Александр Островский: А. Н. Островский в воспоминаниях современников. К. Н. Де-Лазари. Невозвратное прошлое

НЕВОЗВРАТНОЕ ПРОШЛОЕ

Пров Михайлович Садовский, Александр Николаевич Островский, Василий Игнатьевич Живокини и др.

В первых числах сентября 1865 года что-то вдруг заволновались и засуетились в театре. К В. П. Бегичеву, инспектору императорских московских театров, стал часто приезжать А. Н. Островский, и сейчас же вслед за ним появлялся режиссер Малого театра А. Ф. Богданов, уважаемый всеми старик, честный исполнитель своего долга и отличавшийся замечательным умением ладить со всеми артистами.

Ставят на сцене Малого театра вновь написанную драму А. Н. Островского "Воевода, или Сон на Волге", Главную роль в этой драме автор поручил П. М. Садовскому.

Александр Николаевич Островский и Пров Михайлович Садовский! Какие славные имена!

Редко можно было встретить людей, относящихся с такою любовью и уважением друг к другу, как они. Но только не тогда, когда они сидят вместе (например, в Артистическом клубе) за одним столом. Тогда они пикируются и вообще - на холодках. Но если только они хотя и в одной комнате, но на разных столах, и могут каждый видеть и слышать друг друга, тогда они с любовью один на другого поглядывают.

Знакомые у Садовского и Островского почти одни и те же.

За одним столом сидит Садовский с приятелями, а за другим Островский с таким же кружком друзей, и слышит он, как П. М. Садовский громко говорит своим собеседникам:

- Помилуйте! Ведь вот поди ж! Сделали же люди Шекспира гениальным писателем! А что в нем гениального?.. Да в нем и таланта-то нет, - нюхая табак. - Просто английский актер - самый обыкновенный... верно-с.

И оратор обводит взглядом слушающих, избегая смотреть на Островского, который в то же время смотрит на свой кружок взглядом, выражающим: господа, не обращайте внимания; все-таки, какой он громадный талант, - и, поглаживая свою бороду, кидает добрый взгляд на Садовского, как бы говоря этим взглядом: милый ты мой! Говори, что хочешь, а я все-таки люблю тебя!

Заговорил за своим столом А. Н. Островский. Горячится, говорит с увлечением и начинает как будто заикаться.

- Помилуйте! Ну, ну, можно ли это делать! Можно ли поверить управление делами такому человеку! (Садовский за своим столом молчит и слушает.) Пишет мне, чтобы я приезжал в Петербург, что через месяц начнут репетировать мою пьесу. Я приезжаю туда, сижу неделю... Ничего... Ну хорошо, что я остановился у брата.

- У Михаила Николаевича! Большой человек!.. Очень хороший человек!.. Отлично его знаю и уважаю, - громко говорит П. М. Садовский, как будто нечаянно вмешиваясь в разговор.

- А то за что же проживаться? Зачем обманывать, а еще русский человек!..

- Федоров? Да какой же он русский человек? - возражает Садовский. - Он не русский!.. Фамилия русская, - а сам не русский. Немец он, а не русский... Мать его Августиной звали!..

- Этого я не слыхал, - говорит удивленный Александр Николаевич.

- Я сам, может, не слыхал, но что он немец, это верно. А русский от немца добра не жди! (Общий хохот.) Не следует вам, Александр Николаевич, ездить в Петербург!.. То ли дело Москва!..

И два стола с их компанией - соединяются. Шум стульев, все сели. Один из кружка Садовского обращается к Александру Николаевичу:

- Александр Николаевич! (Хочет налить ему водки.) Прикажете рюмочку?

- Нет, уж извините, больше не могу, - отвечает Островский.

- Так прикажете шампанского, Александр Николаевич?

- Позвольте! - вступается П. М. Садовский. - Почему же водка хуже шампанского? Только потому, что шампанское - вино немецкое.

- Пров Михайлович! Пров Михайлович! - с укоризной обращается к нему Островский. - Шампанское ведь это вино не немецкое, а французское, я и вам советую его выпить. Это вино дает жизнь, радует и веселит.

- Помилуйте-с, я с удовольствием выпью, - говорит Садовский.

Подается шампанское, за одной бутылкою другая и т. д. Пьют за здоровье Островского, пьют все, с удовольствием чокаясь с ним, в особенности Пров Михайлович.

- За ваше здоровье, Пров Михайлович, - говорю я.

- Нет, уж за меня будем пить русским, а этим вином за того, кто любит все иностранное. За ваше здоровье, Александр Николаевич!

- Что ж, Пров Михайлович, я иностранного ничего особенно не люблю; но нельзя же все ругать... Вот возьмите хотя бы немцев, какая у них культура, какие писатели! Гейне! Шиллер!..

- Ну, что же-с! Это все русские, их Фридрих забрал в плен и по-своему переделал. Из Шиллерова - сделал Шиллер, а из Гинова - сделал Гейне, вот и все-с.

- Пров Михайлович! - сердясь, но улыбаясь, возразил Островский. - Что это вы? Помилуйте!..

- Да, Пров Михайлович, нельзя уж так хулить все иностранное. Ну, да что уж, вас не переделаешь; вы и знать ничего не хотите. Но у вас есть сын Миша...

- Для всех он Михаил Провыч, а для меня он Миша! Ну, так вот: он молодой человек любознательный, ему надо больше видеть и учиться, а ничто так не развивает молодого человека, как путешествия. Пустите его со мной; мы поедем в Париж, в Италию, будем в Риме, увидим чудеса!

- Как не надо? Как не надо? Ведь он поедет не один, а со мною!

- Что ж такое, что с вами-с, мне все равно. Вы любите ездить, вот вы и поезжайте с Кашперовым на озеро Лаго-Маджиоре ¹ - ловить рыбу и мечтать.

- Ну, да (нюхая табак, ядовито проговорил Садовский). Вы ведь известный путешественник!!!

- Что-о-о-о?.. - совершенно растерявшись, протянул Островский. - Путешественник!.. (заикаясь). Это... это - не... не... возможно... с вами говорить нельзя... Помилуйте!.. Путешественник!.. - И Островский, окончательно рассерженный, уходит из комнаты.

- Да и нам по домам пора, уже три часа! - сказал, вставая вслед за ним, Садовский.

А. Н. Островский и П. М. Садовский были искренно ко мне расположены, и оба нежно любили сердечного моего друга, тогда еще молодого человека, с большим талантом и впоследствии - гордость всей России, Петра Ильича Чайковского.

В продолжение трех лет, то есть с 1865 по 1868 год, мы все четверо бывали в Артистическом клубе ежедневно, играли в ералаш. Островский и Садовский знали, что, как я, так и Чайковский, денег друг другу не платили, и потому знали также, что, играя, нам важно было выиграть тогда, когда выиграем вместе. Как А. Н. Островский, так и П. М. Садовский, в сравнении с нами, конечно, были богачи. Кончается игра, Чайковский и я проиграли; вытаскиваем мы все наше богатство, положим на стол все наши денежки и сидим себе, с нас как с гуся вода - довольные, веселые... А они нет! Им неловко, Островский выиграл три рубля, а Садовский два.

Начинается сцена: Островский добродушно, как бы заикаясь:

- Петр Ильич! Пе-е-тр Ильич! Ну, зачем вы платите, ведь завтра бу-будем играть?

- Нет! (смеясь, нежно говорит Чайковский)- Что вы? Что вы, Александр Николаевич! Я вчера выиграл. С какой стати?

Садовский, приготовляясь нюхать табак, вздыхая, ядовито подносит Островскому:

- Ох, ох, господи! Какие нежности! (обращается ко мне, показывая глазами на Островского). Теперь жалостливы. (Островский строго смотрит на Садовского.) А самим целый вечер как перло.

- Пров Михайлович! Пров Михайлович! Что это за выражение - перло?

- Я получу, но вы-то что волнуетесь? Ведь вы тоже выиграли?

- Я что же выиграл - два рубля-с, очень они мне нужны! Я буду Костеньку ужином угощать.

- Да, вы ужином, а я буду их обоих ужином, и даже с шампанским, потчевать, - говорит Островский.

- Вот и отлично-с, очень хорошо-с; так уж пора, пойдем! Пожалуйте, Александр Николаевич.

На другой день мы опять в клубе, но П. И. Чайковского нет. Тогда мы садимся втроем играть в преферанс.

Они оба в десять раз лучше меня играли и поочередно помогали мне разыгрывать, один против другого. Объявляю я, например, игру "черви". Садовский говорит "пас", а Островский - "вист" и обращается к Садовскому - откройте! Он открывает свои карты и с участием смотрит на мою игру.

- Ну, что же, Константин Николаевич, вы проиграли.

Я, не желая разыгрывать и уже сдаваясь, отвечаю:

- Проиграл так проиграл, - и хочу бросить карты.

- Нет, позвольте! Извините! - вступается Садовский. - Он не проиграл.

- Нет, проиграл, - говорит, сердясь, Островский.

- Нет, не проиграл! - тоненьким голоском протянул Пров Михайлович. - Позвольте, я за него сыграю.

Начинается игра. Садовский разыгрывает хорошо, и я выигрываю. Большая пауза.

Садовский, подмигивая мне, тихонько, но ядовито:

Островский, разглаживая свою бороду, немного сконфуженный, смотрит на Садовского.

- А, это верно-с! Это верно, Александр Николаевич! Игра продолжается, Садовский объявляет игру.

Островский говорит "пас". Я - "вист" и прошу Александра Николаевича открыть карты. Садовский мне заявляет:

- Вот вам, Костенька, четыре взятки, и я выиграл.

- Нет, извините, Пров Михайлович, вы без одной.

- Ну, уж это мы посмотрим, извольте за него разыграть.

- Пожалуйста, сделайте одолжение! Садовский, вместо без одной, остается без двух.

- Вот, Пров Михайлович, я и прав, - говорит Островский.

- Да-с, не правы, вы сказали, что я без одной - да-с? А я без двух-с... - добавляет он тихо, почти фистулой.

- А вот он-с (показывает на меня Садовский), потому что больше выиграл. Вообще мы оба проиграли, я плачу четыре рубля, а вы два (с улыбкой). Пожалуйте ужинать, уже час. - И мы идем в столовую.

- Ох! хо! хо! Голубчики, кушают! Все головастики! Ха! ха! ха! - с этими словами входит веселый В. И. Живокини.

- Откуда так поздно, уже час? - спрашивает Садовский. (Он начинает как-то комично, с высокой ноты, так при этом жестикулируя, что без смеха невозможно смотреть на него.)

- Как поздно!.. Как это поздно!.. Я выпью с вами шампанского и поедемте все тпруа делать (это значило,, ехать за город на тройках, к цыганам). Тпруа!.. Тпруа!.. все тпруа! На мой счет. Неожиданное богатство, и еще какое! Слушайте! (Подают шампанское.) За ваше здоровье, Александр Николаевич! За ваше здоровье! - восклицает Василий Игнатьевич, чокаясь с Островским.

Александр Николаевич, прежде чем пить, тревожно ощупывает свою грудь.

- Господа, боюсь... боюсь... у меня сердце... знаете, сердце!

- Это хорошо, что у вас сердце есть, а вы все-таки кушайте! Ваше здоровье!..

- Слушайте!.. Два года тому назад в Купеческом клубе, как раз за два дня до моего бенефиса подходит ко мне какой-то господин и говорит мне:

- Василий Игнатьевич, позвольте мне ложу на ваш бенефис. Нет ли у вас с собой?

Ложа у меня была, и я ее ему дал... Фамилия его какая-то восточная... Не припомню...

Бенефис мой прошел, а денег он и не присылает, да и в клубе-то сам не бывает. Вот и думаю я, пропали мои двадцать пять рублей!.. Встречаю его на улице, кланяется и, только что я хочу ему закричать: "Ложа!" - а его уж и след простыл. С тех пор, когда я, бывало, с кем-нибудь еду и встречу его, то так и говорю: "Вон моя ложа едет". Так мои приятели все уж и спрашивали: "Ну, что, ложу видел?" Иной раз отвечаю: "Видел", - а другой раз просто "тьфу!". Только плюну с досады. Наконец забыл я совсем о своей ложе. Как вдруг сегодня в Купеческом клубе подходит ко мне этот господин, то есть эта ложа, и говорит: "Василий Игнатьевич! Простите, бога ради, вышло большое недоразумение! Я ведь ваш должник, извольте получить, и умоляю вас, простите". - И подает мне конверт. Я поблагодарил, да с этим конвертом в укромный уголок, разорвал конверт, а там - сто рублей. Вот вам и ложа! Ха, ха, ха!

- Еще бутылочку разопьем, да и скорее тпруа, тпруа, тпруа! - закончил В. И. Живокини. <...>

- Нет уж, господа, теперь тпруа нельзя, - говорит Островский, - репетиция "Воеводы" назначена в двенадцать часов, а теперь уже половина пятого.

- Да-с, уж поздно-с, - сказал и Пров Михайлович, - пора и по домам, а тпруа уж в другой раз поедем.

- Ну, домой, так домой, - согласился Василий Игнатьевич, и мы разошлись. <...>

В таком роде шла жизнь Прова Михайловича Садовского до самого дня представления "Воеводы". Ежедневно приезжал он на репетицию к десяти часам утра и до четырех часов оставался в театре. Оттуда спешил домой, наскоро обедал и, не отдохнув и часа, торопился опять в театр, где был занят вечером. От такой усиленной деятельности он, видимо, ослаб и осунулся, но после театра все-таки поехал в клуб. Пробыл в клубе до четырех часов утра. Из клуба поехал с Измайловым "брать воздух", как он выражался, и только в четверть девятого утра, в день представления "Воеводы", приехал домой. <...> Кое-как провел три акта. В четвертом акте, еле двигаясь, с трудом дотащился он до кулис и, когда, по выходе на сцену, улегся на кровать, на которой задремавший воевода видит свои зловещие сны, Пров Михайлович заснул настоящим, неподдельным сном, как лучше и представить нельзя.

Меняются одна картина за другой, и воевода должен говорить. Публика с напряженным вниманием ожидает, что скажет воевода; но воевода ничего не говорит и сладко, крепко спит.

Слышит публика голоса, но только не воеводы, а голоса помощника режиссера и суфлера:

- Пров Михайлович! Пров Михайлович! Что вы молчите?.. Говорите!.. Что вы делаете?..

Занавес падает, и пьеса с триумфом проваливается ².

Публика, расходясь, удивляется, сожалеет, но не выказывает ничем своего недовольства.

После спектакля пошел я в уборную Садовского. Сидит он мрачный, убитый и еле-еле дышит.

- Костенька... Голубчик!.. Поедем поскорей... Уф-ф! мне душно, тяжело!..

Сели мы молча в карету и молча подъехали к Артистическому клубу.

В первой комнате сидит бледный, измученный, как бы приговоренный к смерти А. Н. Островский; глаза его горят, он с состраданием, но и с горьким упреком смотрит на виноватого, сконфуженного, быстро мимо него проходящего П. М. Садовского.

приятели его: Вильде, Измайлов и Усачев. Никто из них не произносит ни слова, тихо усаживаясь вокруг стола.

Только что Пров Михайлович с тяжким вздохом налил рюмку водки и выпил ее, как с видом преступника, идущего на казнь, подошел к столу А. Н. Островский. Ясно было видно, в каком угнетенном, лихорадочном состоянии был он, держа руку на измученном своем сердце.

Страдальчески посмотрел на П. М. Садовского и тихо, каким-то замирающим голосом, сказал:

- Ах, Пров Михайлович, бога вы не боитесь!.. И что вы делаете?.. Грешно - не хорошо!.. Пьесу мне жаль!.. Себя самого - жаль, но больше всего: жаль мне вас... Губите вы самого себя и дело, которому мы с вами так честно, добросовестно служили. Сбились вы, Пров Михайлович, и сбились совсем!.. Не можете вы теперь отличить дня от ночи, белого от черного... Да... грустно, тяжело мне; но что же делать? Надо подумать, чем заслужить вашу милость. Подумаю, да и напишу вам другого "Воеводу" - Воеводу, похожего на вас, который давно уже забыл: когда ночь?.. когда день?.. Живет ли он, умер ли? А теперь пока большое спасибо!..

И тихо, не торопясь, без ужина уехал Островский домой.

Пров Михайлович ничего уже больше не пил и не ел за ужином, но тяжко вздохнул и, грустно сказав: "Да-с! Все бывает-с!" - охая, поднялся с места и, ни с кем не простившись, отправился домой. За ним разошлись и мы все, и всем нам было не по себе.

Так закончилось представление "Воеводы" 25-го сентября 1865 года ³. <...>

Долго приготовлял свою месть А. Н. Островский за "Воеводу" - Пр. Мих. Садовскому.

Наконец час мести приблизился. Во главе с Садовским, все получили роли из новой комедии А. Н. Островского "Горячее сердце" ⁴.

Все участвующие, актеры и актрисы, были приглашены самим автором послушать чтение этой комедии к инспектору репертуара В. П. Бегичеву, в барский дом его супруги на Тверской улице. В 8 1/4 часа приехал А. Н. Островский, Следом за ним шаг за шагом шел здоровенный детина Д. В. Живокини, гордо и строго на всех глядевший, с большим портфелем в руках.

Чтение состоялось в весьма торжественной обстановке. Около Островского сели В. П. Бегичев и А. Ф. Богданов, а дальше С. В. Шуйский, И. В. Самарин, Е. Н. Васильева, Н. М. Медведева, Г. Н. Федотова с мужем, В. И. Живокини, Н. А. Никулина, Вильде, Музиль, Решимов, Александров, Константинов и последним, рядом с хозяйкой, П. М. Садовский.

Островский был среднего роста, коренаст. Большая голова, широкий лоб, небольшие, но умные, проницательные, с хитрецою и очень выразительные глаза и широкая, окладистая, рыжая борода. Вообще, с виду он более походил на настоящего русского хозяина-купца или промышленника, чем на знаменитого писателя.

Превосходно владел он настоящей московской, русской речью. Но говорил не торопясь, не громко и плавно. Если же в разговоре он увлекался и начинал кому что-либо доказывать или спорить, то как будто немного заикался.

Он был человек мягкий, обходительный и крайне вежливый.

Он очень любил компанию, любил послушать рассказы и от души искренно посмеяться. Когда Александр Николаевич бывал чем-нибудь доволен, то это всякий издали видел - широкая, открытая улыбка озаряла лицо его, и глаза становились светлые, такие веселые и добрые.

Страшно увлекался он всем и всеми, а в особенности женщинами. А о своей наружности был самого высокого мнения и до чрезвычайности любил зеркало. Ведя с кем-нибудь разговор, он старался смотреть в зеркало. Он целый час был в состоянии спорить, чувствовать, плакать, злиться, ругать, но лица вы его не увидите. Лицо свое, со всеми оттенками радости, жалости, насмешки, злости, - видит только он один.

Своими симпатиями к людям А. Н. Островский увлекался до невозможности. Про него говорили, что в ущерб своим произведениям, в ущерб искусству и своему интересу лучшие роли в своих комедиях и драмах он отдавал не лучшему артисту, а по мнению его - хорошему человеку.

Это, однако, несправедливо. Такое мнение о нем сложилось вследствие одного весьма характерного обстоятельства. В самом начале пятидесятых годов Александр Николаевич находился в крайне тяжелом материальном положении. Его выручил тогда известный артист Бурдин, которому наш славный драматург и считал себя за это вечно обязанным.

А. Ф. Бурдин - человек от природы не дурной, но при этом чрезвычайно самолюбивый, тщеславный и беспокойный, мнящий себя, при весьма ограниченных способностях, великим артистом, - утилизировал самым бесцеремонным образом вышесказанное отношение к себе Островского. Выпрашивал у него лучшие роли, губил пьесы и вообще вел себя относительно Александра Николаевича довольно деспотически. Но это был единственный человек, которому Островский ради признательности жертвовал интересами сцены ⁵"коемуждо по делам его".

Но тем не менее он имел доброе сердце и всей душой привязывался к людям. Он всегда был рад поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, поспорить и выслушать мнение своего собеседника.

А с Дмитрием Живокини, который до разговоров был не охотник, Островский иной раз целый час сидит и молчит.

Если же они вместе в клубе, то сосед только и может услышать:

На что следовал, хриплым голосом, короткий, грубый ответ:

Пользуясь расположением Александра Николаевича Островского и находясь в самых приятельских отношениях с Митей Живокини, я, желая сошкольничать и посмешить Прова Михайловича Садовского, подхожу к ним и говорю:

- Александр Николаевич, я за вами наблюдаю. Вы, наша гордость... целый час сидите с этой дуб...

- Ну!.. - нахмурившись, говорит грубо Митя, показывая мне кулак.

- Виноват, виноват, Митя! Я не так выразился, - отвечаю я робко. - Я хотел сказать, с этим хорошим человеком. Но, все-таки, Александр Николаевич, скажите, за что вы его любите?

- Как вам не стыдно, - добродушно смеясь, говорит Островский, - татарин вы этакой! Ну-ка, Митя, покажи-ка ему!

Митя показывает мне кулак величиной с большой камень и потрясает им в воздухе.

- Митя, - обращаясь к нему, спрашивает его Островский, - если мы пойдем с вами и на меня нападут, что вы сделаете?

- Я? - отвечает Митя, - а вот что... - Моментально вытаскивает из кармана бумагу и, разрывая ее пополам, молодцевато, строго на всех посмотрев, отрывисто говорит: - ра-зор-ву!!!

- Ну, чего же вам еще, азиатец вы этакий? Мало вам этого?..

Все присутствующие при этой сцене громко расхохотались.

Мнителен был Александр Николаевич до смешного.

Сидим мы раз в уборной Малого театра, входит Александр Николаевич Островский, не снимая шапки и шубы, ни с кем не здороваясь, прямо к зеркалу.

- Здравствуйте, Александр Николаевич, как ваше здоровье? - приветствуют его все.

Несколько секунд он молчит, а потом отвечает не нам, а - зеркалу:

Наконец кладет он на диван шапку, человек моментально снимает с него шубу; и он, еще не оборачиваясь, отвечает:

- Ну, вот теперь скажу. Ничего, слава богу, и т. д.

Начинают, например, говорить о недоступности какой-нибудь красотки.

- Помилуйте, - говорит один, - да нет ни одного богача, который мог бы купить ее любовь.

- Нет такого красавца, который расшевелил бы эту бездушную куклу, - добавил другой.

- Не верю, - говорит, подходя к зеркалу, Островский. - Не верю, - продолжает он, расчесывая руками свою бороду и, пожав плечами, решительно говорит:

Все еле удерживаются от смеха, а Митя Живокини, как-то дико фыркнув, отрывисто произносит:

- Что это вы, Митя? - спросит его серьезно Островский.

Возвращаюсь к прерванному рассказу о чтении пьесы "Горячее сердце".

Около кресла А. Н. Островского стоит строгий, важный Д. В. Живокини, с треском открывает портфель, с шумом подает Александру Николаевичу исписанный лист бумаги, почти бросает под мышку портфель и, сложивши по-наполеоновски руки, строго смотрит на всех, как бы говоря: "Пикни - кто... убью!"

Выражение лица Д. В. Живокини такое: то он улыбнется, то сделает головой жест недовольства, но все время следит за А. Н. Островским, как охотник за зверем.

Кончается лист, и Д. Живокини стремительно выхватывает его у Островского и с шумом заменяет его другим. Опять та же строгость и то же свирепое выражение лица. Но вдруг его взгляд упал на актера Александрова, который показывает ему язык. Тут уж он совсем остервенился... зазевался... и вовремя не подал листа бумаги.

- Что же ты, Митя, давай, - слышит он голос А. Н. Островского.

- Что ж!.. Я сейчас! - гаркнул он хриплым голосом.

На лицах всех сосредоточенное внимание, и смех так и душит их, но, к счастью, чтение кончилось, и смех слился с единодушными криками: "Браво! браво!"

Эти слова вызвали такой взрыв хохота, такой заразительный смех, что, услыхав его, к нам прибежали Е. Н. Васильева, Н. М. Медведева и, узнав, в чем дело, неудержимо расхохотались сами. Этим закончилось чтение.

Начались репетиции. Уже на третьей репетиции все актеры и актрисы репетировали без тетрадок, делая все, что нужно, и давая настоящий тон своим ролям. Роль городничего очень забавно, и как всегда - талантливо, ведет Василий Игнатьевич Живокини. А по городу везде уже расклеены афиши, что через два дня идет "Горячее сердце" любимого автора всей Москвы, Островского, с ее любимцем, Провом Михайловичем Садовским в главной роли.

Каждый день шли репетиции комедии "Горячее сердце". Единственно, кто не репетировал как следует свою роль Курослепова, так это Пров Михайлович Садовский. А потому никто и не знал, что сделает он из этой роли.

До представления никто не знал, а после представления никто не предполагал, что можно сделать из этой роли чудо, которое сделал П. М. Садовский. Пров Михайлович не только поразил и восхитил публику, но и артисты все были ослеплены ярким светом этого могучего таланта. Исполнением этой роли П. М. Садовский всем доказал, что годы, лень, апатия не отняли у него "силы творчества". И что в 1868 году, когда стали уже забывать о тех моментах высокого эстетического наслаждения, какое он доставлял всем созданием таких ролей, как Любим Торцов, Расплюев и т. п., он как бы торжественно заявил: "За меня не бойтесь, я не ослаб, я ничего не потерял! Я по-прежнему, если не больше, могуч и силен".

Все, привыкшие в известный час ежедневно видеть Садовского в Артистическом кружке, поехали туда. Там собрались во главе с Петром Ильичом Чайковским и: Николаем Григорьевичем Рубинштейном все горячие поклонники его таланта. Встретили его с такой помпой, такими оглушительными аплодисментами, что даже стекла дрожали.

Но громкие приветствия и поцелуи, восторженные похвалы и крики - все стушевалось перед скромным, счастливым взглядом на него самого автора комедии, Александра Николаевича Островского.

Какой же и взгляд!.. Сколько в этом взгляде было любви, счастья, гордости и обожания.

Много в этот вечер говорили Садовскому восторженных речей, но сказать ему столько, сколько сказал: взгляд Островского, конечно, не мог никто.

"Воеводу". А вы еще при всех изволили назвать меня - путешественником и отправлять меня с Кашперовым на Lago-Madgiore.

Встретил этот взгляд Садовский и понял его. Ни с того ни с сего сказал: "Виноват-с", и хотя конфузливо, но громко, поднявши бокал, сказал:

Раздалось громкое "ура!" - и этим закончился вечер торжества как Островского, так и Садовского. <...>

а затем Малого театров. В 1873 году Де-Лазари возвратился в Петербург, в Александрийский театр.

Человек остроумный, веселый, обладавший редким мимическим даром, Де-Лазари был любим Островским, с которым встречался в Артистическом кружке, и на правах доброго знакомого часто бывал у него дома.

Воспоминания написаны Де-Лазари, по-видимому, в 1900 году. о чем свидетельствует А. Зарин в газете "Биржевые ведомости", 1903, NN 327, 510, и напечатаны в газете "Россия", 1900, NN 545, 552.

² По поводу первого представления "Воеводы" в Малом театре в газете "Антракт" (1865, N ПО) появилась рецензия, в которой, однако, ни о провале спектакля, ни о конфузном происшествии с П. М. Садовским нет ни слова. Рецензент лишь замечает, что "несколько однообразно вышел у него четвертый акт, где в большом монологе недовольно сказалось страшное отчаяние, которое овладевает Шалыгиным после первого сна".

³ Стр. 393. Премьера "Воеводы" состоялась не 25, а 9 сентября 1865 года.

⁴ Стр. 393. "Горячее сердце" закончена в ноябре 1868 года и 15 января 1869 года впервые поставлена в Малом театре.

⁵ Стр. 394. О взаимоотношениях А. Н. Островского и Ф. А. Бур-дина см. на стр. 574.