он также и в кружке в тот раз, когда там шла его "Василиса Мелентьева", хотя Аграмов и вручил ему билет на лучшую литерную ложу.
Но Островский, как мне помнится, не воспользовался этой "литерой" и отозвался больным, - что, конечно, сильно огорчило артистов кружка, так как они ждали от него того или другого авторитетного отзыва об их игре на сцене. И такая участь всегда постигала всех актеров частных театров, в которых обыкновенно часто ставились пьесы А. Н. Островского.
- Меня треплет нервная лихорадка в то время, когда я вижу, что актеры, исполняющие мои пьесы на сцене, не читают своих ролей так, как бы им следовало по моим указаниям, сделанным мною во время декламации, - говорил Александр Николаевич. - Поэтому я и не бываю в театрах в тот вечер, когда там идут мои драмы или комедии. И зачем это мне еще терзать себя нервным расстройством здесь, в театре, когда я и так уже довольно настрадался при выпуске их на свет божий?..
Такое отношение Островского к актерам всех вообще частных театров установилось именно после того, как он уже не раз испытал на себе их невнимание к его декламации.
- Что-нибудь из двух, - говорил Александр Николаевич, - или актер должен быть чутко-впечатлительным, чтобы воспринимать в себя дух и жизнь другого лица, изображаемого им на сцене во время спектакля, или же он должен покинуть театральные подмостки, дабы очистить здесь место для настоящего жреца храма Мельпомены, способного олицетворять собою тип, нарисованный ему вдохновением автора. Другого понятия о сцене я не имел и не имею.
Но эти требования Островского для сцены так и остались неосуществимыми, хотя он и применял их к императорским театрам, где ему пришлось быть в семидесятых годах XIX столетия управляющим труппою 7 и где он пускал в ход все свои благие идеи по части усовершенствования и подбора актеров для Малого драматического театра в Москве.
Теории Островского не сходились с практикой, хотя они и были построены вполне логично. Зло нашей драматической сцены так и не уступило его стараниям.
Любя декламацию на голоса так же сердечно, горячо, как ее любил Николай Васильевич Гоголь, Островский проповедовал ее неуклонно всю жизнь.
8, Щепкин, Садовский, Шуйский, Самарин и др. А им нельзя было показывать несовершенную декламацию пьес.
Поэтому Островский предпочел сначала усовершенствоваться в своей авторской декламации и потом уже явиться к ним с этим искусством. И только при этом условии он завоевал себе среди артистов императорских сцен имя образцового чтеца своих пьес "на голоса".
Так строго и поступательно Островский шел к намеченной им для себя цели.
своей цели.
Лицедеи Артистического кружка, для которых Островский читал свою "Василису Мелентьеву", не справились с декламацией автора и, конечно, читали драму на спектакле каждый по-своему, кто как мог. И только лишь Волков-Семенов, игравший стольника Колычева, и М. Аграмова, олицетворявшая Василису, еще кое-как усвоили себе декламаторский тон автора и держали его на подмостках театра все время в продолжение спектакля. Но Аграмов, игравший роль Грозного, как актер на драматическое амплуа, по обыкновению, позволял себе выкрикивать те места, где царь Иван IV впадал в нервный тон. А это не было в задачах Островского. Он держался, так сказать, "шипящего" тона.
Предчувствуя эти отступления на сцене, автор "Василисы" и не приехал на спектакль.
Но его декламация, в общем, все-таки помогла актерам Артистического кружка, и они провели пьесу с большим успехом. Правда, этому много способствовало имя автора "Василисы", выставленное тогда на афише как руководителя актеров на репетиции этой пьесы в день спектакля. А этого вполне было достаточно для московской публики, чтобы она пошла в театр смотреть "работу" любимого ею драматурга-писателя.
Примечания
"Старый актер" они напечатаны в "Историческом журнале", 1917, N 1.
1 Стр. 408. А. Н. Островский читал свою пьесу артистам кружка 19 октября 1879 года, о чем свидетельствует письмо Н. М. Городецкого к Островскому от 18 октября того же года (хранится в Музее).
2 Стр. 410. А. Н. Островский, организатор Артистического кружка (1865-1883), со второй половины семидесятых годов занятый в Обществе драматических писателей, посещал кружок все реже, хотя делами его интересовался по-прежнему и избирался старшиной (март 1878 года) и членом театрального комитета (январь 1880 года).
3 Василиса Мелентьева (точнее - Мелетьева) была не царицей, а наложницей Ивана IV, постриженной, по его распоряжению, в 1577 году в монахини за то, что она "яро" посмотрела на постороннего мужчину. Андрей Колычев - лицо вымышленное.
4 Стр. 412. Жертвовали своими головами бояре отнюдь не "во имя блага... родины", а во имя собственных интересов, во имя тех преимуществ и привилегий, которые они теряли при создании Иваном Грозным централизованного государства. Так эта борьба изображена и Островским, хотя и не без некоторой идеализации боярства.
5 Стр. 414. "Ришелье", переведенной с английского М. С. Степановым (1866).
6 Стр. 414. Точнее - в драме И. Корженевского "Окно во втором этаже", перевод с польского (1850).
7 Не в семидесятых годах, а с 1 января 1886 года А. Н. Островский стал начальником репертуара московских императорских театров.
8 П. С. Мочалов умер 16 марта 1848 года, то есть за пять лет до того, как первая пьеса Островского - "Не в свои сани не садись" - была поставлена на сцене Малого театра.