А. Н. Островский в воспоминаниях современников.
Н. А. Кропачев. А. Н. Островский на службе при императорских театрах

Н. А. Кропачев

<...> 4 августа 1885 года Александр Николаевич писал А. А. Майкову, что, по полученному им извещению из Петербурга, с начала сезона они, то есть А. А. Майков и А. Н. Островский, вступят в управление театрами и что поэтому он сделал уже распоряжения по репертуарной части, начертал инструкции и послал в Москву на имя одного лица письмо с требованием составить списки текущего репертуара и всех артистов с тем, чтобы сделать представление в Петербург об увольнении бесполезных актеров, непроизводительно отягощающих бюджет ¹.

Во второй половине августа того же года у попавшегося мне на улице продавца газет я купил заинтересовавший меня номер еще до тех пор мною не слыханной новой газеты "Жизнь", из которого, между прочим, узнал, что управляющим императорскими московскими театрами назначается А. А. Майков, а А. Н. Островский - заведующим художественною частию и школою тех же театров ². <...>

Около первых чисел октября, с великим трудом и страданиями, Александр Николаевич перебрался из Щелыкова в Москву, где думал отдохнуть; а тут, на его горе, приехавший из деревни раньше, к началу учебного года, нежно любимый и талантливый сын его ³, студент, захворал брюшным тифом. Такая печальная неожиданность окончательно разбила его слабые силы, но духом он не падал и неутомимо работал над предстоящим театральным делом. По мере того как здоровье сына улучшалось, и сам Александр Николаевич оживился, и около 4-го или 5-го числа ноября выехал в Петербург. Там потребовалось личное присутствие А. А. Майкова, как будущего представителя московской театральной власти. И Александр Николаевич пишет А. А. Майкову письмо за письмом. <...> Наконец, собравшись с силами, А. А. Майков, полубольной, выехал в Петербург в начале декабря. Поездка эта увенчалась желанным успехом.

Обоих будущих руководителей императорских московских театров по возвращении их из Петербурга в субботу 14 декабря на дебаркадере Николаевской железной дороги встретили семейство Александра Николаевича и вся, почти в полном составе, драматическая труппа, из которой отмечаю дам: Г. Н. Федотову, М. Н. Ермолову, Н. А. Никулину и О. О. Садовскую. Я был тут же. С тем же курьерским поездом, я помню, прибыл в Москву и наш покойный знаменитый композитор П. И. Чайковский. А. А. Майков, который после тяжкой болезни был неузнаваем, раскланявшись с знакомыми артистами, тотчас же уехал домой, а Александр Николаевич, окруженный артистами, оставался некоторое время в вокзале отдохнуть от утомления в дороге. Здесь артисты упросили его распить с ними шампанское, поздравив его с благополучным приездом и на "общую их радость" с окончательным решением дела. Свой своему поневоле друг, и после некоторого колебания Александр Николаевич сдался, поблагодарив артистов за радушный прием. Пожелание ему "доброго здоровья и сил" покрыто было дружным ура!..

- Ну-с, если это доставит вам удовольствие, будьте пока моим личным секретарем. Это до новых штатов. Там будет вам другое назначение, а какое - пока не скажу. В накладе не останетесь. Главное - жалованья побольше.

Такими словами встретил меня Александр Николаевич у себя дома, умильно и весело глядя на меня. Я сердечно поблагодарил его за лестную для меня честь, выразив желание вечно остаться его личным секретарем. Мы расцеловались. И с тех пор, до вступления еще в театры, закипела работа у него на дому, можно сказать, с утра до поздней ночи. <...>

Как-то на святках во время наших вечерних занятий Островский получил от А. А. Майкова письмо с приложением другого письма, от бывшего управляющего театральною конторой, г. Л<чельник>ова, которое А. А. Майков шутливо просил Александра Николаевича прочесть вместо "святочных забав". В письме своем г. П<чельник>ов, становившийся в недалеком будущем в подчинение А. А. Майкову, предлагал ему покровительственным тоном, если он желает, справиться, когда он может вступить в управление театрами. Конечно, предложение г. П<чельник>ова, вызвавшее усмешку, оставлено было без внимания.

- Хоть бы в святцы догадался заглянуть, как пишутся имена собственные, - сказал Александр Николаевич, подавая мне письмо, в котором "Аполлон" было написано через две буквы п и одну л. <...> 

Наступил 1886 год.

На другой день, 2 января, Александр Николаевич посетил театральную школу. 4 января официально представлялись новому управлению все служащие при московских казенных театрах, а 6 числа того же месяца Александр Николаевич окончательно принял в свои руки художественную часть театров.

Я находился пока не у дел и впервые был вызван в Большой театр 9 января, к представлению оперы "Мазепа". Войдя в кабинет при директорской ложе, я застал Александра Николаевича беседующим во время антракта с полицмейстером театров К. И. Солини, которому Островский отрекомендовал меня своим личным секретарем, желая познакомить нас, но мы объявили ему, что мы уже знакомы. Нам приходилось встречаться на сцене Малого театра, когда давалась моя небольшая пиеса. Видимо расположенный к г. Солини, Александр Николаевич по его уходе отозвался о нем с большою похвалой.

Когда мы остались вдвоем, Александр Николаевич, глубоко вздохнув, сказал мне:

- Ну, amicus {друг (исп.).}, окунулся я в омут; не знаю, как из него вылезу.

Под "омутом" подразумевалась среда, в которую вошел Александр Николаевич, - отнюдь не театры. А среду того времени (не знаю, как теперь) стоило назвать "омутом".

С тех пор мы почти неразлучно бывали на всех представлениях того или другого театра.

Наравне с управляющим театрами, Александр Николаевич имел право занимать директорские ложи. Не имея определенного помещения для занятий, пока отделывался кабинет при школе, мы занимались то в режиссерской комнате Малого театра, то, исключительно по вечерам, когда не было спектаклей, на дому у Александра Николаевича. Наш репертуарно-школьный персонал состоял только из нас двоих. Содержание всех бумаг обдумывалось и намечалось Александром Николаевичем: важные - составлял он сам, прочие - поручал мне. Переписка набело и ведение входящего и исходящего журналов лежали на моей обязанности.

Положим, что для наших занятий были открыты две директорские ложи, но нам более нравилось заниматься в Малом театре - этой излюбленной хоромине моего славного принципала-драматурга. И в самом деле, на подмостках этой хоромины, если не включительно, то за ничтожным исключением, переиграли в его пиесах все артисты драматической труппы.

Днем мы занимались в режиссерской комнате и изредка в директорской ложе, где, несмотря на устланный коврами пол, невыносимо дуло в ноги, так что мы вынуждены были сидеть в галошах. В ложах большею частию происходили интимные беседы с управляющим театрами и другими официальными лицами, потому что во время наших служебных занятий в режиссерской комнате вход в последнюю был доступен каждому артисту, и Александр Николаевич никого не желал стеснять, пользуясь сам чужим приютом. Дежурным капельдинерам не запрещалось впускать в ложи без доклада и по вечерам во время антрактов разных театральных деятелей, как сценических, так и чиновных, которые приходили по делу.

В январе Александр Николаевич возобновил постановкой на драматической сцене свою давно не игранную, более двадцати лет снятую со сцены Большого театра, несколько измененную в действующих лицах, отчасти и в тексте, комедию "Воевода (Сон на Волге)", в новой редакции названную "Сцены из народной жизни XVII века". Ставилась она в бенефис артиста Рыбакова.

Александр Николаевич не мог забыть, как на одной из репетиций какой-то артист, прислонясь к кулисе, чуть не рыдал, слушая симпатичное исполнение О. О. Садовской в роли старухи, хватавшей за душу и по содержанию, и по меланхолическому мотиву колыбельной песни:

Баю, баю, мил внучоночек!
Ты спи, усни, крестьянский сын!..

Мотив песни подслушан Александром Николаевичем в Костромской губернии. Он с голоса сообщил его композитору В. Н. Кашперову, и тот переложил его на ноты.

Перед постановкой "Воеводы" мне было поручено вместе с капельмейстером Малого театра справиться, не найдется ли где относящихся к XVII веку нотных мотивов нищенских стихов и песни разбойников "Вниз по матушке по Волге". Розыски оказались напрасными. Итак, пришлось довольствоваться существующими мотивами.

"Аскольдова могила" ⁴. Но ведь все, что остается на земле, остается в живых руках.

Правды таить нечего: не говоря про чиновных и других им подобных лиц, находились и артисты, особливо выхоленные конторским режимом, которые недоброжелательно отнеслись к покойному драматургу. Всякого жита по лопате есть в театрах, и в них особенно цепко держится интрига, в сравнении с другими коллегиальными учреждениями. Благодаря конторскому режиму, навербовавшему между сценическими деятелями услужливых для себя угодников, на что русские из первых, за редким исключением, не столь отважны, - результатом всего в театре получались общее неудовольствие, вражда, придирки, кляузы, жалобы друг на друга и полное разобщение между властями и от них зависевшими и у последних между собою.

В таком "омуте" действительно не легко было разобраться впечатлительному Александру Николаевичу. Сам он был чужд всякого кумовства и беспристрастен равно ко всем артистам, лишь бы грешки не водились за ними и, что говорится, не было бы рыльце в пушку. Он одинаково ценил, защищал их интересы и должную дань признательности платил по заслугам. Он внимательно выслушивал объяснения каждого, но наушников не терпел; к советам, иногда даже полезным, относился осторожно. Вообще, во всех своих действиях Островский проявлял крайнюю осмотрительность. 

Если не ошибаюсь, около двадцатых чисел января того же 1886 года мы водворились на новоселье. Обширный зал в здании театральной школы, выходивший четырьмя или пятью окнами в липовый сад, был обращен в кабинет для Александра Николаевича. Обстановка его была следующая: на окнах - портьеры из шелковой материи в pendant {в соответствии (франц.).} изящным светло-серым обоям, без рисунков; легкая мебель - из двух дюжин стульев, нескольких кресел, дивана и преддиванного стола орехового, как воск, дерева; среди кабинета ближе к задней глухой стене из того же дерева рабочий стол на шкапиках, удобный по размеру, с различными на нем принадлежностями для письма. Пол же, во всю площадь затянутый по войлоку красным сукном, вызвал усмешку на лице Александра Николаевича.

- Нечто инквизиторское напоминает отведенный нам кабинет, - пошутил он, - кажись, казнить не наше дело, слава богу. Не так ли, amicus?

Я выразил только свое удивление и порицание вкусу изобретателя, очевидно, шутника, из конторских чиновников.

- А вот образок повесить - во лбу не хватило, - всматриваясь в передний угол, заметил Александр Николаевич, - ну, я пришлю свой.

В общем кабинет произвел отталкивающее впечатление.

- Сядем за работу. Ваше место здесь, - показал Александр Николаевич от себя направо.

И, облаченный в вицмундир, который, кстати сказать, пристал к его осанистой фигуре, он опустился в кресло.

Прежде чем открыть свои портфели, мы составили объявление о том, что заведующий репертуарною частик" и школой императорских московских театров принимает желающих его видеть по делам, касающимся школы и сцены, по вторникам и пятницам от двенадцати до трех часов пополудни, если дни эти не табельные и не праздничные. Объявление было вывешено около единственной входной двери в кабинет, с внешней стороны, где находились дежурный капельдинер для докладов и сторож для посылок.

Тут же он поручил мне написать бумагу управляющему театрами с просьбой предписать конторе не отрывать артистов от занятий по делам конторским и вообще служебным во время репетиций.

Первым посетителем заявился в кабинет покойный артист К. П. Колосов, он же и инспектор школы, с рапортом о состоянии последней. Бедный ветеран драматической труппы страдал брайтовою болезнию и тупостью зрения, так что входил в кабинет ощупью, боясь наткнуться на что-нибудь или кого-нибудь задеть.

Хотя больной артист и был словоохотлив, но Александр Николаевич его не задерживал и тотчас отпускал, а к начальнице школы он выходил сам в приемный зал; посещал классы во время уроков воспитанниц и воспитанников (экстернов); заходил в кухню, где осматривал провизию и пробовал кушанья; бывал в столовой во время обеда воспитанниц; наведывался и в лазарет, когда находились там больные. Прописанный врачом для одной болезненной и малокровной воспитанницы Б - ной дорогой портвейн он покупал на свой счет. Начальницей Островский не был доволен, а Колосова, просившегося на покой, не отпускал, хотя тот и признавал себя "первым кандидатом на тот свет" и шутливо считал по пальцам, кого захватит с собою на Ваганьковское кладбище.

По нравственному долгу свое излюбленное детище - театральную школу - Александр Николаевич охранял и извне. От его бдительного ока не ускользнуло, что наподобие perpetuum mobile мимо стен школы по Софийке и Неглинной встречным течением разгуливали прикрытые цветными платочками женщины сомнительного поведения благодаря близкому соседству в Китайском проезде торговых бань. А ведь десятки лет до Александра Николаевича никто из прежних начальников над московскими казенными театрами не обращал ровно никакого внимания на такое шокировавшее школу обстоятельство, которому уже по смерти Островского положил конец бывший управляющий театрами А. А. Майков.

Назначенные для приема дни Александр Николаевич отсиживал с классическою аккуратностью. Исключая служащих и первых артистов, по его распоряжению входивших в кабинет без доклада, все другие лица записывались мною в нарочно заведенные для того приемные листы.

В этих листах отмечались месяц и число приемного дня, фамилии лиц, принятых Александром Николаевичем, и его резолюции. Иногда, не давая определенного ответа слишком требовательным посетителям и клиентам, Александр Николаевич по уходе их, взглянув на меня, молча выводил в воздухе указательным пальцем букву "о", что значило: пиши - "отказать".

и ровно говорить со всеми, даже с бесчисленными кляузниками, которых в театрах не оберешься.

От него все уходили довольные; даже и те, кому он ничего не обещал, потому что убедить умел мягко и ясно, так что нельзя было придраться. Раз таких посетителей я насчитал до пятидесяти двух! Иные являлись просто из любопытства видеть крупную литературную знаменитость и выходили сияющие и счастливые, особливо в том случае, если Александр Николаевич подаст им руку.

Являлись и молодые танцовщицы, уволенные из балета или сбитые с высших' окладов на низшие произволом конторского режима 1882-1883 годов⁵. Этих обездоленных Александр Николаевич принимал безотлагательно, и все, что от него зависело и что в состоянии он был сделать, Островский делал для них с особенным удовольствием. И как радостно сияло его лицо, если ему удавалось возвратить несчастным произвольно отнятый у них кусок насущного хлеба. <...>

Отмечу следующий факт, свидетелем которого я был сам.

Входит в кабинет одна из уволенных, цветущая здоровьем молодая танцовщица Г<орохо>ва. Сетуя на прежний режим, который в лице конторских властей, непризнанных судей хореографического искусства, изгонял танцовщиц, она изливала горькие жалобы на те притеснения, каким подвергался низший персонал балетной труппы. Жертвой таких притеснений она объявила и себя, танцевавшую в "Снегурочке" при первой постановке этой оперы и заслужившую похвалу от самого Александра Николаевича. Г<орохо>ва просила принять ее на открывшуюся в кордебалете вакансию.

- Да есть ли свободное место? - обратился ко мне Александр Николаевич.

Я отвечал утвердительно.

- Хорошо. Мы напишем управляющему театрами. Вы будете приняты, - отечески ласково сказал Александр Николаевич.

Г<орохо>ва мгновенно переродилась. Надо было видеть ее восторг, как, захлебываясь от радости, она лепетала:

- Нет!.. в самом деле?.. Правда, Александр Николаевич?.. буду принята?

- Верно говорю вам.

У Г<орохо>вой зарделись щеки, подернулись губы и брызнули из глаз благодарные слезы. Бросившись к Александру Николаевичу, она поцеловала его.

- Спасибо! Благодарю вас, добренький Александр Николаевич!..

Трогательная сцена эта до сих пор жива в моей памяти. Был случай, что в припадке горячей благодарности поцеловала у Александра Николаевича руку одна артистка из драматической труппы.

Вскоре на счастье Г<орохо>вой, принятой на оклад 300 рублей, открылась вакансия на 500 рублей, освободившаяся после г-жи Н - ной, получившей для сравнения с сверстницами свой прежний оклад в 800 рублей, с которого была сбита произволом конторского режима. А на место Г<орохо>вой была определена одна из изгнанных тем же режимом. 

В деле преобразования художественной части одним из важных проектов нужно признать задуманное Александром Николаевичем учреждение при императорских театрах репертуарного совета и оперного комитета для исполнения их на императорских сценах ⁶. <...>

К сожалению, осуществиться этому проекту не было суждено. Репертуар по-прежнему остался в путах режиссерско-чиновничьего режима. Об оперном комитете и помину нет.

Александру Николаевичу очень не нравилось, когда во время служебных занятий входили посторонние, непричастные к театрам, хотя бы и близкие нам лица. Он убедительно просил меня ни его, ни моим семейным, словом, никому не сообщать о том, что делается и говорится у нас в кабинете и в театрах.

- Мне очень не нравятся эти в служебное время посещения, - подкрепил он вторично свое неудовольствие.

Когда случалось нам засиживаться в школе, Островский приглашал меня "без отговорок" к себе обедать, и мы, садясь в наемную карету, отправлялись к храму Спасителя на Волхонку, где он жил в доме князя Голицына.

За хорошим обедом, подкрепившись двумя рюмками водки и столовым кавказским вином, которое у него не переводилось, хотя выписывалось с места, он удалялся в свой кабинет и, обычным порядком опустившись в дубовое кресло за рабочим столом, выкуривал две-три толстейшие крученки собственноручного приготовления; а если клонило его ко сну, то уходил "на полчасика" отдохнуть.

После отдыха напившись чаю, к началу спектакля Островский уже присутствовал в одном из театров. Когда же после обеда он не ложился отдыхать, то мы разбирались в наших бумагах или прочитывали неизвестных нам лиц письма и ябеды, преимущественно направленные против режиссерского и ему подобного начальства, которые тут же рвались и предавались сожжению.

Между ябедами попадались и безыменные рекламы вроде, например, такой:

"Приеезая Публика всепокорнейше просит поставить в б. Театра, на этой недели, Фауста, до взоскресенья, с участием Г-жи Климентовой и Г-на Усатова чем много обяжут публику так как приходится бывать в Москве очень редко для слышания знаменитости - Публика".

Из этой хитро сплетенной интриги и подделки под еврейский акцент заметно, что писал русский, или же русская (почерк походит на женский), во всяком случае, завистливый враг г-жи Климентовой и г. Усатова, писавший с намерением подорвать доверие расположившегося к ним за полезную службу сцене нового театрального начальства, за якобы рекламирование самих себя. На этом письме Александр Николаевич положил резолюцию: "Оставить без внимания: А. Островский".

В ущерб своему здоровью при энергическом содействии А. А. Майкова Александр Николаевич неуклонно преследовал желанную цель поставить вверенные им обоим императорские московские театры на принадлежащую им по праву степень порядка и славы. Предавшись благородной мысли оправдать возложенное свыше на них доверие, он не пропускал ни малейшего случая или явления в жизни театров, чтобы не принять в них самого горячего участия даже и тогда, когда явления не входили в круг его прямых обязанностей. Так, например, однажды в присутствии Александра Николаевича возник разговор о каких-то деньгах, не выданных прежним управлением будто бы портным за их неурочные работы по ночам. Александр Николаевич призвал портных и портних для личных объяснений и, когда те изложили ему подробно суть дела, приказал им составить бумагу и препроводил ее к А. А. Майкову.

Случилось и еще одно любопытное явление. Для бенефиса М. Н. Ермоловой ставилась "Мария Стюарт", трагедия Шиллера. "Благонадежный" подрядчик, представленный Александру Николаевичу начальником бутафорского склада г. Т - м, за постройку кресла для трона королевы Елисаветы объявил цену 150 рублей! Александр Николаевич отклонил "благонадежного" подрядчика и по уходе его сказал:

- Мой подрядчик сделает это за пятнадцать рублей.

Все, кто присутствовал при этом, согласились с ним.

Мне пришлось присутствовать и при довольно патетической сцене отрешения временно заведовавшего репертуаром чиновника особых поручений П<огож>ева управляющим театрами от должности, - сцене, происходившей в директорской ложе Малого театра.

Откровенно сказать, П<огож>ев не мог пользоваться расположением Александра Николаевича, и сам был виноват. Будучи хозяином сцены, он чуть ли не снял с репертуара все его пиесы. Безусловно, вся печать протестовала и осуждала за это заправил драматической сцены, в частности, и конторского управления - в общем, потому что "где рука, там и голова". <...>

Я был лично знаком с П<огож>евым и жалел его. Вся беда его была в том, что "особые поручения" его состояли в заведовании репертуаром, которым вертели и портили его, конечно, больше другие, нежели он сам; а ведь "два медведя в одной берлоге не живут", как справедливо заметил мне Александр Николаевич, удовлетворяя мое любопытство знать о причине увольнения П. В. П<огож>ева. Я уверен, что он за чужие грехи был "козлищем отпущения". <...> 

Слушая как-то оперу "Вражья сила", я спросил Александра Николаевича:

"Не так живи, как хочется"?

- Да, - ответил он, - три акта я сам написал, а остальные два Калашников, когда мы разошлись с Александром Николаевичем, - и добавил: - Серова тоже звали Александром Николаевичем.

Жалею, что я не догадался узнать подробностей об их размолвке ⁷.

К справедливым протестам зрителей Александр Николаевич относился чутко. Так, на что до него не обращалось внимания, он поручил мне анонсировать на афишах следующее:

"Для удобства публики дирекция императорских московских театров покорнейше просит всех дам, занимающих места в креслах и амфитеатрах, снимать шляпы при входе в зрительный зал".

Сердце Александра Николаевича наиболее тяготело к драматической труппе, и понятно почему. Расширение этой труппы и обеспечение служебного и материального положения ее артистов и артисток было заветною его мечтой, чего, к его прискорбию, в пору его заведования репертуаром не допускал слишком скромный бюджет, об увеличении которого он намеревался настоятельно хлопотать до наступления нового сезона. Конечно, талант, усердие и личные заслуги должны были занимать при этом немаловажное значение.

Как для лиц, состоящих на государственной службе, так и для артистов Островский желал установить maximum и minimum вознаграждения равномерным распределением окладов по роду исполняемых ими ролей. Чтобы не ломать намеченного репертуара и не портить сборы при каких-либо непредвиденных обстоятельствах, как, например, внезапная болезнь первых и вторых персонажей, вообще для ответственных ролей он предполагал подготовить заместителей, то есть дублеров, которые с равным успехом могли бы заменять их и сделаться со временем такими же любимцами публики. <...>

Болезнь всякого, тем более полезного, артиста сокрушала Александра Николаевича; талантливых же - в особенности. К последним, несомненно, принадлежал общий любимец и сослуживцев труппы и публики драматический артист М. А. Решимов, материально очутившийся в беспомощном состоянии вследствие долговременной и неизлечимой болезни - чахотки. Он лечился на юге России и с окончанием отпуска собирался ехать в Москву. В начале января Александр Николаевич получил известие, что Решимов, доехав до Севастополя, почувствовал себя очень нехорошо, и доктора принудили его возвратиться обратно в Ялту. Всем сердцем соболезнуя талантливому артисту, Александр Николаевич через режиссера уведомил Решимова, что отпуск его будет продлен до 20 апреля с производством полного содержания, и радел для него в пределах возможного.

Закрыв прежние драматические классы, Александр Николаевич проектировал открыть новые, по своей программе, <...> осенью 1886 года с наступлением сезона ⁸. Поэтому он поручил мне отобрать подписки от всех преподавателей бывших классов об отказе их получать жалованье с 1 января 1886 года. Двое из них долго упорствовали: один школьный учитель, другой - актер. Прочие же отказались добровольно.

Однако молва об учреждении драматических классов под руководством самого Александра Николаевича живо облетела всю Москву. И вот о принятии в "классы" потекли к нему со всех сторон Москвы ходатаи разных возрастов: отцы за сыновей, матери за дочерей, мужья за молодых жен, наконец и сами молодые претенденты обоего пола. В числе ходатаев, между прочим, в приемном листе записан был и покойный директор 1-го Московского кадетского корпуса генерал-майор А. Н. Хамин, ходатайствовавший о принятии в классы своей дочери. Также являлись претендентки на занятие мест классных дам и преподавательниц. <...>

Однажды, сидя в кабинете, я недоумевал, почему всегда такой аккуратный Александр Николаевич долго не кажет глаз. Меня не на шутку это беспокоило, и я несколько раз, отрываясь от работы, выходил на лестницу, находившуюся внутри здания и потому теплую, посмотреть, не идет ли Александр Николаевич.

Я знал, что подниматься на высокую, особливо крутую лестницу для него, страдавшего с давних пор удушьем, было мукой и могло бы кончиться смертью на месте. Но в кабинет, находившийся хотя и во втором этаже, по отлогой с низенькими ступеньками лестнице он подымался почти без отдыха, чем утешался сам и даже других убеждал, что здоровье его будто улучшилось, как поступил он на службу.

Наконец Островский вошел в кабинет, бледный и видимо расстроенный. Поздоровавшись со мной и не выпуская мою руку из своей, протяжно и точно сквозь зубы, задыхаясь, проговорил:

- Насилу влез на лестницу!

Это было 27 января, в день внезапной кончины И. С. Аксакова от паралича сердца.

Аксаков с осени поселился жить во флигеле, принадлежавшем тому же домовладельцу, князю Голицыну, в главном здании которого занимал квартиру Александр Николаевич. Управляющий домами, немец, прибежав впопыхах к Александру Николаевичу, когда уже тот совсем собрался ехать в школу, почему-то счел нужным сообщить ему о кончине Аксакова, умершего в кресле за своим рабочим столом. С Аксаковым он, как сам сказал мне, был знаком "шапочно" и собирался быть на его панихиде, тем не менее такая неожиданность на впечатлительного и нервного Александра Николаевича подействовала удручающим образом. Может быть, от домашних он и скрыл свое возбуждение, но меня встревоженный вид его крайне озадачил.

- Такой столп свалился! - задумчиво произнес Островский и, вздохнув, пророчески заключил: - И мой конец недалек. 

По выражению самого Островского, оба, то есть он и А. А. Майков, были призваны в московские театры "не бездельничать, а работать, и будут работать, насколько хватит их сил, и оберегать от расточительности театральную казну". Кроме того, по словам Островского, "А. А. Майков тем особенно дорог для театров, что он - бережливый и расчетливый хозяин, а как безусловно честный и весьма состоятельный человек - неподкупим. Поэтому заранее можно предвидеть не в отдаленном будущем большие сбережения для императорской казны".

Непроизводительная затрата денег, в самом деле, ощутительно сказывалась во многих случаях. Так, обратив внимание на оркестр, Александр Николаевич нашел возможным сократить в нем расход на первый случай до 6800 рублей; но с уменьшением расхода оркестровый персонал остался неприкосновенным в своем составе.

артистам 6702 руб., - в сложности цифра почтенная, о покрытии которой и гадать было нечего при вечно более чем наполовину пустом зрительном зале Большого театра во время балетных представлений. И при таких-то жалких сборах главный режиссер его и балетмейстер (не говоря о другом режиссере, получавшем 2000 руб. в год), г. Богданов, хотя при этом он был и преподавателем танцев в школе, награждался 9000-ным годовым окладом, со мздою за якобы благоприятное содействие успехам балета из полубенефиса при негласно обязательных при этом, но официально запрещенных, подношениях от бедствующей труппы за кулисами...

Я думаю, что не ошибся, суммируя оклад г. Богданова, потому что черпаю его цифру из хранящейся у меня памятной записочки Александра Николаевича, в которой сказано: "Бенефис Богданову, получающему 9000 руб. жалованья. - Следует ли давать режиссерам?"

И, вообще, Александр Николаевич имел в виду заняться рассмотрением "дела о наградных бенефисах". Кажется, он предполагал давать их исключительно юбилярам из артистов по истечении известного срока службы и один общий - артистам драматической труппы, получавшим наименьшее содержание, на том же основании, как это искони ведется для кордебалета. Что же касается главных режиссеров, то, судя по его памятке, надо было ожидать, что результат вышел бы неудовлетворительный в смысле поощрения их наградными бенефисами.

Итак, как я сказал выше, падение балета сокрушало Александра Николаевича; он изыскивал средства и способы восстановить его в прежнем блеске и шумной славе, чему, для почина, должны были служить феерии, или волшебные пиесы, при участии - кроме, главным образом, балетных - и драматических и оперных артистов и артисток.

В английских феериях Александр Николаевич нашел одну, которая ему понравилась, под названием "Аленький цветочек", перевел ее сам в сотрудничестве покойного В. Ф. Ватсона, по сцене Дубровина, принятого им в драматическую труппу артистом, природного англичанина, прекрасно владевшего русским языком. Переложение в стихотворную форму этой феерии и много другой наготовленной им работы Островский поручил известной ему переводчице А. Д. Мысовской, проживавшей в Нижнем Новгороде. По его же предложению г-жа Мысовская перевела с французского в стихах одноактную комедию "Сократ и его жена" ("Socrate et sa femme"), поставленную уже после его кончины⁹, в следующем сезоне в бенефис Н. А. Никулиной.

Можно судить из следующего эпизода, как обставлено было балетное дело до Александра Николаевича. Однажды он пожелал поставить балет "Конек-горбунок", балет, никогда не сходивший прежде с репертуара и всегда привлекавший многочисленных зрителей, и - увы! - потерпел поражение. Никто не поверит, если мы скажем, что не нашлось для него балерины. Из исполнявших до того времени наличных танцовщиц роль Царь-девицы Манохина и Станиславская отказались играть по болезни или, может быть, по другой причине, внушенной им, вероятно, от непосредственного их (режиссерского) начальства, а г-жи Михайлова, Горохова и Калмыкова с реформы 1882-1883 годов не выступали в главных ролях и считали рискованным явиться в такой ответственной роли.

На генеральной репетиции балета "Светлана, княжна славянская", сочинения балетмейстера Богданова, Александр Николаевич осведомился у меня, как мне нравится балет. Я ответил, что - может, я и профан по части хореографии, - балет непривлекателен, потому что, по моему мнению, неуловим его сюжет и танцы вялы, а от декораций я в восхищении.

- А знаете, кто писал декорации? Карлуша!

Я думаю, что К. Ф. Вальц не обидится на меня за то, что я так откровенно передаю интимную со мною беседу Александра Николаевича, слова которого звучали сердечной теплотой.

Согласившись со мной насчет балета, Александр Николаевич, усмехнувшись, сказал, что в сороковых годах в балаганах под Новинским ¹⁰ он видел такие же представления с тою только разницей, что тогда, как увлекающемуся молодому человеку, ему все нравилось: и танцы, и танцовщицы, и, пожалуй, декорации, на которые не обращал внимания.

К режиссерскому управлению балетной труппы Александр Николаевич, очевидно, не благоволил, что дало повод его недоброжелателям распространять сенсационные слухи, что будто Островский хочет уничтожить балет. Он же, напротив, пригласил к себе для личных объяснений бывших, давно ему известных "изгоев" реформы 1882-1883 годов: режиссера А. Ф. Смирнова, прослужившего два с лишком полные срока на императорской сцене, и балетмейстера С. П. Соколова, тоже пенсионера, - и решил обоих призвать на сцену к началу нового сезона.

Артисту балетной труппы В. Ф. Гельцеру он также намеревался дать высшее назначение в труппе и пристроить преподавателем танцев при балетном отделении в школе.

За лицами режиссерского управления Александром Николаевичем в числе многих был подмечен еще один непростительный грешок, именно - заискивать у нового начальства в ущерб репутации прежнего, хотя последнее им благоприятствовало. Грешок этот водился и за большинством артистов всех трупп, с лисьим кокетством ухаживавших за новым начальством, должно быть, по пословице: "Куда ветер веет, туда и ветку клонит". В этом случае необходимо сделать исключение для некоторых артистов и артисток, преимущественно драматической труппы, чуждых интриги и вполне корректно и с достоинством державшихся на своем посту. Они, как и теперь, были светочами на сцене и того времени. Эти лица пользовались взаимным уважением и признательным расположением Александра Николаевича до его гробовой доски.

В начале февраля Александр Николаевич особой бумагой на имя управляющего театрами изложил свои соображения о преобразовании режиссерского управления Малого театра ¹¹, которые просил представить на утверждение министра императорского двора. <...>

Кстати сказать, он замышлял и о переустройстве Малого театра в смысле его расширения и даже об устройстве нового драматического театра vis-a-vis с Большим, причем ему хотелось удешевить цены местам до возможного minimum'a, чтобы сделать его доступным для беднейшего класса населения Москвы. 

прекратились. Он ездил только два раза в неделю по приемным дням в школу и присутствовал однажды, 5 марта, в Большом театре, на сцене которого подвергались испытаниям желавшие поступить в оперу певцы и певицы, и раз шесть в том же месяце - на пробных спектаклях для лиц, желавших поступить на драматическую сцену.

Судьями для последних были приглашены изъявившие согласие вступить в члены репертуарного совета Н. С. Тихонравов, Н. И. Стороженко, С. В. Флеров, Н. А. Чаев и С. А. Юрьев.

Александр Николаевич, сидя в директорской ложе, напряженно наблюдал за игрою экзаменовавшихся и против имен исполнителей и исполнительниц на рукописных афишах (гектографических) делал собственноручно пометки, как например:

"Мил", "плох до крайности", "неважная", "недурен", "хороша", "хорош - полезность", "недурен, переигрывает", "недурна, читка нехороша", "недурен, Самарину понадобился оклад" (против имени отставного выходного артиста Кузнецова), "плох, кричит, жесты ужасные", "невозможна" и т. п.

Одна артистка из любительниц, увлекшись своею драматическою ролью, влепила игравшей с нею другой (которую по пиесе надо ударить) такую зазвонистую пощечину, что удар раскатился по зрительному залу. Александр Николаевич даже всколыхнулся и, обратясь ко мне, проворчал:

- Как сумасшедшая!.. Должно быть, ее горничная играет с нею, которой заплатила!

Вообще в спектакль 26-го марта он остался недоволен почти всеми исполнителями.

Затем самим Александром Николаевичем был составлен протокол, подписанный Н. С. Тихонравовым, С. В. Флеровым и Н. И. Стороженко. <...>

Об артистах "уже служащих" в театре и участвовавших в испытаниях, в сохранившейся у меня памятке Александра Николаевича сказано, между прочим:

"Некоторым из них стыдно положить то ничтожное жалованье, которое они получают. К первым принадлежат: 1) Вронченко - артист, который с честью может занять место между лучшими исполнителями нашей драматической труппы. Чтение его толковое, осмысленное и выразительное; гриммировка прекрасная, жесты для данного положения и лица не оставляют желать ничего лучшего. 2) Геннерт, игравший по назначению разнообразные роли, заявил способность быть хорошим дублером, особенно на купеческие роли и на водевильные комические роли, и 3) Панов показал, что может удовлетворительно исполнять небольшие характерные роли..."

Были и нелестные отзывы о некоторых лицедеях, подвизавшихся на пробных спектаклях, но, из скромности, я умалчиваю о незавидной их оценке.

Отмечу куриозный факт. На пробных спектаклях, при удачном исполнении игравших, среди поощрявших их знаков одобрения, в зрительном зале слышалось и едкое глумление, очевидно, относившееся к сцене: "Затрут!", "Не дадут ходу!"

Вероятно, так и случилось... По крайней мере, я слышал, что лица, более или менее заслужившие похвалу или одобрение от Александра Николаевича, только при нем могли иметь место и развивать свой талант на драматической сцене, а после него те. которые были приняты им или же по смерти его А. А. Майковым, были "затерты" или же вовсе удалены со сцены.

Ничего нет мудреного. При переходе репертуара в руки опять, на сей раз только главного, чиновника конторы, то есть управляющего ею, пиесы Островского лишь изредка стали появляться на сцене, а может, и совсем забыли бы их, если бы не взволновалась печать ¹². <...> 

Из лиц, выступивших в пробных спектаклях на драматической сцене и не включенных в протокол, надо отметить г. Коралли, который, по словам Александра Николаевича, играл "очень недурно", но "копировал" г. Музиля, бесспорно талантливого артиста. Вращаясь с детства в его обществе, способный и переимчивый мальчик, будучи еще гимназистом, постепенно превращался в лицедея и в конце концов начал играть сперва на московских любительских сценах, а потом уже, поощряемый похвалами зрителей и печати, перешел на провинциальную сцену.

Вместе с полезными советами сделав некоторые замечания по поводу его игры, Александр Николаевич обещал принять его в драматическую труппу, если дозволит бюджет.

Являлись без приглашения и другие лица, о которых в протоколе умалчивалось, со всевозможными притязаниями, претензиями и желаниями выслушать от Александра Николаевича хоть какой-нибудь комплимент по поводу их пробной игры. Одна из артисток похвалилась даже отзывом об ее игре какого-то "знаменитого" и "опытного" провинциального актера.

- Провинциальная опытность артиста есть развязность дурного тона, - сухо возразил ей Александр Николаевич.

мне впускать в кабинет лиц, не принадлежащих к служебному персоналу, - и наткнулся на следующий случай.

Входит капельдинер и докладывает мне (конечно, на ухо), что артист К<удрявцев> желает непременно видеть Александра Николаевича. А тот пометил о нем в афише так: "плох, кричит, жесты ужасные". Чего же было ожидать от встречи с таким артистом?

Я вышел к нему и объявил решительно, что видеться ему с Александром Николаевичем нельзя ни "сегодня", и ни в какое другое время, и предложил ему справиться в протоколе о своей игре. А в протокол он не был внесен, потому что не заслуживал никакого внимания. Он, наверно, был с ним знаком и сначала стал меня упрашивать, потом пофыркивать и наконец грозить, что пожалуется на меня Александру Николаевичу. Я остался непоколебим.

Спустя месяц я зашел к Александру Николаевичу в праздник и застал его пишущим письмо.

- На вас жалоба. Я за вас отписываюсь, - такими словами встретил меня Александр Николаевич и посмотрел на меня не то сериозно, не то вопросительно.

Я опешил от такого приема и чувствовал, как кровь хлынула мне в голову. Я ничего не мог сказать.

- Не смущайтесь, - успокоил он меня, подав руку и крепко пожав мою. - Я оправдываю ваш поступок и от всего сердца благодарю вас. На вас жалуется К<удрявцев>. Конечно, лично он наговорил бы мне пустяков втрое, чем нагородил в своем письме.

Этим инцидент с К<удрявцевым> и закончился.

Со вновь ангажированными в оперную труппу Александр Николаевич не рисковал заключать контракты более как на год.

Любопытный и вместе до крайности возмутительный инцидент произошел у него с одною контральтового претенденткой. Голос ее, неодобренный и публикой, не понравился Александру Николаевичу, почему он не решился ангажировать ее. Тогда претендентка постращала его тем, что будто по его обещанию принять ее на сцену она продала все свое имущество, вследствие чего разорилась, и за то угрожала ему "отдать его под суд" (буквальное выражение претендентки).

Азартную выходку ее Александр Николаевич обратил в шутку с ее стороны и, посмеиваясь, осязательно доказал ей всю нелепость ее претензии. Сконфуженная претендентка смирилась и очень извинялась перед Александром Николаевичем. 

31 марта 1886 года, в понедельник на вербной неделе, последний раз в жизни Александра Николаевича на завтраке у него мы с В. А. Макшеевым чествовали день его рождения.

На той же неделе на самый короткий срок Александр Николаевич ездил в Петербург благодарить министра императорского двора, графа И. И. Воронцова-Дашкова, за свое определение в должность ¹³<...>

Назначение Александра Николаевича на ответственный пост заведующего художественною частию и школой московских казенных театров было дружно и радостно приветствовано и печатью, и московским обществом, и вообще всеми ценителями сценического искусства, кто хотя бы мало-мальски был знаком с именем Островского. <...>

Ненадолго, однако же, избранник "освежил спертый казарменный воздух своим литературным присутствием в театрах, новым веянием пахнувшим на них". Остроумное выражение это принадлежит чуть ли не С. В. Флерову, когда впервые он встретился с Александром Николаевичем в драматическом театре.

Два раза в неделю, по приемным дням, забрасываемый множеством прошений и разных заявлений, Александр Николаевич делать резолюции на них по смыслу их содержания поручал мне. Все бумаги, как выходившие из-под моего пера, так прошения и заявления со сделанными мною резолюциями, отсылались к нему на дом, где, детально им рассмотренные, подписывались, причем иногда не обходилось без письменных замечаний по моему адресу, вроде такого, например:

"Прошения К<олпако>вой и С<инельнико>вой я сегодня покажу А. А. Майкову. Б-ой контракта переписывать не надо. П<авло>вой вы написали резолюцию: "представить для выдачи отпуска", а она просится на все лето; уж я сам приписал: "на два месяца".

Составив заблаговременно к предстоявшему празднику пасхи по театрам и школе списки лиц, заслуживавших высочайших и прочих наград - причем не были забыты низшие чины и прислуга - и прекратив свои занятия в школе, Александр Николаевич на страстной неделе говел в домовой церкви при доме князя Голицына, то есть в месте своего жительства. Досуг же свой дома он посвящал, главным образом, театральным и школьным делам, а также просматривал журналы и другие произведения печати, которых не успевал проследить в служебное время.

Но, несмотря на сутолочные в домашнем хозяйстве предпраздничные дни, Островский принимал и посетителей. Так, я встретился у него с Ф. А. Бурдиным, познакомился с И. Ф. Горбуновым, М. И. Писаревым и со старым товарищем его по Московскому университету, магистром химии М. Ф. Шишко. Бурдина и Шишко он намеревался пристроить на должности: первого - при театральной школе по ее преобразовании, а второго - заведующим освещением при императорских сценах.

Когда мы остались вдвоем, он подал мне ежемесячный журнал "Дневник русского актера", N 1, 1886, март, - и при этом сказал:

- Вы что ж от меня скрывали, что написали большую и хорошую пиесу?

- Какую? - изумился я.

- Как какую? Вот чудак-то! Не знает, какую он пиесу написал?.. Откройте-ка страницу двадцать пятую, тогда узнаете...

Я нашел в "Дневнике", действительно, лестный отзыв об одной моей пиесе, игранной в Пензе и имевшей успех.

- Да эта пиеса, - возразил я, - побывала в ваших руках. Вы же сами ее одобрили и хотели ею заняться. Вам не понравился действующим лицом в ней француз, и я взял ее обратно. Француза обработал для пиесы Д. П. Ефремов, родной брат покойного профессора А. П. Ефремова, и я в благодарность за его труд приписал его имя к своему. Вы же тогда мне справедливо заметили, что "для роли француза между нашими артистами едва ли найдутся хорошие исполнители. Пиеса не пойдет" ¹¹.

- Ну, так отдайте ее Черневскому: пусть прочтет и даст мне свой отзыв о ней.

И мы распрощались до пасхи. 

Настала пасха, которая пришлась в 1886 году на 13-е апреля.

злые враги Островского хотели его забаллотировать при выборе в председатели. Но по произведенной закрытой баллотировке только один из оных со своим темным голосом остался "за флагом"; остальные же, пробужденные совестью, себе и ему изменили ¹⁵.

В том же собрании резко шумел один крикливый драматический автор из проказников-адвокатов ¹⁶, гнев на которого за его крупный проступок против Общества, заслуживавший строгой кары, великодушный Александр Николаевич переложил когда-то на милость, снисходя к его горько-слезным просьбам. Здесь же этот адвокат-драматург,, забыв прошлое, дерзко издевался над чиновничьим составом комитета Общества и его председателем, иронически называя их "губернскими секретарями, статскими и действительными статскими советниками", а сам всюду сновал, да рисуется и теперь со своим адвокатским значком, соответствующим, по высокой для него мере, чину "коллежского секретаря"...

Затем 21 апреля, в понедельник на фоминой, чествовалось пятидесятилетие "Ревизора", комедии Н. В. Гоголя. <...>

Сама комедия была исполнена превосходно. Иначе и быть не могло. В ней участвовали все более или менее лучшие силы драматической труппы, даже в самых незначительных ролях. Не участвовала только одна М. Н. Ермолова; зато занимала место в апофеозе. На этом спектакле присутствовали многие писатели. Театр был переполнен.

Мы вдвоем с Александром Николаевичем сидели в директорской ложе. Во время исполнения "Славы" перед бюстом Гоголя драматическими артистами и хором русской оперы к Островскому подошел откуда-то взявшийся чиновник особых поручений О<всяннико>в и, желая польстить ему, прошептал:

- И вас, Александр Николаевич, будут так же чествовать. Как это будет вам приятно!

- Покойнику-то? Какое удовольствие! - возразил Островский и отвернулся.

О<всяннико>в видимо сконфузился. Я поспешил его оправить, сказав ему:

- Юбилей Александра Николаевича не за горами. Вы, очевидно, этого не знали. Авось доживем до пятидесятилетия первой пиесы {Первая появившаяся в свет пиеса А. Н. Островского "Свои люди - сочтемся!" была напечатана в 1850 году, в шестой книжке "Москвитянина", дозволенной цензурою 14 марта, а вышедшей - 16 марта того же года. (Сообщил Д. Д. Языков, автор "Обзора жизни и трудов покойных русских писателей".) ¹⁷ (Прим. Н. А. Кропачева.)}.

- Это другой разговор. Дожить бы только, - заключил Александр Николаевич.

О<всяннико>в тут же ретировался.

Но - увы! - из трех собеседников только что приведенного эпизода лишь один я остался живым свидетелем того, что наша драматическая сцена безучастно отнеслась к достойной памяти великого драматурга, подарившего ей столько ценных вкладов своего могучего таланта! Не артистов, преданных друзей незабвенного писателя, надо винить в этом, а, конечно, чиновника, стоявшего во главе репертуара, с угодливым режиссерским управлением. Все зависело от их общей спевки и от предупредительного желания последнего услужить первому, хотя бы вразрез с художественным убеждением...

театра, в Петербурге, бюст был поставлен по миновании полугода со дня кончины Александра Николаевича.

Ярко же осветил "театрально-чиновничий режим" свое мутное неблаговоление к художественному светилу и великому таланту, столь непосредственно и близко связанному с московскою драматическою сценой! 

Когда целыми днями Островский со мною занимался на сцене при газовом освещении, то при выходе из театра на белый свет мы ощущали, будто глаза наши под веками наполнены песком. Странно, что ощущение это совпало у нас обоих, несмотря на разницу наших возрастов: Александр Николаевич был старше меня почти на девятнадцать лет. Впрочем, при переходе в кабинет у меня оно вскоре прошло. У Островского же оно продолжалось, так что ему посоветовали обратиться к лейб-окулисту Юнге, бывшему тогда директором Петровской земледельческой академии.

И вот в сопровождении своего хорошего знакомого, доктора С. В. Доброва, бывшего тогда помощником инспектора студентов Московского университета, он отправился в Петровское-Разумовское к г. Юнге. Это было вскоре после пасхи. Г-н Юнге не нашел ничего сериозного и прописал впускать в глаза какие-то "капельки".

На обратном пути из академии проездом через Петровский парк они заехали к Натрускину. Покойный ресторатор встретил Александра Николаевича чуть не с распростертыми объятиями и, зная его слабость к рыбному, предложил на завтрак "парной икорки".

Однако, как сообщал мне С. В. Добров, Александр Николаевич был задумчив, бледен и мало говорил. Отведав с четверть чайной ложки икры, он сказал: "не свежа", и не стал есть. Тогда Натрускин приказал подать свежей лососины жареной. Александр Николаевич и ту не одобрил и со своим спутником уехал домой.

Мрачное настроение его духа я приписываю тому, что с конца апреля он до самозабвения работал над преобразованием Театрального училища; потом пришлось ему, по его собственным словам, "страдать на экзаменах всякой мелочи обоего пола". В театры он являлся изредка, но мне вменил в обязанность присутствовать на спектаклях ежедневно, и я, переходя с одной сцены на другую, в котором-нибудь из театров высиживал до конца представления. Так было до 1 мая 1886 года. После же 1 мая я отбывал свой долг в одном Малом театре, до его закрытия.

В кабинете, исключая приемные дни (вторник и пятницу), я занимался или один, или же при содействии приглашенного мною с согласия Александра Николаевича, артиста Д. И. Мухина, занимавшегося писанием возобновляемых или вновь заключаемых контрактов с артистами.

Накануне последнего экзамена дежурный капельдинер доложил мне, что меня желают видеть воспитанницы. Я вышел к ним.

Оказалось, что в школу заходил чиновник особых поручений О<всяннико>в и объявил воспитанницам, разумеется, через классную даму, что, по распоряжению Александра Николаевича, экзамен из французского языка и музыки с 14 числа мая откладывается на 16-е.

"Последний экзамен!" О, какую тревогу подняли воспитанницы! Они шумно протестовали против такого распоряжения. Еще бы! Оно лишало их двух дней свободы.

От них я узнал, что О<всяннико>в объяснил им причину такого распоряжения тем, будто по случаю высочайшего смотра войскам на Театральной площади экзаменаторы не будут иметь возможности попасть в школу.

Присоединясь к справедливому протесту воспитанниц, я обратился к Александру Николаевичу с запиской, прося его от имени воспитанниц, если экзаменаторы прибудут в школу, не откладывать экзамена, тем более что на 16 мая назначены уже экзамены из закона божия и арифметики у экстернов. На моей записке Александр Николаевич написал:

"Экзамена не откладывать. А. Островский".

Резолюция эта привела воспитанниц в неописуемый восторг. За простое, ласковое, отеческое обращение с воспитанницами Александр Николаевич слыл у них не иначе, как "добрым".

Хотя с порядочным опозданием, на последний, 14 мая, экзамен из музыки Александр Николаевич прибыл сам. Я встретил его на лестнице, по которой он едва поднимался с полуоткрытым ртом и остановками, тяжело переводя дух. Будучи бледен, он имел вид страдальческий.

Встреченный в приемном зале школы инспектором, главною надзирательницей и классными дамами, Александр Николаевич направился в экзаменационный класс, куда по его желанию и я сопровождал его.

Заняв единственное, в первом ряду стульев, собственно, для него приготовленное, кресло, казалось, он не слушал музыку, а дремал, свесив голову на грудь. Главная надзирательница, вопросительно взглядывая на меня, кивком головы показывала на него. Замечательно, как только игра на рояли кончалась, Островский поднимал голову и поощрительно благодарил исполнительниц и преподавательницу музыки. Чуть ли не целую ночь он просидел за работой накануне этого экзамена.

После экзамена во главе с Александром Николаевичем все присутствовавшие на экзамене, в том числе и воспитанницы, перешли в церковь, где был отслужен благодарственный молебен по случаю успешного окончания экзаменов и с ними учебного года. Воспитанницы же получили отпуск только 15 мая, в день коронации императора Александра III, после прекрасного обеда с угощением из разных лакомств, сделанным Александром Николаевичем. 

и других высочайших особ, состоялся спектакль с участием любителей из среды высшего московского общества. Давалась пиеса "В чистом поле", сон из сказочного мира, в трех картинах: 1) Степь; 2) Живая картина: Смерть Кощея и освобожденная Царь-девица, и 3) Свадебный пир Добрыни Никитича и Царь-девицы. Слова и музыка были сочинены К. С. Шиловским.

Своею эффектною обстановкой, особенно богатыми древними русскими костюмами, пиеса эта произвела на Александра Николаевича, присутствовавшего, несмотря на переутомление от деловых работ, в числе зрителей на этом спектакле, "весьма хорошее впечатление"; тем не менее автору ее, как аматеру {любителю (от франц. - amateur).}-артисту, по сцене Лошивскому, он отказал в приеме на императорскую драматическую сцену. <...>

С окончанием театрального сезона, казалось, и Александру Николаевичу нужно было отдохнуть. Но нет; для него, напротив, наступали самые тягостные дни.

В ожидании получить с нового сезона казенную квартиру надо было очистить обитаемую, дабы не платить непроизводительно за летние месяцы, и вещи свои пристроить так, чтоб они были целы и непопорчены. Для них в том же доме предупредительный управляющий-немец предоставил ему удобный во всех отношениях склад и поручился за сохранность вещей. За постепенною уборкой и отправкой вещей, так как их было много, Александр Николаевич наблюдал сам вместе со своею супругой.

Когда квартира была окончательно очищена, нужно было отправить супругу со старшим сыном Александром Александровичем, двумя дочерьми и младшим сыном в костромское имение Щелыково для приведения в порядок тамошнего хозяйства. Расставаться с ними, да при его болезненном состоянии, было большим огорчением для Островского. Он уже загодя вздыхал и печалился об этой разлуке. Но - что делать! - по натуре своей он твердо держался пословицы: "Взявшись за гуж, не говори, что не дюж".

Самою важною его заботой было покончить на месте проект преобразования театральной школы и составление для нее нового штата; кроме того, были и другие дела, непосредственно относящиеся к его репертуарным обязанностям. Для выполнения такой нелегкой, но необходимой, задачи ему nolens-volens {волей-неволей (лат.).} приходилось оставаться в Москве, где под руками находились разные документы и справки. С ним оставались в Москве еще два сына - один студент, а другой воспитанник Поливановской гимназии, которым предстояли экзамены.

Воображаю, какое убийственное впечатление произвело на крепко замкнутую натуру Александра Николаевича, хотя и по собственному его желанию совершившееся, разорение квартиры. И тут же рядом предстояло распадение семейства на две части. Часть же, остававшаяся в Москве, опять дробилась на две половины: для общего удобства сыновья, отделившись от отца, должны были поселиться у родственников; для самого же Александра Николаевича был уже приготовлен нумер. в гостинице "Дрезден", на Тверской, о чем я узнал 17 мая, в день отъезди его семейства, с которым пришел проститься.

Войдя в квартиру, я с подавляющим беспокойством посмотрел на ее пустынные покои: площади полов будто расширились, а стены отодвинулись. В обширных комнатах отдавало невнятным эхом от где-то разговаривавших и сливавшихся мужских и женских голосов. Пути тоже как бы расширились, и я знакомою мне дорожкой в последний раз пробрался почти в пустой, когда-то уютный кабинет. Жутко мне стало при входе в него. Куда исчезла украшавшая его роскошная библиотека русских и иностранных, преимущественно драматических, писателей? Куда скрылись портреты и карточки разных литературных знаменитостей и артистов, да и вообще вся роскошная обстановка его? Остались одни голые стены, отталкивающая глубь и безотрадный простор... Чем-то зловещим пахнуло на меня... И я на мгновение обомлел...

- Ах, amicus!

А вот и он, мой дорогой принципал! Это он окликнул меня. Я тотчас же очнулся.

выхода из брошенного кабинета. Островский сидел не один, а со своим старинным, с юных студенческих лет его другом И. И. Шаниным.

- Садитесь! - почти повелительно сказал мне Александр Николаевич, протягивая свою холодную руку.

Вид он имел старчески-бледный, страдальческий, глаза впалые. Накануне, в школьном кабинете, он был несравненно бодрее и свежее.

Стулья, на которых мы сидели, были позаимствованы у управляющего.

Глядя пристально мне в глаза, Александр Николаевич отрывисто проговорил, махнув рукою:

- Что со мною было вчера вечером!.. Чуть не умер! Упал вот тут, на диван... Еле-еле отходили. Как отдышался - не знаю...

Переглянувшись со мною, Шанин подумал, вероятно, то же, что и я: "не хорошо", - и, распростившись с нами, уехал.

Излагая мне программу предстоящих занятий, Александр Николаевич то и дело потирал грудь. На мой вопрос: "что это значит?" - он лаконически ответил:

- Сердце болит.

Я поморщился и после минутного молчания сказал ему о желании проститься с его семьей, имея в виду другую цель. Он отпустил меня и просил "поскорее приходить".

Я не заставил его долго ждать себя и быстро вернулся, успев тем временем шепнуть сыну его, студенту Михаилу Александровичу, чтобы он зорко наблюдал за отцом, так как, по моему мнению, припадок может повториться. При этом взял с него "честное слово" не говорить никому из родных о моем предположении.

К крайнему прискорбию, многообещавший молодой человек этот по окончании курса юристом в Петербургском университете с золотою медалью умер в Москве от дифтерита 8 июля 1888 года.

Александр Николаевич сообщил мне тут же, что чиновник особых поручений О<всяннико>в, которого просил он и сам лично, и через меня по моей записке к нему, так и не являлся, - не являлся даже и впоследствии ко времени отъезда Островского в Щелыково. Зачем он был нужен Александру Николаевичу - для меня terra incognita {неизведанная земля, незнакомая область (лат.).}. He, впрочем, я понял его, памятуя недовольство артистов...

Когда я собрался уходить, Александр Николаевич сказал мне:

- Завтра в двенадцать часов милости просим ко мне на новоселье: "Дрезден", номер тридцать четыре. Запишите на память. Впрочем, Сергей Михайлович вам укажет. Знакомы с Минорским?

Покойный Минорский управлял этою гостиницей.

Я буквально исполнил его приглашение и попал как раз к завтраку, состоявшему из двух холодных закусок: копченого языка и икры. "К сожалению, не наша, не с " ¹⁸, - заметил, усмехнувшись, Александр Николаевич, выписывавший для дома икру всегда с Кавказа.

Мы с Шаниным, который прибыл раньше меня, выпили по рюмке водки и приступили к закуске. Александр же Николаевич неохотно разделял с нами компанию за отсутствием аппетита. В нумере его, выходившем окнами на солнечную сторону, было до дурноты душно. Мы советовали переменить нумер. 

На другой день, в понедельник, 19 мая, я нашел Александра Николаевича в новом помещении, N 27, выходившем на север. Он жаловался мне на дурно проведенную ночь, потому что, как и всегда, работал до утомления. Между прочим, он сообщил мне три "новости".

Первая новость: от него скрывали, что брат его, Михаил Николаевич, тогда министр государственных имуществ, болел воспалением легких; оттого-то более двух недель, к его удивлению и беспокойству, он не получал из Петербурга никаких известий.

- Слава богу, - добавил Александр Николаевич, - поправился; думает после закрытия заседаний в Государственном совете ехать за границу, на воды, с племянницами Машей и Любочкой. Любочке надо полечиться.

Племянницы - Мария и Любовь Сергеевны - дочери умершего единоутробного брага ¹⁹ А. Н. и М. Н. Островских.

Вторая новость: за прослужение более трех трехлетий почетным мировым судьей в своем уезде Александр Николаевич скоро будет произведен в статские советники. Но это его не интересовало.

Третья новость: управляющий конторою г. П<чельник>ов, всегда интриговавший против знаменитого драматурга, по его желанию будет перемещен в дворцовое ведомство на юг России; причем Александр Николаевич заочно от души желал ему идти по административным ступеням вверх, лишь бы не служить вместе с ним, тем более что П<чельник>ов, по мнению Островского, был не на своем месте, состоя на службе при театрах.

20 мая, во вторник, только что мы с Александром Николаевичем уселись в десятом часу утра писать письмо к театральному контрагенту Э. И. Мишле, оскорбившему Александра Николаевича дерзкою телеграммой по поводу возникших недоразумений при приобретении дирекцией оперы "Мефистофель" Бойто ²⁰. - пришел сын его, студент. Пригласив его в спальню, Островский о чем-то беседовал с ним минут десять и, возвратившись, поручил ему написать в Петербург письмо с сообщением, что он нездоров, и отослать забытый у него проездом племянницею дипломат ²¹.

Несколько спустя он встал. Пройдясь по комнате, опять сел против меня и, меняясь в лице, вдруг устремил на меня свои потускневшие глаза, едва переводя дух. Меня охватил страх за его жизнь. Так он молча просидел минуты три. Лицо все более и более накрывалось смертною бледностью; губы посинели.

- Я сейчас умру... я умираю. - вдруг произнес задыхающимся голосом Александр Николаевич и вытянулся: глаза закрылись, голова скатилась за спинку кресла, руки свесились. Нас охватил ужас. Мы оба растерялись.

- Папа! Милый папа! - закричал сын.

Овладев собою тотчас же, я отыскал в шкапу чистое полотенце, намочил и положил его на голову, а сына просил послать за доктором. Когда тот вышел, я, осторожно подняв голову Александра Николаевича, начал целовать его. Он был неподвижен. Пробовал я пульс - не бьется... Вскоре он очнулся и велел сбросить с головы компресс; потом, поддерживаемый мною, встал. От сильного испуга меня било как в лихорадке. Он заметил это и сказал:

- Не трогайте меня... Вы дрожите... Стойте возле... Если буду падать, поддержите.

пот и крупными каплями падал с лица и рук. Сохраняя раз принятое положение и не меняя белья, он обтирался полотенцами. Кто-то спросил: "Можно ли принять доктора?" (Кажется, прибыл врач Тверской части.) Александр Николаевич отказал. Он пользовался постоянно у профессора А. А. Остроумова, к которому и посылал после, когда припадок прошел.

Во время припадка несколько раз наведывался к нему С. М. Минорский. Будучи с детства знаком Александру Николаевичу, он с редкой сыновней заботливостью ухаживал за ним, ночевал вместе и без меня делил досужее время безотлучно в его обществе.

- Ну, - вздохнул вольнее Александр Николаевич, - боль проходит... остается только в оконечностях пальцев.

Обыкновенно он жаловался на ломоту в груди и руках, чем и вызывались эти мучительные припадки. Когда боль окончательно унялась, он сел и пробовал закурить, но тотчас же бросил. Курил он очень много и сам крутил себе папиросы из табака крупной крошки, который получал по собственному заказу с фабрики Бостанжогло. Белья он не менял, потому что боялся тронуться с места, и у него показался легкий озноб. Я накинул на него плед, в который и укутал его. <...>

По его же поручению я отправился в школу объявить, что как в этот злополучный день, 20 мая, так и впредь до его выздоровления приема не будет, что огорчило многих драматических артистов, с которыми в то время возобновлялись контракты.

Однако на свой риск как от артистов, так и от других лиц, имевших надобность видеть Александра Николаевича по своим претензиям, я записал таковые с их именами в приемном листе, чтобы при удобном случае доложить о них Александру Николаевичу, и около пяти часов вечера направился в гостиницу "Дрезден" проведать больного.

Я застал его в нумере Минорского, где он рассматривал фотографические снимки некоторых сцен и декораций из его "Воеводы" вместе с исполнителем их М. М. Пановым.

В шесть часов вечера навестил его А. А. Майков. Они беседовали около часа, оставшись вдвоем.

По претензиям Островский положил следующие резолюции: 1) г-же Г - ной (экстерной воспитаннице), желавшей "по крайней бедности" участвовать в спектаклях Зоологического сада - "разрешить"; 2) преподавателю К. Л. Добрынину, желавшему заняться учебною частью в школе, если К. П. Колосов откажется от должности, - "иметь в виду"; 3) А. И. Барцалу, просившему отпуск, - "разрешить". Вообще же все прочие резолюции для претендентов были благоприятны, за исключением одной для г-жи И<ви>ной, конкурировавшей на пробных спектаклях и аттестованной в протоколе весьма лестно, ходатайствовавшей о зачислении ее в драматическую труппу. Ей был поставлен знак вопроса, потому что кредит на содержание драматической труппы весь был исчерпан.

На адресованную лично к Александру Николаевичу журналистом конторы И. С. Розовым просьбу - "если Александр Николаевич не был на высочайшем выходе в Кремле, возвратить билет для входа во дворец, также и кучерской", - Островский ответил: "Был". 

21 мая, в среду, своего болящего пациента Островского навестил профессор А. А. Остроумов, прописавший Александру Николаевичу, кажется, кофеиновые пилюли. Лекарство это ожидаемой пользы, однако, не принесло: хотя и в меньшей мере, припадки повторялись ежедневно. При плохом сне и полном отсутствии аппетита желудок не работал, что усугубляло болезнь при поднимавшихся ломотах в груди и руках.

Бывало, после припадков Островский находился в забытье или засыпал, сидя в кресле. Сон был непродолжителен и чуток. Костюм его состоял из синего шевиота пиджачной пары сверх русской, из плотной чесунчи, рубахи; жилета не надевал; брюки в талии не застегивались.

Иной раз после припадка он спросит:

- Бледен я?

Конечно, я успокаивал его. Сам же он избегал смотреться в простеночное зеркало, стоявшее между окнами.

Я замечал, что на расшатанный организм Островского, при общем расстройстве всей нервной системы, губительно влиял беспощадно истреблявшийся им табак. К тому же у него все курили беспрепятственно; поэтому нумер его был насквозь пропитан никотином, так что и воздух, при часто открываемых поочередно окнах, не мог выгнать табачного запаха. Однажды, войдя к нему, я не выдержал и громко заявил свой протест:

- Простите, Александр Николаевич, здесь дышать невозможно! Кажется, и стены насквозь пропитаны табаком.

- Откройте вон то окно и дверь настежь, пускай просквозит; я покуда постою там, - сказал Александр Николаевич, и сам скрылся в спальню.

- Довольно, - проговорил он нетерпеливо, - закройте окно: воздух проникает сюда.

Так как моих увещаний бросить курить табак Островский во внимание не принимал, я нажаловался на него в его же присутствии посетившему его доктору С. В. Доброву, шепнув ему об этом на ухо. Совет Сергея Васильевича на вопрос "разве вредно курить?" оказался убедительным. С тех пор я не видал Александра Николаевича курящим; но это, к сожалению, случилось незадолго до его кончины.

Несмотря на то что день ото дня Островский угасал, как догорающий светильник, ум его бодрствовал; духом он не падал и, если физические силы позволяли, работал не покладая рук.

За письмом к Мишле_ на очереди стояли училищные штаты и объяснительная к ним записка. <...> Первые под его диктант писал сын его, студент, вторую - я; но я только ее переписывал, написана же она им собственноручно.

Начатый Александром Николаевичем пересмотр штатов Театрального училища наделал тревогу и между конторскими чиновниками, которые, как члены администрации, не были ему подчинены, но тем не менее осаждали его разными вопросами.

- Меня осаждают разными вопросами, на которые не хотелось бы отвечать. Так, например, по поводу новых штатов, - жаловался он мне, - кто им сказал, что я занимаюсь составлением штатов по администрации, тогда как это дело вовсе не мое, а Аполлона Александровича (Майкова)?.. Сейчас приходил ко мне С<илин>, очень взволнованный... Я успокоил его.

И каждого он старался успокоить. Все-таки это вредно отзывалось на его болезненно-впечатлительной натуре.

По всей вероятности, чиновники ожидали такого же погрома, какой случился при режиме 1882-1883 годов, когда чуть не поголовно были оставлены за штатом заматерелые в своем деле работники-чиновники. Тогда же, между прочим, после нескольких оскорбительных для всякого самолюбия вступлений, проникших потом в печать, главным деятелем конторской реформы, тогда еще отставным поручиком П<чельник>овым, водворявшимся в Москве, было внушено этим безответным труженикам, что он прислан "казнить и миловать" их. За что? За то ли, что при одинаковых условиях труда они получали крохи, 200-300 рублей годового содержания, сравнении с заменившими их ставленниками П<чельник>ова, получившими 2000 и 1000 рублей minimum? Я могу со спокойною совестью утверждать, что "казнить и миловать" или "раздавить, как червяка" не только на устах, и в мыслях не было бы у благоразумного нового управления, если бы проектированным им штатам суждено было осуществиться. Могло, пожалуй, случиться, что три-четыре чиновника, ожиревшие от праздного безделия на хороших хлебах, были бы уволены за штат; но их судьба хранила.

Время, на которое оставался Александр Николаевич в Москве, было горячее для его деятельности. Для полного, безмятежного отдыха во время летних вакаций ему хотелось сразу со всем покончить. А тут подоспело возобновление контрактов с артистами драматической труппы. Опять борьба.

С Миленским, например, Островский желал заключить контракт не на просимых им три года на прежних условиях, а на один год, с тем чтобы с нового сезона увеличить ему жалованье, а тот упрашивал через меня возобновить контракт согласно его ходатайству.

"Чудаком" за это назвал его Александр Николаевич в присутствии артиста Дубровина (Ватсона).

На это Дубровин возразил, что "артисты запуганы этими театральными поручиками" ²².

- Был пример, - пояснил Дубровин, - что одному артисту обещали возобновить контракт и по истечении срока обманули. Понятно, что Миленский боится, чтобы и с ним не повторилось того же, если опять воздействуют эти поручики.

Дубровин почувствовал неловкость своей непредусмотрительности, да только таких слов, сказанных почти на глазах умирающему человеку, назад взять нельзя. И Александр Николаевич, смекнув, в чем дело, решил уступить ходатайству Миленского.

Желая показать, что он не так безнадежно болен, Александр Николаевич не принял предложенного Дубровиным на выгодных условиях перемещения от Москвы до Кинешмы в особом вагоне с приспособлением спокойной, наподобие гамака, висячей постели. Ватсон, или по сцене Дубровин, был по профессии инженер путей сообщения и по своим железнодорожным связям мог бы обстановить Александра Николаевича возможным комфортом в пути. Александр Николаевич простился с ним, всегда благосклонно принимаемым в его доме, деликатно, но сухо.

- Слыхали, amicus? Уже заживо хоронят меня!.. - сказал он мне. 

По предполагаемой смете расходов на содержание театрального училища и штату приготовительного отдела его Александр Николаевич исчислил 30870 рублей 50 копеек, на содержание драматического класса особо 3020 рублей и на единовременный расход по устройству этих классов с необходимыми переделками и покупкой мебели - 4000 рублей. Хотя, в общем, за исключением последней суммы, против прежней сметы (в 22064 рубля 15 копеек) расход увеличивался на 11826 рублей 35 копеек, зато увеличены и учебно-воспитательный персонал и особенно значительно - вдвое, а некоторым служащим чуть не втрое - оклады содержания.

О прибавках по драматической труппе содержания артистам в то время нечего было и думать, и я по совести должен сказать, что драматические артисты были не так притязательны и лакомы на прибавки, как оперные, часто безголосые или неумеющие ходить по сцене, а не только играть. Многие из желающих поступить в драматическую труппу предлагали безвозмездное служение сцене, но Александр Николаевич отклонял их бескорыстные услуги, а принимаемым на сцену предлагал minimum вознаграждения - 300 рублей.

Вот образец непритязательности знаменитости этой труппы. По докладу, когда имела бы право войти и без доклада, она вошла в кабинет, где мы сидели вдвоем с Александром Николаевичем. Это свидание даровитой артистки²³ с великим драматургом происходило 13 или 14 мая 1886 года, во время школьных экзаменов, и было в их жизни, должно быть, последним. После взаимного ласкового приветствия друг друга Александр Николаевич спросил, зачем она пожаловала. Не требовательно, но, можно сказать, робко, нерешительно, артистка полноправно просила прибавки.

На это Александр Николаевич ответил ей полушутливо, полусериозно:

- Если бы деньги на прибавку шли из моего кармана, я бы с удовольствием их дал.

Артистка спокойно и мягко извинилась перед ним за то что потревожила, и, пожав его руку, медленною, необиженною походкой вышла из кабинета. Александр Николаевич, ласковыми глазами проследив за нею, обратился ко мне:

- Вот с такими не скучно говорить. Сразу поняла, в чем дело. И какая выдержанность: ни малейшего протеста!..

- Что вы! Что вы! - воскликнул Александр Николаевич. - Вам надо дать юбилейный бенефис, а вы в отставку проситесь! Нет, Надежда Васильевна, доживите сперва до полувекового юбилея, тогда и подумайте о покое. <...>

Все непроизводительно отягощавшие бюджет артисты, разумеется, были удалены или же предназначены к увольнению. Это все были креатуры или драматических писателей, ставивших часто свои пиесы на императорской сцене, или же лиц, близко стоявших к сцене и влиявших на нее. Но артисты эти, хотя получавшие крохи, все-таки были бездарностями.

Многие любопытствовали повидать Александра Николаевича "больного", но мало кто из оставшихся в Москве по сочувствию, больше ради желания проверить наглядно - действительно ли он болен. Со средоточием в его руках репертуарного единовластия сужены были рамки всяких любителей самовластия, что, конечно, щекотало их личное самолюбие. Мог ли быть он терпим этими самовластиями при чиновниках П<огож>еве и П<чельник>ове, заведовавшими своими частями непосредственно? Конечно, нет!

Всех, имевших с ним по важным делам служебные сношения, Островский принимал сам, пока позволяли силы. Во всех прочих случаях адресовал ко мне.

Самый продолжительный припадок был 24-го мая, в субботу; длился он с десяти часов утра до четырех часов пополудни. Все это время Александр Николаевич стоял на ногах неподвижно: только подобным положением более или менее облегчались его страдания. Я и Минорский находились возле. Слегка зашумела дверь.

- Кто там? - спросил шепотом Александр Николаевич.

- Авранек, - шепнул я.

- Уведите его; узнайте, что ему нужно.

Я вышел с г. Авранеком.

В тот день, то есть 24-го мая, я заходил к нему три раза. У него безвыходно, если не ошибаюсь, с трех часов дня и почти до ночи сидел доктор С. В. Добров, до приезда которого после ухода моего с Авранеком с ним делил время г. Минорский. Во второй раз я пришел довольно поздно, около 5 1/2 часов, а после обеда отправился к Александру Николаевичу сменить кого-то из дежуривших около него и поговорить о делах. Тогда, между прочим, он сказал мне:

- Нет, лучше смерть, чем такая жизнь!

И, сидя в кресле, он долго дремал, то свесив голову на грудь, то закинув ее назад; потом, очнувшись, встал и проговорил:

- Дремится; пойду на постель.

Мы перешли в спальню; он лег; я накрыл его пледом, в который при моей помощи он плотно укутался.

Николаевича. Наконец явился он сам. В. М. Минорский всячески старался развлекать его; но Александр Николаевич мало слушал, слегка позевывал и, по-видимому, ни на кого не обращал внимания. Прохаживаясь по комнате и ощупывая в мускулах руки, он говорил:

- Кажется, мои руки и ноги возвращаются к самочувствию.

Потом, присев, присоединился к общему разговору о постройках и коснулся своей усадьбы; но рассказывал уже не с тем оживлением, как бывало, о своем любимом Щелыкове, которое сравнивал с некоторыми местностями Швейцарии, но только не в этот раз.

Созерцая его после припадков, можно было подумать, что он сосредоточен в самом себе - и до остального на свете ему никакого дела нет. На самом же деле _он не забывал и других, судя по тому участию, с каким отнесся ко мне.

За неделю, которую я проводил с ним ежедневно с девяти часов утра и до десяти - одиннадцати вечера, я правда, был слишком утомлен от собственного усердия угодить больному, а не вследствие эгоистических проявлений со стороны скромного и нетребовательного Александра Николаевича. Ему была известна также моя семейная обстановка: он знал, что на ограниченные трудовые средства я мог обеспечить только жизненное существование моего большого семейства и что воспитывать детей без посторонней помощи не мог. Отпуская меня от себя, он предупредительно сказал мне:

- Завтра у нас воскресенье, не приходите ко мне. Вам надо отдохнуть. Вероятно, ваш кадет (мой сын) придет к вам погостить. Хороший мальчик, я его помню. Он ведь питомец Елизаветы Васильевны Сапожниковой? ²⁴ Не ошибаюсь?

На мой утвердительный ответ Александр Николаевич нежно воскликнул:

- Милая дама! Высшая заслуга имущих - воспитывать чужих детей несостоятельных родителей. Помоги бог вашим детям оправдать ее добрые намерения. Мало любить и уважать такую просвещенную особу, - ею надо дорожить, благоговеть перед нею. Образование дать - дать все! - заключил он и отпустил меня.

В воскресенье, 25 мая, он чувствовал себя тоже нехорошо, как сам сообщил мне. Приходили к нему разные посетители, которых он не велел принимать, но некоторые сами врывались к нему, несмотря на предупреждение дежурного капельдинера. Из посетителей отмечу наиболее известных: А. А. Потехина и В. Н. Кашперова.

Про Потехина Александр Николаевич передавал мне так:

- Вчера был у меня Потехин, Алексей. Приехал-то в такое время, когда мне было очень нехорошо. Я не велел его принимать, так сам вошел, Говорит: "Узнал, что ты нездоров; я только поцеловаться с тобой, поцеловаться только".

К Кашперову прежние дружественные отношения Островского, как мне казалось, несколько охладели в последнее время. Причина мне известна ²⁵.

Конечно, я многое слыхал и видал, но о многом умалчиваю. Я знаю, что Александр Николаевич был у многих как бельмо на глазу. В большинстве случаев такова участь великих людей и корректно занимающих высокие посты лиц. 

26 мая Александр Николаевич чувствовал себя сносно, и мы занялись одним и, кстати сказать, последним из наболевших дел по театру - оперой.

Про новое управление враги его распустили по городу слух, что будто бы оно в короткий срок заведования театрами успело передержать по опере до 30 000 рублей.

разобраться. Наконец Заринг, ближе стоявший к цифрам, признал, что передержка по опере была сделана еще до вступления нового управления, чем резко оправдал пословицу: "С больной головы да на здоровую".

Открытие это успокоило Александра Николаевича. Но его немало удивляло, что содержание главного капельмейстера - 5000 рублей и плата за аккомпанемент на рояли - 1000 рублей отнесены были на оперный бюджет, а не на оркестровый - по прямому своему назначению.

В ведомости бюджетного назначения на 1886 год, в ї 3 под N 37, против расхода на содержание оперной труппы 231 600 рублей Александром Николаевичем собственноручно помечено: "Фальшивая цифра".

Смущал Александра Николаевича и хор во время своего исполнения на сцене. Находились в нем лица обоего пола, которые, так сказать, автоматически разевали рот, то есть делали вид, будто они поют, но на самом деле не пели. Не знаю, объяснился ли, с кем следует, Александр Николаевич по поводу такой исключительной привилегии тех лиц.

Мне припоминается при этом любопытный эпизод. Не будучи в состоянии сладить один со своею многосложною работой, я, как выше было уже сказано, приглашал в помощь себе артиста г. Мухина. В рассуждениях о делах общих, или, лучше сказать, открытых, мы не стеснялись присутствием г. Мухина. Раз, объяснившись с бывшим балетным режиссером А. Ф. Смирновым по балетному делу, Александр Николаевич обратился к Мухину как к артисту, хорошо знакомому с балетом:

- Вот тут и разбирай, как знаешь.

- Вы, Александр Николаевич, уж очень глубоко опускаетесь в эту пропасть: в ней так душно и мрачно, что позволит ли ваше здоровье так усердно изучать ее, - возразил Мухин.

- Что ж делать? надо! - заключил Александр Николаевич.

И вот от изучения "омута", в который он окунулся, здоровье его заметно пошло на убыль...

Возвращаюсь к опере.

В один из конечных дней земных страданий Островского, то есть 26 мая, мы занимались составлением объяснительной записки <...> к оперному бюджету на 1886 год.

Из этой записки по опере ²⁶ читатель увидит, что Александр Николаевич крайне осторожно и бережливо относился к казенной копейке и, при всем своем благодушии, направо и налево казною не швырял, причем неуклонно поддерживал его такой же осторожный и бережливый управляющий театрами А. А. Майков. У них все делалось сообща и по возможности без сложной переписки, решались зачастую сериозные дела устно, скоро и споро.

Исключая концертов Симфонических собраний, участие музыкантов в прочих частных концертах, а также и артистов других трупп в литературных утрах и вечерах Александр Николаевич ни под каким видом не допускал. Он был строгим блюстителем установленных для артистов "правил", в составлении которых сам принимал живое участие. Твердо держась этих "правил", при всем уважении к Ф. А. Коршу, заслуженно пользовавшемуся особенными симпатиями гениального драматурга, он не разрешил, однако, артистам императорской сцены принять участие в одном литературном утре или вечере (не помню хорошо) на подмостках его театра.

С каким добросовестным вниманием ко всем частям принятого на себя художественного театрального дела Островский проявлял свою симпатичную деятельность, можно судить хотя по этой, сохранившейся у меня, собственноручно им писанной памятке:

"Духовые инструменты выписать (разный строй) разных фабрик (от 3-4000).

Хорошо бы и для балета.

Возобновить контракт с Клюгенау.

Запрос о пенсиях по оркестру.

Большой камертон нормального строя и 10 малых".

Только по всестороннем рассмотрении и обсуждении всех подробностей, как, например, относительно музыкальных инструментов, Александр Николаевич записывал таковые себе на память для исполнения. Другой бы на его месте начальник репертуара свысока ограничился лишь известными лаконически-бюрократическими фразами: "Напишите рапорт и подайте мне", "согласен", "подлежит исполнению" и т. п., а есть ли действительная потребность в инструментах - спрашивать бы не стая. 

Когда дела, для которых Александр Николаевич оставался в Москве, были закончены, он просил меня собрать все бумаги, касавшиеся репертуара, и проекты штатов театрального училища с объяснительною к ним запиской, часть их по принадлежности передать А. А. Майкову, все же остальное до его возвращения хранить у себя, а если вызовет меня в Щелыково, то захватить с собою. По мере того как я исполнял его распоряжения, он, следя за мною, говорил, что "вот этого не трогать", так как берет с собою: например, пиесы, в числе которых была одна моя, возвращенная режиссером Черневским, и корректура переводившейся им шекспировской пиесы "Антоний и Клеопатра", присланная петербургским издателем-книгопродавцем Мартыновым ²⁷. Просил также "посмотреть", нет ли чего относящегося к театру в его портфеле, и не оставлять ничего театрального, забирать все".

Чем объяснить такое распоряжение: проявившеюся ли в нем ненавистью к театру, окончательно надломившему его последние силы, или же предчувствием, что он уж больше не вернется к нему? Скорее - отвращением к театру, ибо однажды в семье своей он сказал, что если кто-либо из детей его поступит на службу в театр, он в гробу перевернется.

Это было явлением на удивление резким и диаметрально противоположным тому, с каким рвением и любовью сначала Островский относился ко всему, что касалось театра, при своем вступлении в него.

Если занятие должности заведующего художественною частью при театре в письме ко мне 29 августа 1885 года ²⁸ он называл счастьем, уже по этому можно судить, как он беззаветно предан был принятому на себя делу. Понятно, что после этого никакие мудрые и доброжелательные советы в интересах его собственного здоровья не могли бы поколебать устойчивого в убеждениях, энергичного и сильного волей Александра Николаевича и отговорить его отказаться от счастья. Счастье это было бы обоюдоравно - благотворное как для него самого, содеявшего полезное для театров, так и для театра. При данных соображениях и докторская опека над его здоровьем едва ли могла бы разочаровать его. Если в предсмертные дни свои, вняв совету врача, Островский оставил курить, то потому только, что он сам чувствовал отвращение к табаку, часто отбрасывая только что закуренную собственноручно свернутую папиросу, хотя и вновь брался за нее по привычке.

Я торопил Александра Николаевича отъездом в Щелыково, но его удерживало обещание пользовавшего доктора-профессора А. А. Остроумова навестить драматурга 28 мая. В ожидании его посещения Александр Николаевич должен был остаться еще на два мучительных дня. Положим, что у него нашлась бы работа - корректирование пиесы "Антоний и Клеопатра", но буквально ничем не мог он заняться: до того силы его ослабли, хотя он и бодрствовал духом и не терял способности к умственной работе.

Накануне отъезда Александра Николаевича, 27 мая, заходил к нему секретарь Общества русских драматических писателей и оперных композиторов И. М. Кондратьев с просьбой подписать пятнадцать квитанций в получении членских взносов для лиц, имевших вновь поступить в Общество. Ввиду того что непослушная рука отказывалась держать перо, Островский отложил этот нехитрый труд, пока не соберется с силами.

Подавляющий был момент...

- Да, amicus, да, Николай Антонович, приходит последний акт моей жизненной драмы.

Кое-как завязалась беседа, но вялая, так сказать, ab hoc et ab hac {о том о сем (лат.).}, когда же речь коснулась Южного берега Крыма, виноградников и Гурзуфского виноделия Губонина, особенно же ужения рыбы в Черном море, Александр Николаевич стал мало-помалу оживляться.

Летом, в часы досуга, ужение рыбы и рыболовство вообще были любимым развлечением Александра Николаевича. Таким развлечением он с удобством мог пользоваться в своем собственном имении, сельце Щелыкове, чрез которое протекают три речки; из них две, изобилующие рыбой: впадающая в Волгу Мера, и Куекша, в свою очередь впадающая в Сендегу, и менее рыбную, чем последняя. На второй из них, с которою по ужению я знаком, при омуте стояла водяная мельница.

Тут же, не без некоторого юмора и довольно увлекательно, Александр Николаевич рассказал о своем времяпровождении в Щелыкове. Когда задумывалось ловить в Мере рыбу сетью, в Щелыкове заведено было так: первым на телеге едет "морской министр". "Министр" этот не кто иной, как псаломщик из соседнего села Бережков, Иван Иванович, в подряснике и широкополой шляпе, из-под которой, как крысий хвостик, торчит тонкая косичка. "Морским министром" он назван потому, что был руководителем и распорядителем всей охоты вообще. За "министром" едут гости и семейство Александра Николаевича. На облюбованном для ловли месте раскидываются шатры. Начинается лов. Первым лезет в воду "морской министр", направляя сеть; за ним крестьяне в рубахах и портах; иначе нельзя, потому что есть дамское общество. Вода в Мере до того холодна, что, несмотря на самый знойный день, ловцов прошибает "цыганский пот", то есть по выходе из воды зуб на зуб не попадет от дрожи. На берегу для ловцов уже все готово: пироги, закуска и в изобилии водка.

Вскоре после этого рассказа я видел "морского министра", облаченного в стихарь и уныло читавшего псалтирь, на почтенном расстоянии, влево от изголовья сомкнувшего навеки свои вещие уста "типов создателя многого множества" ²⁹. 

Наступил день отъезда Островского в деревню, 28 мая.

училищным штатам. Затерять его я не мог. Поэтому я поспешил к Александру Николаевичу и застал его одиноко сидевшим в нумере. В наружности его за короткий промежуток времени я заметил некоторую Перемену, почему и глянул на него вопросительно. Это от него не ускользнуло.

- Что вы так смотрите на меня? - спросил он и, смекнув в чем дело, сказал:

- Я посылал за цирюльником и постригся... И зубной врач приходил, почистил корни.

Александр Николаевич имел полный набор вставных зубов, но избегал ими пользоваться.

Когда я сообщил ему о недостающем документе, это его озадачило, тем не менее, указав мне на ключи, он предложил поискать в чемодане, где и оказался разыскиваемый мною документ. Александр Николаевич проворчал:

Он следил и указывал, не трогаясь с места, куда и какую вещь надо было уложить, потому что сам собственноручно с неподражаемым уменьем и классическою аккуратностью укладывал вещи в чемодан.

В нумер по докладу дежурного капельдинера вошел только что окончивший курс студент-медик³⁰, бывший репетитор его сыновей.

Медика этого еще накануне я встретил у Александра Николаевича, который слегка его упрекнул, что тот забыл его. Медик нашел какие-то оправдания, а главное, будто не знал, что Александр Николаевич находится в Москве, а не в деревне. Одна весть, сообщенная медиком, сильно встревожила Александра Николаевича, и он долго не мог успокоиться после его ухода ³¹.

шести недель. Кажется, медик не сообщил ее заглавия, или же, будучи занят своими бумагами, я, может быть, пропустил мимо ушей ³².

- С испанского-то в шесть недель? - подернув плечами, изумленно усмехнулся Александр Николаевич.

Как лицо, могущее оказать полезные услуги больному в дороге, я просил медика проводить Александра Николаевича до Щелыкова. Однако Островский на это не согласился.

- Должно быть, не будет?

Не явился и сотрудник профессора, доктор С. В. Доброе, который до сего времени почти ежедневно заходил к Александру Николаевичу... "Зловещий признак!.."

Он, как жертва, и мы, его молчаливые и грустные собеседники, сознали это. "Последний акт жизненной драмы" Александра Николаевича был подписан и скреплен.

Александр Николаевич поник головой и призадумался.

лет! - прибавил он чрез несколько минут.

Да, в немощном теле Александра Николаевича присутствовал слишком бодрый дух или избыток духовных сил, не покидавших его до самой последней минуты его кончины.

Потирая рукой под печенью, Александр Николаевич так жаловался студенту-медику на свои страдания:

- Не могу понять, что у меня? Вырезать да посмотреть бы... Воспаление слепой кишки, что ли... Вот тут особенно мучительная боль...

Медик ощупал его живот, выслушал грудь.

- Ничего особенного. Есть ненормальные скачки; но в общем сердце в порядке, - слукавил медик.

Александр Николаевич ничего не возразил и опять задумчиво поник головой. Уныли и мы. У меня навернулись слезы. Я старался их скрыть.

"Да, зловещий признак! - снова подумал я, стараясь отогнать от себя убийственную мысль. - Прощай, мой возлюбленный принципал!"

К часу отъезда прибыли в нумер сыновья Островского и два брата Минорские.

На вокзал Нижегородской дороги, где уже находился И. И. Шанин с сыном ³³, студентом, мы с медиком прибыли раньше Александра Николаевича. Относительно его на пути к вокзалу медик выразил сомнение:

- Дай бог ему добраться до Щелыкова, - сказал он мне.

В словах его слышался отголосок профессора А. А. Остроумова и доктора С. В. Доброва.

- Кажется, я не дойду, упаду, - шептал он, держась за мою руку.

На вокзале Островский предпочел сидеть в темной половине его. В светлый зал, где находился table d'hote {общий обеденный стол (франц.).}, он отказался идти.

Как ни старались его развлекать, невозможно было вызвать на сухих посиневших губах его ту привлекательную улыбку, которою, бывало, он подкупал и побеждал своих собеседников. Мы приехали чуть ли не за час до отхода поезда, и время длилось убийственно, тем более при такой печальной обстановке.

Платье, облегавшее прежде красиво и плотно его осанистую фигуру, буквально висело на нем. Рот у него был полуоткрыт; еле работавшими легкими он как бы насильно вбирал в себя воздух для дыхания. Безжизненные, поблекшие глаза его глубоко впали в орбиты; осунувшееся бледно-желтое лицо, в котором, что говорится, не было кровинки, отражало в себе все признаки полного измождения всего организма.

Пока другие провожавшие сидели около него, он ни с кем почти не говорил. Когда же мы остались вдвоем, Островский настоятельно наказывал мне, чтобы я "непременно завтра же" побывал у А. А. Майкова и с передачей ему надлежащих бумаг подробно объяснил обо всем, о результатах же отписал бы ему немедленно.

Первый звонок.

ведомства, то есть с красным околышем и кокардой на тулье.

Странно, что некоторые артисты, увидав его впервые в этом картузе, предосудительно отнеслись к соблюдению им формы. Не затрогивая других побочных обстоятельств, раз он явился должностным лицом при императорском театре, почему бы ему не исполнять законом установленной формы?

Что может быть тут предосудительного? Должностное лицо в казенном театре не вольный хозяин в своей деревне, где он может хоть в лаптях ходить. Да у себя в деревне Александр Николаевич зачастую носил русскую рубашку с шароварами и мягкие казанские сапоги. И тут придирчивый человек - непрошеный судья - мог бы сказать, что он "оригинальничает", и поднять его за это на смех...

Может быть, артисты вообразили, что, облекшись в форму, Островский сделался формалистом журнальным распоряжениям по управлению театрами, заведенным еще до него конторою, и от себя никаких сообщений к этим распоряжениям не присоединял, хотя ему пришлось однажды сделать на бумаге внушение одному лицу, сравнительно в мягкой форме, за его резкое с подчиненными ему лицами обхождение, которое, по мнению Островского, роняло достоинство императорских театров. Но об этом знали только трое: он, я, составивший по его приказанию выговор, и получившее его лицо.

упрекнуть нельзя. А случай, о котором я упомянул, относится к покойному певцу и артисту, которому симпатизировал Александр Николаевич, - И. Ф. Бутенко. При роли Сусанина из-под рукавов его серого кафтана ярко сверкали безукоризненной белизны накрахмаленные манжеты с блестящими золотыми запонками. И Бутенко отделался за это только личным мягким внушением со стороны Александра Николаевича tete-a-tete...

Второй звонок.

Все провожавшие Островского спешили с ним проститься. Со мною он дважды и дружески облобызался. С ним уезжали два студента: его сын и сын Шанина.

Когда мы с тормоза сошли на платформу, Александр Николаевич, памятуя о театральных делах, спросил у меня, утвержден ли управляющим театрами назначенный им з помощники режиссера г. М<ухин>. Ответив утвердительно, я благодарил его за это назначение, которым мы оба остались довольны, так как находили г. М<у-хина> обойденным дельным человеком.

После маленькой шутки, сказанной Александром Николаевичем по поводу этого назначения и вызвавшей веселую улыбку на всех лицах, медик мне шепнул:

Да и сам Островский заметил, что он ожил и чувствует себя лучше, приписывая это перемене погоды.

А погода была все такая же серая, только дождь из крупного перешел на мелкий, но частый.

Причина объясняется просто. За все время пребывания в гостинице "Дрезден" с 17 по 28 мая Островский только один раз подышал вдоволь свежим воздухом, когда Минорскому удалось выманить его из нумера в воскресенье, 25 мая, чтобы прокатиться на Воробьевы горы. Он и так был тяжёл на подъем, а тут с одной стороны - болезнь, с другой - разные неожиданные неприятности, работа до самозабвения. Вот и сидел он между двух зол, прикованный к месту. Значит, не погода, а воздух повлиял на него благотворно после замкнутой жизни в пропитанном табаком нумере...

Третий звонок... Свистки кондукторские и ответные с локомотива.

- До свидания! - поправил его я.

- До свидания! - произнес и он выразительно.

В последний раз он еще поклонился мне в обмен на мой поклон из окна вагона отходившего поезда.

Поезд унес его далеко, безвозвратно, навсегда... <...>

Примечания

О Н. А. Кропачеве см. на стр. 554.

"Русский архив", 1888, NN 3, 4, а затем изданы брошюрой "Александр Николаевич Островский. Из воспоминаний его секретаря Н. А. Кропачева", М. 1889. Значительно расширенные, воспоминания печатались в газете "Московские ведомости" в 1899 году (NN 317, 321 326, 336, 342, 345, 349, 355, 356, 358, 360) и в 1900 году (NN 23, 30, 35, 44, 47, 51, 57, 62, 64, 67, 69, 71, 74), а потом вышли отдельным изданием: "А. Н. Островский на службе при императорских театрах. Воспоминания его секретаря Н. А. Кропачева", изд. М. Н. Доленго-Грабовского, М. 1901.

¹ Стр. 436. См. прим. 10 к воспоминаниям М. М. Ипполитова-Иванова, стр. 591.

² Стр. 436. Газета "Жизнь" в августе 1885 года дважды (NN 139, 143) в весьма сочувственных тонах сообщала об этих предполагавшихся назначениях.

³ Михаил.

⁴ Стр. 440. "Аскольдова могила" - опера А. Н. Верстовского, либретто М. Н. Загоскина по его же одноименному роману. Премьера оперы состоялась в Большом театре в Москве 16 сентября 1835 года, и с тех пор, по свидетельству К. Ф. Вальца, опера "почти не сходила с репертуара и делала большие сборы" (К. Ф. Вальц, Шестьдесят пять лет в театре, "Academia", Л. 1928, стр. 28).

Комедия Островского "Воевода (Сон на Волге)", законченная в январе 1865 года, впервые сыграна Александрийским театром в Петербурге (в апреле 1865 года) и Малым в Москве (в сентябре того же года). Однако пьеса грешила длиннотами, были сцены, вызывавшие справедливую критику. Стремясь сделать пьесу более сценичной, драматург в 1885 году создал вторую ее редакцию. Премьера "Воеводы" в этой редакции состоялась в Малом театре под руководством самого автора 19 января 1886 года. Но пьеса и во второй редакции не стала репертуарной, к ней обращаются редко.

⁵ Театральная реформа 1882 года, явившаяся результатом работы комиссии (см. прим. 11 к воспоминаниям П. М. Невежина, стр. 562), полностью подчинила московские театры петербургской дирекции и укрепила власть чиновников, совершенно чуждых сценическому искусству (управляющим конторой московских театров был назначен поручик П. М. Пчельников, до этого служивший в военном ведомстве; заведующим драматической труппой - бухгалтер частной железной дороги П. В. Погожев, и т. д.) и подменивших художественное руководство административно-бюрократическим произволом.

⁶ Стр. 445. Репертуарный совет в составе Н. И. Стороженко, С. В. Васильева (Флерова), Н. С. Тихонравова, Н. А. Чаева и С. А. Юрьева, хотя еще и не утвержденный министром, приступил к работе, в частности, обсуждал проект репертуара на сезон 1886-1887 года, предложенный Островским. После смерти Островского репертуарный совет был ликвидирован. Что же касается оперного комитета, то он, по существу, и не приступал к работе.

⁷ Стр. 448.

⁸ Стр. 449. Московская театральная школа влачила жалкое существование. Драматическое отделение школы велось до крайности примитивно (Островский, т. XII, стр. 262-270). Реорганизуя театральную школу в высшее учебное заведение, Островский решил закрыть старое драматическое отделение с тем, чтобы с осени открыть новое. Он уже сам отбирал для него будущих учеников (в частности, А. А. Яблочкину, П. Н. Орленева). Смерть оборвала все его начинания. Материалы о театральной школе см.: Островский, т. XII, стр. 162-179, 301-306.

⁹ Стр. 452. Пьеса Теодора де Банвиля "Жена Сократа" поставлена в Малом театре 26 декабря 1886 года.

¹⁰ То есть под Новинским монастырем в Москве, где весною, на святой неделе, бывали гуляния с каруселями, качелями, балаганами и проч.

¹¹ Стр. 454. В докладной записке управляющему императорскими московскими театрами (Островский, т. XII, стр. 297) Островский писал о необходимости усилить режиссерский состав труппы Малого театра.

¹² Стр. 456. пасынков: старые постановки еще иногда выпускались на сцену, но новых стремились не ставить, и на протяжении десяти лет (1887-1897) была возобновлена только "Василиса Мелентьева" (сезон 1893-1894 года). Лишь после выступлений прессы в защиту драматургии Островского (например, С. В. Васильев в "Русском слове", 1895, N 261; П. Р. С. в газете "Московские ведомости", 1896, N 148) чиновники вынуждены были уступить: в сезон 1897-1898 года возобновляются сразу пять пьес Островского: "Горячее сердце", "Бесприданница", "На бойком месте", "Бедность не порок", "Комик XVII столетия"; в сезон 1899-1900 года - "Таланты и поклонники" и т. д.

¹³ Стр. 458. В Петербурге Островский был с 21 по 28 марта.

¹⁴ Стр. 459. Речь идет о комедии Н. А. Кропачева и Д. П. Ефремова "Без протекции" (дозволено цензурой 1 октября 1884 года).

¹⁵ См. прим. 11 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 556.

¹⁶ Стр. 460. П. И. Кичеев, переводчик, театральный критик. Окончил юридический факультет Московского университета.

¹⁷ Стр. 461. "Картина семейного счастья" (1847), а не "Свои люди - сочтемся!", оконченная в 1849 году.

¹⁸ Стр. 467. "Божьим промыслом" назывался самый крупный рыбный промысел России на Каспийском море, в устье реки Куры.

¹⁹ Стр. 468. С. Н. Островского, умершего в 1868 году. Его дочерей взял на воспитание М. Н. Островский.

²⁰ Недоразумения с посредником Э. И. Мишле, купившим у композитора Г. А. Лишина перевод оперы "Мефистофель" итальянского композитора А. Бойто и перепродавшим его дирекции московских императорских театров, возникли из-за того, что Мишле грубо нарушил соглашение и потребовал значительно большей платы против первоначально установленной. В ответ на письмо А. Н. Островского, датированное 22 мая 1886 года, Мишле подтвердил свои требования, и договор с ним не состоялся.

²¹ Стр. 468. Дипломат - пальто особого покроя.

²² Стр. 473. "поручики" подразумевалось старое управление московскими театрами, так как П. М. Пчельников (управляющий конторой) и К. Р. Гершельман (зав. делами личного состава) действительно имели военное звание поручиков.

²³ Стр. 474. О ком идет речь, выяснить не удалось.

²⁴ Стр. 477. Е. В. Сапожникова, крупная московская домовладелица, филантропка, попечительница Александровско-Басманного училища.

²⁵ См. воспоминания И. А. Купчинского, стр. 245- 246.

²⁶ Стр. 479. См.: Островский, т. XII, стр. 309.

²⁷ Стр. 480. "Антоний и Клеопатра" остался незавершенным и в издании Н. Г. Мартынова появиться не мог (опубликовано в "Сборнике Общества любителей российской словесности на 1891 год", М. 1891, стр. 77). Очевидно, Мартынов прислал корректуру восьми интермедий Сервантеса, переведенных Островским и включенных в первый том издания "Драматические переводы А. Н. Островского", СПб. 1886. 8 мая Н. Г. Мартынов просил позволения у Островского "прислать... последнюю корректуру интермедий, чтобы не напутать чего-нибудь" (Новые матерьялы, стр. 241).

²⁸ Стр. 481. Островский, т. XVI, стр. 193.

²⁹ Стр. 483. Строка из стихотворения артиста М. А. Дурново, написанного к тридцатипятилетию литературной деятельности Островского (1882). Напечатано в книге: "А. Н. Островский на службе при императорских театрах. Воспоминания его секретаря Н. А. Кропачева", М. 1901, стр. 4.

³⁰ В. Ф. Подпалый.

³¹ Стр. 484. Какую тревожную весть сообщил Островскому Подпалый, неизвестно. Скорее всего она касалась детей Островского.

³² Стр. 484. "Звезда Севильи", которую С. А. Юрьев перевел в конце 1885 года.

³³ Стр. 485. С С. И. Шаниным.