А. Н. Островский в воспоминаниях современников.
Н. Л. Кропачев. А. Н. Островский

Н. Л. Кропачев

<...> Лично познакомился я с Александром Николаевичем в экстренном общем собрании Общества русских драматических писателей 21 октября 1877 года (в день третьей годовщины открытия Общества). Заседание Общества происходило тогда в Школе живописи, зодчества и ваяния, что на Мясницкой, против почтамта.

Как нового члена Общества, его председателю представил меня тогдашний секретарь Общества В. И. Родиславский. Александр Николаевич принял меня очень приветливо. Все внимание мое в этом заседании было сосредоточено на его председателе. С каким тактом и достоинством вел он прения и как ровно и торжественно-спокойно он осаживал двух-трех добродушных крикунов, которые галдели не ради дела, а для того больше, чтобы показать - "дескать вот и мы пахали", - любо было посмотреть. Я почему-то сильно волновался и молча трепал свои длинные волосы, и это, о чем отмечу после, не ускользнуло от наблюдательного ока Александра Николаевича.

Собрание это памятно мне еще тем, что в конце его, когда протокол был уже подписан, присутствовавшим членам были розданы фотографии, сделанные с гравированного в 1814 году портрета И. А. Дмитревского ¹.

Из школы после заседания некоторые из членов Общества, желавшие поужинать в компании с своим председателем, отправились в гостиницу "Эрмитаж". Собралось, кажется, человек четырнадцать. За общим столом, когда наступило оживление, Александр Николаевич полушутливым тоном произнес:

- Что за собрание нынче было: один кричит, другой шумит, третий бог знает что говорит, четвертый ерошит свои кудри...

Последние слова относились ко мне; я это понял и, улыбнувшись, заметил:

- Но кудри, вероятно, не шумели, Александр Николаевич, и вряд ли мешали ходу прений.

- Находчив! - сказал Александр Николаевич и, прищурив глаза, добродушно-ласково посмотрел мне прямо в лицо и засмеялся.

Ужин сошел превосходно, в самой дружеской и веселой беседе. Разъехались много времени спустя после закрытия ресторана. Чего я никак не ожидал, этот вечер, к моему несказанному удовольствию, положил начало моего прочного знакомства с Александром Николаевичем. Он осведомился, давно ли я начал писать пьесы. Единственная в то время моя двухактная пьеса, с которою я вступил в члены Общества драматических писателей, появилась в свет случайно. Я рассказал Александру Николаевичу, как против своей воли, лишь по настойчивым требованиям одних дам, больших охотниц подвизаться на сценических подмостках, отказать которым нельзя было, мне пришлось быть нечаянным исполнителем в любительском спектакле, и я заранее краснел, боясь быть поделом осмеянным за мое непризнанное лицедейство. К счастию, зрители были невзыскательны, и первым из них был покойный московский генерал-губернатор кн. В. А. Долгоруков, поощрявший нас своими рукоплесканиями, а за ним и вся зрительная зала хлопала нам единодушно. Пьеса, разыгранная нами, была не из мудреных, о чем я имел неосторожность проболтаться в кружке своих товарищей-лицедеев, из которых некоторые считали себя несомненными талантами. Мое мнение вызвало усмешки, и дело кончилось тем, что вследствие пари на мою долю выпал новый искус - сделаться через две недели драматическим писателем. Упомянутая выше пьеса была задумана в конце июля; первые наброски ее я показал известному артисту Н. И. Музилю, давшему удовлетворительный отзыв, за что пьеса и посвящена ему. В начале августа она была переписана и отослана в Петербург, в половине сентября (17 дня) одобрена Театрально-литературным комитетом к представлению на императорских сценах за по-спектакльную плату, а в конце ноября предстояло ее исполнение в бенефис покойного артиста Н. А. Александрова на сцене Малого театра ²"литераторствовать", я ответил, что первое мое стихотворение было напечатано в "Сыне отечества" 7 марта 1862 года, и с тех пор я помещал свои небольшие произведения в прозе и стихах в разных мелких петербургских журналах и газетах. Рассказанное мною понравилось Александру Николаевичу; оказалось, что оно отчасти было уже ему известно от Н. И. Музиля. При содействии последнего, наиболее других артистов пользовавшегося симпатиями Александра Николаевича, я вошел в его дом, где он и семейные его обласкали меня и пригласили к завтраку. С тех пор, несмотря на далекое расстояние (я жил в центре Петровского-Разумовского), по любезному приглашению не забывать его, я действительно часто напоминал ему о своем существовании. Но долг платежом красен: домосед и тяжелый на подъем Александр Николаевич пред своим отъездом в собственное имение Щелыково (Костромской губернии, Кинешемского уезда) совершил подвиг и посетил меня в начале мая 1879 года в сопровождении Н. И. Музиля и Н. П. Богданова (теперешнего смотрителя Докторского клуба). Так как он заблаговременно назначил мне день своего посещения, то через моих семейных о его намерении знала вся академия, в том числе и студенты, которые готовились устроить ему овацию. Узнав об этом, Александр Николаевич просил меня отклонить студентов от овации, потому, во-первых, что ему не хотелось быть неизбежно при этом помятым при его сырой и не совсем тогда здоровой натуре, а во-вторых, это было такое время, когда овации со стороны учащейся молодежи могли компрометировать его, бывшего уже однажды под надзором полиции за свою пьесу "Свои люди - сочтемся!" ³, первоначально названную им "Банкротом".

Обрадованный появлением его в моем доме, я так растерялся, что даже забыл познакомить с ним мою свояченицу, которая до сих пор не может забыть такого с моей стороны упущения. Вечер сошел как нельзя лучше. Александр Николаевич играл в винт с Ф. К. Арнольдом (бывшим директором Петровской академии) и с своими спутниками, завзятыми винтёрами, а с такими мастерскими игроками Александр Николаевич охотно садился играть. Кажется, он проиграл "пустяки", как сам выразился. Перед ужином за "черновою" закуской один из профессоров, бывший у меня в гостях, сказал по адресу Александра Николаевича (не помню -какую) любезность по поводу посещения им академии и выразил то общее удовольствие, какое произвел он своим присутствием на окружающих. Александр Николаевич благодарил и ответил тем же. Ужин прошел довольно оживленно. Конечно, главным образом пили за здоровье дорогого гостя. На рассвете, когда уже яркою полосой загорелась на горизонте алая зорька и свежий утренний воздух заблагоухал душистою смолкой от распускавшихся березовых почек, Александр Николаевич с своими спутниками, поместившись в открытую коляску, уехал от меня, вполне довольный и веселый.

Вечером накануне отъезда Александра Николаевича в Щелыково я заехал к нему проститься. Он подал мне свой фотографический кабинетный портрет, снятый в рост, работы Дьяговченко, и спросил: похож ли? Я отвечал утвердительно. Он сделал на нем свой автограф с датой: 11 мая 1879 г. и презентовал мне, чем бесконечно меня обрадовал. По той позе, по тому выражению лица и вообще всей фигуры, каким изображен Александр Николаевич на этом портрете, последний мог бы служить бесподобным образцом для проектируемого ему памятника ⁴.

- Что, - спрашивал он меня в тот вечер, - пишете ли новую пьесу? Хотите, давайте вместе писать.

Конечно, такое предложение мне очень польстило, и я только сердечно поблагодарил его за высокую честь, признавая себя мало полезным для него сотрудником. Еще более он удивил меня, когда в том же 1879 году после осеннего собрания мы по обычаю - а обычай этот, должно быть, укоренился с основания Общества драматических писателей - собрались поужинать в Патрикеевском ресторане, где за закуской Александр Николаевич предложил мне выпить "брудершафт". Я, разумеется, принял его предложение с восторгом, но тут же отказался говорить ему "ты", предоставив ему сохранить это право за собой по отношению ко мне, и я был счастлив его дружественным расположением ко мне. После этого он называл меня amicus, или друг, и почасту говорил мне ты.

Однажды, в конце осени 1880 года, я застал Александра Николаевича в самом мрачном настроении духа. Он, по обыкновению, сидел в своем обширном и роскошно обставленном, с двумя большими окнами и расписанным римскими сценами потолком, кабинете, за широким, на шкапчиках, рабочим столом. Зябкий, по своему болезненному состоянию, он был одет по-осеннему - в теплой на меху тужурке и мягких спальных сапогах. Откинувшись осанистым туловищем на спинку кресла, при входе моем в кабинет он даже не поднял своей крупной, с подстриженными коротко рыжевато-седыми на висках и затылке волосами и большим выпуклым лбом, головы, свисшей как бы от сильного утомления на грудь. Болезненно сморщенное лицо было бледно, тонкие губы немощно сжаты, а потускневшие серо-голубые глаза далеко ушли в орбиты; кисти рук, раскинувшись, лежали на столе, а ноги утопали в густом медвежьем ковре.

На мое приветствие он вяло и молча протянул мне свою холодную руку и указал против себя на кресло, в которое я и опустился. Глядя на него, и я было упал духом, но тотчас же оправился и приступил к нему с расспросами о его здоровье.

- Какое тут здоровье! - запинаясь и подергивая плечами и всем туловищем, воскликнул Александр Николаевич подавленным голосом и нервно стал поглаживать концами пальцев небольшую, но правильную, плоскую, с проседью, светло-рыжую бороду на несколько выдавшейся нижней челюсти.

- Слыхали, - продолжал он, судорожно подергиваясь, - "Светит, да не греет" провалилась ⁵, чего я не ожидал. Потребую снять долой с репертуара.

Я возразил ему, что я видел пьесу, и, по-моему, она не провалилась, а сыграна неверно, благодаря фальшиво взятому сначала тону руководившей всем ходом пьесы, следовательно и ансамблем исполнителей, особы ⁶. Выслушав меня, Александр Николаевич, по-видимому, несколько успокоился. Ему известно было, что я собирался ехать в Петербург.

- Сегодня. Заехал к вам проститься.

Он наказывал мне, чтобы я тотчас же по приезде в Петербург побывал у Ф. А. Бурдина и рассказал ему подробно, как очевидец, о том, как прошла пьеса на московской сцене, так как пьеса эта ставилась на Александрийской сцене в бенефис Бурдина. Затем просил меня, чтобы, в случае надобности, я сообщил в петербургские газеты, почему пьеса не имела в Москве успеха. Бурдин и сотрудник Александра Николаевича по пьесе Н. Я. Соловьев действительно были сильно взволнованы сообщениями московских репортеров петербургских газет. Однако не все из них покривили совестью и исказили факт ⁷. Впрочем, и сама петербургская публика недоверчиво отнеслась к московским сообщениям. Зрительная зала в бенефис Бурдина была полна. Все представители петербургской прессы, бывшие в театре, дружно вызывали после каждого акта и г-жу Абаринову, исполнявшую роль Реневой, и авторов, из которых, конечно, выходил только один Н. Я. Соловьев. Само собою разумеется, не обходили одобрениями и бенефицианта. По приезде в Москву я засвидетельствовал Александру Николаевичу, что бенефис сошел так блестяще, что лучше и желать нельзя, и показал при этом презентованный мне Соловьевым его кабинетный портрет с надписью: "На память бенефиса 14 ноября 1880 года".

Хотя с своим известием я и опоздал, тем не менее лицо Александра Николаевича просияло тою благодушно-веселою улыбкой, которою в хорошие минуты он привлекал к себе всякого, даже самого мрачного собеседника. Замечательно, что при всех своих душевных и телесных недомоганиях, при плохом, коротком сне от припадков удушья (он издавна страдал грудною жабой), он был неутомимый труженик и, как говорится, рук не покладая работал с раннего утра и до поздней ночи, а иногда и ночи просиживал напролет при спешной работе. Если отдыхал после обеда, то немного, и отдых этот недостаточно освежал его. Его всегда можно было застать за работой; беседуя с посетителем и не теряя нити разговора, он что-нибудь в то же время обдумывал и украдкой, поднимая лист газетной бумаги, под которым скрывалась от посторонних глаз его работа, заносил в нее что-нибудь карандашом. Если ж ум его утомлялся и требовал отдыха, то, оставляя работу и бережно уложив ее в ящик письменного стола, он вынимал из него пачку карт из нескольких колод и раскладывал пасьянс с большим вниманием и аккуратностью. И это не мешало ему продолжать беседу и курить из камышового мундштука толстейшие папиросы, которые он свертывал сам из табака крупной крошки фабрики Бостанжогло, изготовлявшегося по его особому заказу. Камышовые мундштуки десятками лежали у него на столе. Мне кажется, табак изрядно подтачивал и без того слабое его здоровье, потому что он курил беспощадно. Если своей собственной работы у него не было, то все свободное время он посвящал просматриванию разных театральных пьес, во множестве присылавшихся к нему как председателю Общества драматических писателей и тонкому знатоку сцены со всех концов России. И он терпеливо занимался этим делом. Таким образом он облюбовал себе двух наиболее даровитых сотрудников, которые, впрочем, были к нему вхожи, в лице П. М. Невежина и Н. Я. Соловьева. С первым он написал "Блажь", со вторым "Женитьбу Белугина" и "Светит, да не греет" ⁸. Одно время ходила молва, что и пьеса "Медовый месяц" написана совместно с ним, но Александр Николаевич убедил меня, что пьеса эта исключительно принадлежала перу Соловьева, а только помещена в "Отечественных записках" по его рекомендации ⁹.

Насколько Александр Николаевич был глубоко почитаем, любим и уважаем всеми артистами, как столичными, так и провинциальными, - об этом излишне распространяться. Не только следившему за родною сценой, а и всякому просвещенному русскому человеку это хорошо известно - и тем, кто посещал театры, и тем, кто не посещал их никогда. <...>

По случаю тридцатипятилетней литературной деятельности А. Н. Островского и в Петербурге в честь его состоялся обед 2 марта того же 1882 года в гостинице Донона. Устроителями были М. Е. Салтыков (Щедрин) и М. М. Стасюлевич. Обед простой, дружеский, без всякой особой торжественности. Меню составлено было В. П. Гаевским. "Ничего нет мудреного, что обед был изящен, так как распорядителем был В. П. Гаевский", - сказал Александр Николаевич, сообщивший мне об этом обеде. Из лиц, участвовавших в обеде, были: И. А. Гончаров, К. Д. Кавелин, М. Е. Салтыков, М. М. Стасюлевич, Д. В. Григорович, В. Ф. Корш, Д. Н. Пыпин, А. М. Унковский, г. Михайловский и другие. Не из литераторов были приглашены: артист императорских театров Ф. А. Бурдин и художник Крамской. Никаких речей не было за этим обедом, но были весьма сочувственные тосты, которые предлагал Д. В. Григорович.

Обед сопровождался самою дружескою, оживленною беседой, главным предметом которой были воспоминания, анекдоты, случаи из прошлой литературной деятельности участвовавших на обеде лиц <...>

Стойкий сам по себе, сильный волей, твердый в слове и убеждениях, не легко поддававшийся душевным недомоганиям, и, несмотря ни на какие болезненные припадки, никогда не терявший бодрости духа - вот те характерные черты, которыми при честной, прямой и миролюбивой натуре отличался Островский.

Когда в заседаниях общих, очередных или экстренных собраний Общества драматических писателей и оперных композиторов возникал между членами спор, Александр Николаевич не принимал в нем участия, но молча и внимательно вслушивался в разговор, и когда, казалось, вследствие непримиримого разногласия, вопрос должен был остаться открытым, Александр Николаевич сразу разрешал спор, осветив его своим метким заключением, против которого пораженная сторона не находила возражений и nolens-volens {волей-неволей (лат.).} присоединялась к его мнению.

По мере того как год от году плодилось Общество, собрания его делались все шумнее. За время председательства Александра Николаевича не было ничего доступнее, как попасть в члены Общества драматических писателей. Тут были, например, такие субъекты, которые и пера-то в руки не брали: для них писали другие из меркантильных расчетов. Были писавшие вдвоем одноактную оригинальную пьесу, и та с конфузом проваливалась. Были переводившие вдвоем пьесы. Были разные либреттисты и авторы таких пьес, которые не ставились, а лишь объявлены были на афишах, и этого было достаточно, чтобы сделаться членом Общества драматических писателей. Однако все они имели право голоса и при случае могли нашуметь в собраниях больше других, так что Александру Николаевичу приходилось обуздывать их энергическими звонками.

С наплывом разных выскочек, возомнивших о себе высоко и утвердившихся в Обществе с апломбом якобы перворазрядных писателей благодаря обширному знакомству с театральными, кстати сказать, не всегда правдивыми рецензентами газет, Общество в нравственном смысле заметно начало падать. Дошло до того, что инициатора Общества, главного охранителя его интересов и радетеля, А. Н. Островского, в последний год его жизненной драмы пожелалось кому-то заменить другим председателем, о чем и объявил в присутствии всего собрания самому Александру Николаевичу какой-то неважный, но желчный, самообиженный член Общества ¹⁰. Должно быть, он нашел себе поддержку в некоторых из "своих" по конспиративке, устроенной за год или за два до этого у одного из членов Общества с целью свергнуть весь состав комитета с председателем его во главе ¹¹. Надо сказать, что только что в этот вечер Александр Николаевич почти единогласно был выбран в председатели. С невозмутимым спокойствием Александр Николаевич предложил собранию выбрать председателя закрытою баллотировкой. "Свои", должно быть, устыдились поддержать конспиранта и, по произведенной баллотировке, желчный, но самообиженный член остался при одиночном "своего", а в результате свести к нулю или единице, равной нулю, и тем уничтожить "своего" же.

Однажды за ужином после заседания, кажется, в Большом московском трактире один недюжинный драматург произнес медоточивую речь по адресу Александра Николаевича, превознося его чуть не до небес - и как неоценимого председателя Общества, и как писателя, и как человека. Такою неожиданностью Александр Николаевич был очень тронут, поблагодарил оратора и облобызался с ним. После Александр Николаевич немало удивил меня, сообщив, что расточавший ему дифирамбы желал загладить свой проступок. Он принадлежал к числу конспирантов, замышлявших сместить комитет Общества. Другой недюжинный драматург, тоже из конспирантов, сам являлся к Александру Николаевичу с повинною и был им принят хорошо ¹². По благородству своей души и миролюбию, Александр Николаевич всем своим врагам отпускал их "вольная и невольная". Впрочем, трудно сказать, имел ли в действительности Александр Николаевич врагов. Мелкие литературные сошки сами навязывались ему во враги, считая, вероятно, себя равными ему величинами ¹³. Из крупных литераторов, сколько мне известно, он не любил только одного Достоевского, а за что - никогда слова не проронил. При всей своей, видимо, благодушной натуре, Александр Николаевич иногда был и скрытен и никому не высказывался, хоть бы это гнетом лежало у него на сердце.

Заседания членов Общества драматических писателей при Александре Николаевиче происходили в Школе живописи, зодчества и ваяния. Когда, значительно запоздав, однажды я вошел в овальный зал (обыкновенное место заседаний), Александр Николаевич находился уже там. Я поздоровался с ним и с теми из окружавших его членов, с которыми был знаком.

Александр Николаевич отвел меня в сторону и шутливо сказал:

- Вон какой еще у нас новый член: Говоруха, да еще Отрок.

- Который? - спросил я.

Александр Николаевич огляделся кругом:

- Нет его. Сейчас около меня стоял; невысокий, темноволосый...

Я помню, как во время заседания напротив Александра Николаевича поместилось новое лицо и, стоя, оживленно вело прения, любовно глядя ему в глаза и исключительно обращаясь к нему. Это, должно быть, и был Ю. Н. Говоруха-Отрок: живой, ниже среднего роста, речистый, темные с завитками длинные волосы. Жалею, что я не предвидел в нем будущего даровитого писателя и критика, я бы тогда со вниманием выслушал его. Мне показалось, что он также был неравнодушен к Александру Николаевичу, как и любимый его критик Аполлон Григорьев, который, будучи горячим поклонником Островского и Пр. Мих. Садовского, восклицал: "Нет бога, кроме Островского, и пророка его выше Садовского!"

Чуть ли не в том же годичном очередном собрании (в апреле 1884 года) объявлено было о присужденной Александру Николаевичу за сезон 1883 года Грибоедовской премии за пьесу "Красавец мужчина", что встречено было дружными рукоплесканиями, несколько раз повторявшимися. Вторую такую же премию он получил за пьесу "Не от мира сего" в 1885 году. За факт ручаюсь, но за хронологическую последовательность не отвечаю ¹⁴. Все это было так давно, и только одни эпизоды уцелели в памяти.

В том же 1884 году 21 октября состоялось экстренное собрание членов Общества по случаю десятилетнего его существования ¹⁵. Когда все члены были уже в сборе, последним вошел в залу заседания Александр Николаевич. Его встретили дружными, долго не смолкавшими рукоплесканиями. Почтенный член Общества Н. А. Чаев сказал от лица всего Общества, тут же в собрании до прихода Александра Николаевича им составленное, следующее приветствие: {Автограф хранится у меня. Автор.}

"Сегодня исполнилось десятилетие дорогого нам Общества. В течение десяти лет вы бессменно стояли во главе его. Дело шло стройно, разрасталось шире и шире, росло не по дням, а по часам. Большая доля такого успеха, без лести можно сказать, принадлежит вашему доброму влиянию. Вы умели соглашать разногласия, умиротворять возникавшие иногда недоразумения. Помня добро и ценя такую великую послугу вашу драматическому делу, члены Общества пожелали в этот знаменательный день десятилетия высказать вам душевнейшее русское спасибо и поднести этот подарок как выражение общей любви и уважения к вам".

Серебряная чернильница изящной работы Хлебникова стояла уже на столе против кресла Александра Николаевича.

На приветствие Н. А. Чаева Александр Николаевич ответил:

- Милостивые государи! От всей души благодарю вас за дорогой подарок, но боюсь, что я уже исписал все чернила, которыми мне суждено было писать, и что мне придется только любоваться вашим подарком, а не пользоваться им.

Затем был прочитан В. А. Крыловым адрес от петербургских членов Общества, присланный в изящной дорогой папке, художественно исполненной в древнем русском стиле.

Все приветствия были встречены живым сочувствием и покрыты единодушными рукоплесканиями.

Триумфатор дня Александр Николаевич в кратком очерке представил ход действий Общества и его успехов за истекшее десятилетие ¹⁶. Он живо изобразил, как Общество своею деятельностью постепенно завоевывало и расширяло область признания авторских прав драматических писателей. Он упомянул, что Общество при самом своем учреждении было встречено просвещенным сочувствием правительственных лиц и учреждений и что члены Общества считают своим долгом с глубокою благодарностью в этот день десятилетней годовщины вспомнить имя московского генерал-губернатора В. А. Долгорукова, который с просвещенным вниманием относится к нововозникающему Обществу. С такою же глубокою благодарностью Общество должно отнестись к министерству внутренних дел и к подведомственному ему Главному управлению по делам печати, которые всегда оказывали Обществу свое благосклонное содействие в вопросах, восходивших на их усмотрение. Обращаясь к судебному ограждению прав Общества, Александр Николаевич выразился, что с таковою же признательностью члены Общества должны вспомнить, что и высшие блюстители законов империи, правительствующий сенат, при первом, восшедшем на его рассмотрение деле, безусловно признал права собственности за драматическими писателями.

Свою речь Александр Николаевич заключил следующими словами:

- Встретим же, милостивые государи, нынешнее собрание и второе десятилетие существования Общества искренним желанием, чтобы наше Общество продолжало преуспевать и чтобы с увеличением средств нашего фонда, предназначенного на благое дело, в недалеком будущем могло наконец приступить к осуществлению той задачи, которая предположена его уставом.

Дружные рукоплескания покрыли речь.

В благоговейном уважении к достойной памяти славного драматурга я закончу на этом слишком скромном чествовании свои воспоминания о нем как о незабвенном председателе Общества русских драматических писателей, которому он служил безвозмездно с основания его, то есть с 21 октября 1874 года, ревностно и неутомимо... <...>

По свидетельству А. А. Майкова, Александр Николаевич постоянно нуждался, несмотря на то что его пьесы как на императорских сценах, так и на провинциальных делали хорошие сборы. Он частенько обращался к нему за авансами как к казначею Общества драматических писателей. По собственному опыту и я могу подтвердить то же. Я был нездоров и никуда не выходил долгое время; денег у меня было только на городскую марку; я обратился письменно к Александру Николаевичу об одолжении небольшой суммы, и, к моему полному удивлению, ожидаемого мною скорого ответа не получал более двух недель. Это меня так волновало, что я и не рад был, что обратился к Александру Николаевичу с просьбой. Вдруг 22 октября 1882 года получаю следующее письмо от Александра Николаевича:

"Многоуважаемый Николай Антонович!

Не удивляйтесь, что я вам ничего не отвечал до сих пор! Жестокая болезнь свалила меня совершенно; у меня невралгия левой половины головы, что причиняет мучительную боль. У меня теперь одна забота - кончить пьесу, которую я обещал в "Отечественные записки" ¹⁷. Согласитесь сами, что болезнь и срочная работа никак не дозволяют мне заняться ничем посторонним. Я сам нуждаюсь и трачу последние силы на свой труд.

Искренно преданный вам А. Островский".

Забыв о своей болезни, я тотчас по прочтении письма помчался навестить болящего и нашел его действительно в совершенно разбитом состоянии духа и здоровья. В лице, что говорится, кровинки не было, губы сухие и синие, глаза глубоко впали и глядели как-то безжизненно, и на голове была черная шелковая шапочка, которой он раньше никогда не носил.

- Вы просили денег, а у меня, ей-богу (подлинное выражение), гривенника не было в доме (в доме или кармане - точно не припомню), - сказал Александр Николаевич, упорно посмотрев мне в глаза, и прибавил: - в долгу весь!

- Верю, Александр Николаевич, - возразил я, - чего вам одна обстановка стоит, воспитание детей...

Кто близко знал Александра Николаевича, тому знакомы его привычки: покряхтыванье во время разговора, подергиванье плечами и пожимание рук выше локтей - это в задушевных беседах. В собраниях, обществах и с посторонними лицами - он был неузнаваем: тон и манеры менялись. В общем же Александр Николаевич везде и всегда держал себя с большим достоинством и тактом.

У Александра Николаевича в то время из шестерых детей пятеро учились: два старших, сына в Поливановской гимназии, третий - не помню где учился, но учился, старшая дочь - в Арсеньевской женской гимназии, а у младшей была гувернантка из иностранок (кажется, англичанка), под ферулой которой, сколько мне помнится, воспитывался и меньшой сын. Англичанка эта занималась и со старшею дочерью, которую учила говорить по-английски; кроме того, к ней ходила учительница музыки, а к сыновьям репетиторы. Все это, конечно, дорого обходилось Александру Николаевичу.

- Мне даже некогда было письма написать вам. Извините, что медлил. Урвал минуту и написал, - говорил мне Александр Николаевич за завтраком, за которым сам ничего не ел. - А ваше дело вот где гнетом лежит у меня, - хлопая себя по сердцу, добавил Александр Николаевич, -потерпите, как и я терплю, всем будет хорошо: и мне и вам...

В то время я нуждался в занятиях постоянных. Строить свое материальное благополучие на такой шаткой почве, как беллетристика, я не желал, и с изложенным мною согласился сам Александр Николаевич. Он думал, что из меня выйдет драматург; а этого не вышло: "Мастерить пьесы не хитро и для кармана полезно, но похвально ли? Такими мастерами и без меня хоть огород городи". Резкий ответ мой Александру Николаевичу не понравился; по "своим соображениям" он не ожидал такого возражения ¹⁸. Тем не менее он был верен своему слову и обещал устроить меня "поближе к себе".

За свои пьесы, печатаемые в журналах, Александр Николаевич получал minimum 300 р. за акт, будь акт хотя в половину печатного листа.

Когда со вступлением на престол в бозе почивающего государя императора Александра III была отменена монополия императорских театров, против которой всегда так горячо протестовал Александр Николаевич, он ухватился за свою излюбленную мысль - устроить в Москве образовательное народное учреждение, то есть народный театр.

Заручившись согласием нескольких богатых коммерсантов-капиталистов (П. И. Губонин, С. П. Губонин, С. М. Третьяков и др.) дать деньги на устройство "русского народного театра" и, кроме того, обещанием городского головы отвести под театр место у стены на Театральной площади, Александр Николаевич составил проект устройства театра и объяснительную к нему записку, и так как самое учреждение и помещение требовали высочайшего соизволения, то он и отвез свой проект с запиской и прошением в Петербург, где, при содействии министерства императорского двора, дело это было доложено государю. <...>

На записке этой, повергнутой министром внутренних дел 19 февраля 1882 года на высочайшее рассмотрение, государь император Александр III благоволил собственноручно начертать:

"Было бы весьма желательно осуществление этой мысли, которую я разделяю совершенно".

И в результате - устройство частного русского театра в Москве Александру Николаевичу было разрешено ¹⁹.

Первый намек на задуманное предприятие устроить в Москве народный театр Александр Николаевич сделал мне еще в первой половине августа 1881 года в его имении Щелыкове, где я гостил.

Мы вдвоем тогда удили с лодки рыбу, сначала в запруде около мельницы, а потом в реке Меричке, - после обеда и небольшого отдыха. Вечер был теплый и сухой, несмотря на пасмурное небо, и в воздухе отдавало благовонным запахом сосны, которою изобилует Щелыково. Рыба брала плохо. Александр Николаевич поймал несколько штук плотвы (по местному - сорога) вершков по пять-шесть, а я одного пескаря. Вообще мне не везло; шелковая леса моей удочки то сматывалась узлами, то захлестывалась в густую осоку или водоросли, что очень не нравилось Александру Николаевичу, и он добродушно ворчал на меня:

- Ну, вот, всю рыбу распугал. Лови тут!..

Александр Николаевич молча улыбнулся.

Я только и занимался в Щелыкове что уженьем или ездил с детьми в лес "рыжики брать". Их тогда родилось много. Александр Николаевич или писал в своем кабинете, в главном здании, или работал за токарным станком в другом доме, где находилась библиотека и отводилось помещение для приезжающих. Меня поместили в апартаментах Михаила Николаевича, бывшего в то время министром государственных имуществ. Они состояли, кажется, из трех комнат: обширного кабинета, выходящего окнами на крытую террасу, спальни и гардеробной.

Возвратимся к записке. Благодаря разрешению устроить в Москве частный русский театр, Александр Николаевич к составленному им проекту устава товарищества "Русского театра в Москве" написал еще объяснительную записку для учредителей; излагать в подробностях содержание ее излишне, так как, в сущности, в ней повторяются почти те же мысли, которые были представлены на высочайшее рассмотрение. Кроме того, записка эта, равно как и проект устава товарищества, потеряли свое значение с назначением Александра Николаевича на ответственный пост заведующего репертуарного частию и школой императорских московских театров ²⁰. Следует лишь отметить, что проектом устава товарищества Александр Николаевич назначался пожизненно первым управляющим театром, как инициатор устройства этого театра. Таким же бессменным начальником репертуара и школы императорских театров он оставался бы до конца жизни, если бы бог продлил ему веку еще на десятки лет.

Из более видных драматических писателей того времени я встречал у Александра Николаевича П. М. Невежина и Н. Я. Соловьева. При первом знакомстве я видел Невежина в общеармейской форме с капитанскими погонами, и одна рука у него была на черной шелковой перевязке. Александр Николаевич в сотрудничестве с ним писал тогда пьесу "Блажь". С Соловьевым я познакомился гораздо позднее, так как он бывал в Москве наездом из Петербурга, где имел постоянное жительство. В сотрудничестве с ним Александр Николаевич написал пьесы: "Женитьбу Белугина", "Дикарку" и "Светит, да не греет", а пьеса "Счастливый день", которая почему-то приписывается и перу Александра Николаевича, как сам он говорил мне, принадлежит исключительно Соловьеву ²¹.

За тридцатипятилетние, в качестве драматического писателя, литературные труды Александра Николаевича для отечественной сцены в бозе почивший государь Александр III пожаловал ему пожизненную пенсию в 3000 рублей ²², а от Общества русских драматических писателей поднесен был при письме золотой медальон, на котором был изображен девиз Общества, его имя и надпись: "Общество русских драматических писателей" ²³. За участие его в комиссии "для пересмотра законоположений по всем частям театрального ведомства" государь всемилостивейше наградил его массивною золотою табакеркой с бриллиантовым вензелем своего имени. За оказанную ему с высоты престола милость назначения пожизненной пенсии Александр Николаевич ездил в Гатчину благодарить государя ²⁴. Принят был маститый драматург весьма благосклонно, и, как лицу уже "знакомому" по своим сочинениям, государь подал ему руку. Беседа все время, около четверти часа, происходила на ногах: оба они прохаживались по кабинету, убранному без особенной претензии на роскошь. Государь, между прочим, сказал Александру Николаевичу, что он присутствовал на представлении его пьесы "Красавец мужчина", и спросил, почему он взял для своей пьесы "такой" сюжет.

- Очевидно, - добавлял Александр Николаевич, - государю не понравился сюжет. На это я ему ответил: "Дух времени таков, ваше величество".

Далее из своей беседы с государем Александр Николаевич заключил, что государь живо интересовался современною драматическою сценой и внимательно следил не только за русскими, но и за иностранными современными авторами. Из последних более всех других понравился ему норвежский драматический писатель Бьёрнсон, пьеса которого (название ее я забыл), по словам царя, произвела на него сильное впечатление, и он сообщил Александру Николаевичу сюжет ее. В заключение государь выразил желание, чтобы между русскими молодыми писателями нашлись у Бьёрнсона подражатели ²⁵. Где давалась пьеса и на каком языке, Александр Николаевич не пояснил мне, а я упустил из виду узнать об этом.

На вопрос государя, кого Александр Николаевич признает наиболее талантливым из наших современных драматических писателей, он указал на Соловьева и Невежина, совместно с которыми он писал пьесы.

По наблюдениям Александра Николаевича, прежде чем отпустить его из кабинета с милостивым пожатием руки, государь, подойдя к рабочему столу, надавил ногой находившуюся под ним пуговку, должно быть, от электрического звонка. По догадкам Александра Николаевича, это послужило сигналом, чтобы предложили ему позавтракать, когда он выйдет из кабинета. Так и было сделано. Завтрак был вкусный и сытный, водка в маленьких графинчиках, с расчетом по две рюмки на одного с vis-a-vis, и две порционные бутылочки: красного и еще какого-то крепкого вина, хереса или мадеры. За общим столом с Александром Николаевичем сидели всего три или четыре особы. Должно быть, это были дежурные придворные чины, в форме исключительно военной.

После завтрака, выходя в швейцарскую, Александр Николаевич задумался над вопросом: "Принято ли во дворце давать на чаек швейцарам и сколько дать?.. Рублевку - мало, а трешницу дать не по средствам. Ну-ка, попробую". И Александр Николаевич сунул в руку швейцару три рубля. Тот даже обомлел, и, любезно накинув на Александра Николаевича верхнее платье, поклонился ему в пояс, когда выпускал из дворца, широко растворив двери.

Из этого Александр Николаевич вывел заключение, что при дворе прислугу не балуют.

"Этот гуманный человек кого полюбит, к тому привяжется всею душой, а от кого оттолкнется - так отходи от него подальше, уж не сойдется с ним больше никогда, но вреда ему не сделает".

Итак, инициатива передачи императорских московских театров под руководительство А. Н. Островского <...> исходила главным образом, при содействии других близких к государю влиятельных лиц, от другого непосредственного их хозяина и начальника - министра императорского двора графа Ил. Ив. Воронцова-Дашкова ²⁶

Чтобы лично государь предложил Александру Николаевичу заведовать его московскими театрами, как это сообщается в биографическом очерке, приложенном к последнему и предпоследнему изданиям (В. В. Думнова) сочинений А. Н. Островского ²⁷, от него лично я ничего подобного не слыхал.

радостном для нас обоих событии: ведь и на мою скромную долю выпадало отчасти разделить с ним его "счастье". А может быть, он по своей привычке знать про себя, при себе и оставил то, что вынес из дворца относительно театров.

²⁸. Вхожу в кабинет. На обычном месте Александра Николаевича не видать, а у стола сидят Н. И. Музиль и еще незнакомый мне красивый брюнет средних лет. С Музилем, по обыкновению, мы дружески поздоровались, а с тем я раскланялся, назвав свою фамилию.

- Ватсон, - отрекомендовался он, пожав мою руку.

Ватсон - природный англичанин, русский инженер путей сообщения, большой любитель драматической сцены, можно сказать, был энциклопедически "ученическом" переводе шекспировской пьесы "Антоний и Клеопатра" Ватсон также был очень полезен, потому что благодаря ему Александр Николаевич "учился английскому языку и понимать Шекспира".

- А где же Александр Николаевич? - спросил я удивленно, не найдя его на обычном месте.

- А вот сейчас явлюсь к вам в новом издании, - услыхал я шутливый голос Александра Николаевича.

Я посмотрел в противоположный столу угол, освещенный окном. В это время Александр Николаевич поднялся со стула, и парикмахер, снявши с него полотно, после стрижки обчищал его метелочкой. Таким свежим, как в тот раз, я его редко видел.

- Что значит стрижка-то? - сказал я весело Александру Николаевичу. - Совсем молодым человеком выглядите.

принимал и слушал их; но в приеме не отказывал никому, будь хоть самое неприятное ему лицо. Для артистов, как бы ни недужилось ему, его двери всегда были открыты.

Речь об англичанине Ватсоне я завел с намерением. Ватсон - впоследствии Дубровин по драматической сцене - удивлялся лингвистической способности Александра Николаевича на старости его лет. При помощи диксионера {словаря (от франц. - "Антоний и Клеопатра" ²⁹, о которой я упомянул выше. Даже при поверхностном знании, какое Александр Николаевич получил по своему гимназическому образованию, немецкого, французского и латинского языков, а в особенности двух последних, да при любви его к языковедению, немногого стоило ему при справочных лексиконах познакомиться с итальянским и испанским языками, которые, во всяком случае, не труднее даются русскому лингвисту, нежели французский или гортанный немецкий языки. Как человек предусмотрительный и осторожный, он боялся знать - он их знал настолько, что, читая a livre ouvert {без подготовки, с листа (франц.).}, мог буквально понимать, что читает, за исключением лишь таких фигуральных выражений, за разъяснением которых приходилось обращаться к лицам компетентным. С его замечательною памятью, которою он владел до гробовой доски, мудрено ли было не научиться понимать, по крайней мере французский, немецкий и английский языки, когда за завтраком, обедом, за утренним и вечерним чаем, иногда и за ужином, представительницы этих языков - бонны, гувернантки и наставницы, сидя за одним с ним столом, болтали с его детьми? Состоя уже на службе при императорских московских театрах в качестве секретаря Александра Николаевича, я был свидетелем следующего эпизода. В кабинете, где мы вдвоем заседали, по докладу капельдинера принята была дама, немолодая, изящная, прилично одетая, с виду иностранка. По приглашению Александра Николаевича занять место она села. На вопрос его: "С кем имею честь?" и т. д., она по-французски отрекомендовалась вдовой русского полковника Д-вою. На все русские вопросы она отвечала по-французски. Александр же Николаевич на ее французские изложения и вопросы отвечал и, где нужно, спрашивал ее по-русски. Она понимала прекрасно русский язык, но говорить совестилась по плохому произношению; по той же причине стеснялся говорить по-французски и Александр Николаевич. Но они отлично поняли друг друга. Г-жа Д-ва просила принять ее в воспитательницы в театральное училище и подробно рассказала ему свое curriculum vitae {жизнеописание, биографию (лат.).}.

После смерти Александра Николаевича в 1886 году вышли в Петербурге изданные Н. Г. Мартыновым два тома "Драматических переводов" покойного драматурга из литератур испанской, английской, итальянской и французской. Библиограф "Правительственного вестника" тогда же по этому поводу отметил, что "они оказываются искусственными и не соответствуют русскому быту" (так как некоторые из них были применены к русской жизни) ³⁰. "Таковы комедии "Рабство мужей", заимствованная из французской пьесы "Les maris sont esclaves" par A. de Leris {"Мужья - это рабы" А. Лериса } и "Заблудшие овцы", переделанная из итальянской комедии Теобальдо Чикони "Le pecorelle smarrite" {"Заблудшие овцы" (итал.).}. В той и другой переделке действие перенесено в Россию и обставлено лицами с русскими именами, но все это чуждо русским нравам и не соответствует русской жизни. Здесь не только в компоновке сцен и характеров действующих лиц, но даже в самом языке чувствуется фальшь и изысканность. Несмотря на то, и эти пьесы необходимо поместить в полное собрание произведений Островского для полной характеристики его литературной деятельности".

терпения и уже не в молодые годы занялся своими "ученическими" трудами, как он сам называл свои переводы и заимствования. Этими переводами он познакомил читающую русскую публику с мало известными иностранными драматургами.

Николай Антонович Кропачев (1841 - умер после 1916) - чиновник, долгое время служивший в Петровской сельскохозяйственной академии, малоизвестный драматург. 21 октября 1877 года он познакомился с А. Н. Островским в Обществе русских драматических писателей и с тех пор стал часто встречаться с ним. Став в январе 1886 года начальником репертуара московских театров, драматург пригласил Кропачева на работу в качестве своего личного секретаря, имея в виду в дальнейшем ввести его в штат дирекции московских театров.

Н. А. Кропачев являлся представителем того весьма умеренного либерализма, который не противоречил верноподданническому монархизму. Его верноподданнические настроения отчетливо окрасили и воспоминания об Островском.

Воспоминания были написаны в связи с десятилетней годовщиной со дня смерти Островского, в 1896 - начале 1897 года, и опубликованы в журнале "Русское обозрение", 1897, NN 2, 6.

¹ Стр. 204. театра в Ярославле (1750) и первого русского постоянного публичного театра в Петербурге. С конца 1882 года Общество, по предложению Островского и Бурдина, ежегодно оказывало материальную помощь внучкам Дмитревского - Наталии и Елизавете Дмитревским.

² Стр. 206. Речь идет о пьесе Кропачева "Бери да помни меня", М. 1878.

³ Стр. 206. См. прим. 39 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 528.

⁴ Портрет А. Н. Островского, снятый 30 апреля 1879 года в фотографии И. Г. Дьяговченко, хранится в Музее.

⁵ Стр. 208. Комедия "Светит, да не греет", поставленная в московском Малом театре 6 ноября 1880 года, действительно провалилась. Она не была достаточно срепетирована, к тому же М. П. Садовский, по словам Островского, "совсем погубил свою роль (Рабачева. - А. Р.) " (Островский, т. XV, стр. 194). Однако последующие спектакли прошли удачно, и 13 ноября Островский сообщал Бурдину: "В повторение пьеса прошла гораздо лучше и имела успех" (там же, стр. 196).

⁶ Стр. 208. Главного режиссера Малого театра С. А. Черневского.

⁷ Стр. 209. В газетах неудача Малого театра была явно преувеличена: "бездарная" пьеса и "позорный" спектакль - писал "Русский курьер" (1880, N 305); "Русская газета" назвала спектакль "похоронами новой пьесы", слабого, "до крайности" наивного произведения, которое "вконец загубили" актеры (1880, NN 173, 174); "скандал в полной парадной форме" ("Голос", 1880, N 312). П. Д. Боборыкин старательно подчеркивал, что пьеса "ошикана" ("Русские ведомости", 1880, N 290). И только один С. В. Васильев (Флеров) выступил с защитой пьесы и попытался объяснить провал спектакля, причину которого видел "в несоответствии между исполнителями и их ролями" ("Московские ведомости", 1880, NN 315, 319).

⁸ В сотрудничестве с П. М. Невежиным Островский написал "Блажь" (опубликовано в "Отечественных записках", 1881, N 3. Премьера в Малом театре состоялась 26 декабря 1880 года, в Александрийском - 16 января 1881 года) и "Старое по-новому" (впервые вышла в литографированном издании С. Ф. Рассохина, 1882. Поставлена Малым театром 21 ноября 1882 года, Алексанринским - 11 ноября 1883 года).

Совместно с Н. Я. Соловьевым Островским написаны четыре пьесы: "Счастливый день" (впервые опубликовано в "Отечественных записках", 1877, N 7. Премьера в Малом театре состоялась 28 октября 1877 года, в Александрийском - 14 ноября того же года); "Женитьба Белугина" (впервые - в "Отечественных записках", 1878, N 5; в Малом театре поставлено 26 декабря 1877 года, в Александрийском - 11 января 1878 года); "Дикарка" (впервые - "Вестник Европы", 1880, N 1; премьера в Малом театре - 2 ноября 1879 года, в Александрийском - 11 ноября того же года), "Светит, да не греет" (впервые - в журнале "Огонек", 1881, NN 6-10; поставлена в 1880 году, в Малом театре - 6 ноября, в Александрийском - 14 ноября). В 1881 году в издании книжного магазина "Нового времени" все эти пьесы появились под заглавием: "Драматические сочинения А. Островского и Н. Соловьева".

⁹ Стр. 210. Драма Соловьева "Медовый месяц" опубликована не в "Отечественных записках", а в журнале "Век", 1882, N 2.

¹⁰ П. И. Кичеев.

¹¹ Стр. 212. В 1885 году по отношению к комитету Общества драматических писателей образовалась оппозиция в лице Ф. Д. Гриднина, П. И. Кичеева, Э. Э. Матерна, К- А. Тарковского, Вл. И. Немировича-Данченко и др. Оппозиционеры требовали создать при Обществе клуб, нужда в котором возникла после закрытия в 1883 году Артистического кружка. Островский, по-видимому, отклонил это требование по соображениям организационно-финансовым и из-за бесперспективности подобного ходатайствования перед правительством.

¹² Стр. 213. "недюжинных драматургов" имеет в виду Кропачев. Возможно, это был кто-то из названных выше оппозиционеров (см. прим. 11) или кто-либо из конфликтовавших в то время с комитетом Общества (Н. А. Потехин, А. И. Южин, А. Н. Плещеев и В. А. Крылов) и, вероятно, тоже входивших в оппозицию.

¹³ Стр. 213. См., например, прим. 17 и 20 к воспоминаниям 14. ф. Горбунова, стр. 517-520.

¹⁴ Стр. 214. Грибоедовская премия была присуждена Островскому действительно в 1883 и 1885 годах.

¹⁵ Общество русских драматических писателей и оперных композиторов создано 21 октября 1874 года. Его устав предусматривал охрану авторских прав, улучшение материальной обеспеченности творческих работников, содействие драматическому искусству путем устройства образцовых спектаклей и т. д. Общество просуществовало до 1930 года, когда было преобразовано во Всероссийское общество советских драматургов и композиторов. А. Н. Островский до самой своей смерти был бессменным председателем Общества.

¹⁶ Стр. 215. Речь эту см.: Островский, т. XII, стр. 259.

¹⁷ Стр. 216. "Красавец мужчина" ("Отечественные записки", 1883, N 1).

¹⁸ Возможно, Островский предполагал сотрудничать с Кропачевым, как с Невежиным и Соловьевым (см. прим. 8 на стр. 556), с тем, чтобы передать ему свой опыт (см. воспоминания В. М. Минорского, стр. 312).

¹⁹ Стр. 218. Мысль о создании в Москве частного народного театра занимала Островского долгие годы. В начале восьмидесятых годов он неоднократно обращался по этому поводу в Министерство внутренних дел и наконец в феврале 1882 года получил необходимое разрешение, о чем 9 марта в "Правительственном вестнике" (1882, N 51) появилось официальное оповещение. Драматург уже делал попытки организации товарищества на паях для строительства театра, разработал основные репертуарные принципы театра и т. д. Но ему пришлось отказаться от права создать народный театр, так как уже в марте того же года вышло общее разрешение правительства на открытие частных театров, и вокруг театра начался такой спекулятивный ажиотаж, в условиях которого было безрассудно начинать серьезное дело. Кроме того, меценаты, на которых Островский рассчитывал, отказались поддержать театр, требовавший огромных средств, без скорой надежды на их возвращение. Все материалы, связанные с театром, см.: Островский, т. XII.

²⁰ С 1 января 1886 года (см. воспоминания Н. А. Кропачева на стр. 436).

²¹ Стр. 220. См. прим. 8 и 9 на стр. 556-557. Очевидно, здесь Кропачев спутал пьесы "Счастливый день" и "Медовый месяц".

²² Стр. 220. (в 1872 и 1882 годах). Только благодаря ходатайствам М. Н. Островского, министра государственных имуществ, драматургу была назначена пенсия в 3000 рублей (хлопотали о 6000 рублей). А. Н. Островский не был удовлетворен этой пенсией (см. воспоминания П. М. Невежина, стр. 252).

²³ Стр. 220. 21 октября 1877 года Общество русских драматических писателей установило поощрительный золотой медальон для лиц, оказавших Обществу особые услуги. 9 февраля 1882 года комитет Общества постановил поднести такой медальон А. Н. Островскому в день тридцатипятилетия его литературной деятельности.

²⁴ Стр. 220. А. Н. Островский ездил благодарить царя за пенсию в начале марта 1884 года по настоятельному требованию своего брата, М. Н. Островского.

²⁵ Бьёрнсон Бьёрнстьерне Мартиниус (1832-1910) - норвежский писатель, творчество которого характеризуется антимонархической и антиклерикальной направленностью ("Король", 1877). Однако разрешение социальных противоречий Бьёрнсон видел в нравственном самоусовершенствовании ("Новобрачные", 1865; "Леонардо", 1879; "Перчатка", 1883), что, возможно, и привлекло Александра III.

²⁶ Стр. 222. Назначение А. Н. Островского на должность начальника репертуара московских императорских театров произошло благодаря брату его, М. Н. Островскому, действовавшему через своего приятеля Н. С. Петрова, главного контролера Министерства императорского двора, пользовавшегося неограниченным доверием Воронцова-Дашкова и имевшего большое влияние на дела дирекции императорских театров.

²⁷ Стр. 222. В биографии Островского, составленной А. С. Носом (Сочинения А. Н. Островского, т. I, изд. девятое, М. 1890, стр. XLVI. Это же повторено и в десятом издании, т. I, M. 1896, стр. XLV).

²⁸ Речь идет, очевидно, о пьесах Кропачева "Сцены" и "Без протекции".

²⁹ См. прим. 27 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 594.

³⁰ Стр. 225. "Правительственного вестника" (1886, N 228) высоко оценил переводы Островского, назвав их "удачно исполненными" ("Усмирение своенравной" Шекспира) и "замечательными" ("Семья преступника" П. Джакометти, "Великий банкир" Итало Франки), однако о пьесах, приспособленных к русским нравам ("Рабство мужей", "Заблудшие овцы"), он по справедливости отозвался весьма сдержанно, ибо они резко уступают оригинальным произведениям драматурга.