В. М. Михеев
БЕГЛЫЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
<...> Наиболее яркое воспоминание из всех спектаклей Пушкинского театра 1 чисто бытового характера во мне оставили "Гроза" и "Грех да беда на кого не живет" Островского, "Горькая судьбина" Писемского, "Ложь до правды стоит" Шпажинского и несколько других пьес этих же большею частью авторов.
П. А. Стрепетова в ролях Катерины, Елизаветы, бедной невесты 2 и Евгении ("На бойком месте") была неподражаема. Правдивость внешнего типа, глубина внутреннего драматизма, при великолепном металлическом голосе, гибкости и ясности которого не было предела, при глубоко выразительных глазах, поражавших своей красотой в иные трагические моменты <...> она заставляла совсем забывать довольно резкую нескладность ее фигуры (легкую горбатость) и в сильной драме, и даже в бытовой комедии. <...>
Муж Стрепетовой - М. И. Писарев, один из образованнейших людей, встреченных мною на сцене, не обладал задушевностью жены в игре, ему вредил в исполнении, если так можно выразиться, легкий риторизм. Но путем глубокого понимания ролей и знания русской бытовой жизни, при своем недюжинном даровании, он создавал таких Краснова, Анания, Русакова 3, что в них сливались вся правда их бытового образа с некоторой повышенностью психического типа, делавшей эти фигуры душевно более крупными, чем, быть может, задумывали их сами авторы.
Здесь мне ярко вспоминается параллель между А. Н. Островским и А. Ф. Писемским - именно по этому вопросу. Первый, в уборной артиста во время представления "Грех да беда на кого не живет", в первые антракты только молча посматривал на Краснова - Писарева, отрывисто кидая своим сиповатым баском, с его характерной хрипотой:
- Ладно, ладно...
В позднейшие же антракты его светлые, проницательные, немного скошенные по-восточному к вискам глаза сияли все более и более огоньком удовлетворения, и он уже похлопывал артиста по плечу, говоря:
- Так, так! благородный ведь он у меня, благородный мужик... не гляди, что убийца... Убийцы-то и бывают инова (по-костромски: иногда) благородные...
Наоборот, в той же уборной во время представления "Горькой судьбины", когда в нее грузно втеснился в своем засаленном пиджаке, с редкими растрепанными седыми волосами и испуганно выпученными глазами (точь-в-точь на портрете И. Е. Репина в галерее Третьяковых) А. Ф. Писемский, первое, что забормотал он глухо, но громко, окая по-костромски, М. И. Писареву - были слова:
- Ты - позвероподобнее, позвероподобнее его изобрази...
Анания - Писарева эти слова немало смущали. Совсем не зверя задумал артист в образе этой жертвы крепостничества. Но уже с третьего акта Писемский, все оживленнее втесняясь в уборную артиста, с радостным и наивным смехом ребенка на старческом опухлом лице, почти выкрикивал:
- Играй, играй, как знаешь... ишь ты, и не зверь он вовсе... хорошо, хорошо... умница... - твердил Писемский, относя неизвестно к кому, к своему ли Ананию, к исполнителю ли его, последнее слово.
И прекрасное правильное лицо Писарева, столь возвышенно характерное в его гриме Анания, сияло теперь почти такой же детской радостью.
Стрепетовой, помнится мне, в эти спектакли ни тот, ни другой драматург не делали никаких замечаний, может быть зная гневливый нрав Пелагеи, или, как она себя звала, Полины Антиповны, истерически накидывавшейся, невзирая на лица, на тех, кто дерзал противоречить ей; а вероятнее всего и не находя повода к каким-либо замечаниям и только восхищаясь этой удивительной исполнительницей их лучших созданий. Помню я только, как радостно светились, смотря на нее, прищуренные глаза Островского, а Писемский разнеженно вздыхал, пожимая ее руки, и бормотал:
- Ох, Полина Антиповна, ох, ох, ох...
Что выражало это "ох"? Вероятно, упоение от ее игры. <...>
<...> Вообразите же себе Писемского или Островского свидетелями того, как превосходный исполнитель их драматического замысла изменял их текст преувеличенными словечками. Публика этого почти не замечала: вариации Бурлака, резкие и грубоватые, почти никогда не шли вразрез с мастерски бытовым языком Островского, тем более языком Писемского, в своем роде также довольно грубоватым. Но оба автора глубоко талантливые художники, по языку дети строгого прозаика-беллетриста Пушкина, не могли не чувствовать, как режет их чуткое ухо эта волжская, подчеркнутая, почти бурлачья, отсебятина Бурлака.
Островский только покряхтывал, сутуло пожимал плечами, и, однажды выведенный из себя какой-то чересчур смелой бурлаковской перефразировкой его текста, на вопрос Василия Николаевича по поводу его игры сказал:
- Хорошо, паря, хорошо. Да и как тебе хорошо не играть: свое ведь играл.
- Как свое? - удивился артист, нервно подергивая характерно отвисшей нижней губой. -- Вы хотите сказать, что по мне роль?
- Да по тебе всякая, - сыграешь всякую... особенно, когда на свои слова переложишь... И бог тебя знает: в чем у тебя больше таланту: в игре аль в языке? Хорошо, хорошо...
Бурлак, несмотря на всю свою обычную несмущаемость, на этот раз сильно смутился, и нижняя губа его совсем уныло отвисла. Его было искренне жаль. Очевидно, не наглая небрежность Киселевского, не одна лень - точно выучить роль поставили его в такую тяжелую коллизию с его обожаемым писателем. И оба на эту тему уже ничего более тогда не сказали. <...>
Я и не имею целью передачу слов наших великих писателей и артистов, да и очень немногословны они были под старость, повторяю. Я хочу только нарисовать отношения друг к другу тех и других, проникнутых несомненной родственностью, несомненным единством психики. И это глубокое родственное чувство, служившее для них тесною связью, часто проявлялось за кулисами хорошего бытового театра. Точно эти кулисы были маленьким теплым уголком обширной русской творческой семьи, с таким единством тогда владевшей нашими сердцами и умами. За головами Островского и Писемского из этих кулис как будто виднелись Салтыковы, Тургеневы, Толстые, Успенские, Слепцовы, Решетниковы, Перовы, Маковские, Прянишниковы, Мусоргские, - словом, вся обширная в то время плеяда русского народно-бытового искусства во всех его разветвлениях литературы, живописи, музыки.
И вскоре затем на пушкинском празднике в начале восьмидесятых годов мы увидели, за малыми исключениями (в том числе, к сожалению, таких представителей и антиподов мысли и творчества, как Щедрин и Толстой), почти всю эту плеяду. Достоевский потрясал своим мистико-моралистическим пафосом, проникновенно, как древнееврейский пророк. Глеб Успенский возмущался против его проповеди всей глубиной своей правдиво реалистической, народнически надорванной души. Тургенев трогательно, публично мирился с Достоевским и отталкивал бокал Каткова, говоря, что никогда не пьет, ни для какого опьянения, из сосудов, предназначенных совсем не для того 4.
И среди этих ярких, захватывающих сцен "праздника на нашей улице" 5 Они тогда с эстрады не сказали никакого вещего слова. Они не были "властителями умов", какими в разной степени в разное время перебывали и Щедрин, и Глеб Успенский, и Лев Толстой. Они были, быть может, самые чистые в этом роде бытовики-художники. Творчество их тогда шло уже к упадку. Но Россия еще их любила и горячо приветствовала - все таких же угловато-скромных и малословных, какими я в ту пору встречал их за кулисами театра.
А вскоре мне пришлось быть свидетелем того, как один из них, больной, весь содрогающийся и от старости, и от горя, хоронил другого. Волосы на почти совсем облысевшей голове Островского трогательно, как серая поздняя осенняя паутина, трепались от холодного ветра над его морщинистым, в красных пятнах, лбом. И светлые глаза его блеснули слезами, когда он, поддерживаемый друзьями под локти, поднялся над свежевырытой могилой Алексея Феофилактовича. <...>
Примечания
Василий Михайлович Михеев (1859-1908) - писатель, драматург, журналист.
Воспоминания написаны, как следует из текста, в 1907 году и напечатаны в журнале "Русский артист", 1907, NN 6, 8, 10, 13.
1 То есть театра А. А. Бренко, располагавшегося рядом с памятником А. С. Пушкину, в доме Малкиеля.
2 Стр. 418. Речь идет о героинях "Грозы" Островского, "Горькой судьбины" Писемского и "Бедной невесты" (Стрепетова играла Марью Андреевну) Островского.
3 Стр. 418. "Грех да беда на кого не живет" Островского, "Горькая судьбина" Писемского, "Не в свои сани не садись" Островского.
4 Стр. 421. Ф. М. Достоевский и другие. Г. И. Успенский на торжествах не выступал, хотя отрицательное отношение к речи Достоевского выразил в статьях "Праздник Пушкина" и "Секрет" (Г. И. Успенский, Полн. собр. соч., т. 6, изд. АН СССР, 1953, стр. 407-445). На обеде, устроенном затем Обществом, М. Н. Катков действительно пытался примириться с И. С. Тургеневым. Ссора их произошла в 1862 году, когда, печатая в "Русском вестнике" роман Тургенева "Отцы и дети", Катков внес дополнения и поправки, искажающие его смысл. Это и явилось поводом к ссоре между ним и автором романа.
5 Стр. 421. Слова "на нашей улице праздник", выражавшие настроение прогрессивной интеллигенции по поводу открытия памятника великому поэту, произнес А. Н. Островский в своем "Застольном слове о Пушкине" (подробно об этом см. воспоминания И. Ф. Василевского, стр. 282-284).