• Приглашаем посетить наш сайт
    Грин (grin.lit-info.ru)
  • А. Н. Островский в воспоминаниях современников.
    Н. В. Берг. Молодой Островский

    Н. В. Берг

    <МОЛОДОЙ ОСТРОВСКИЙ> 

    <1>

    <...> В Москве было в то время два литературных кружка: славянофилы, собиравшиеся у Хомякова, Аксакова (Сергея Тимофеевича, отца Константина и Ивана Сергеевичей), Кошелева, Киреевского, Елагиных, и так называемая "молодая редакция" "Москвитянина", только что начинавшая формироваться. Она состояла главнейшим образом из недавних студентов Московского университета. Другие учебные заведения давали там небольшой процент. Тут были талантливые люди: Мей, Григорьев, Колошин, Эдельсон, Филиппов, Писемский, Рамазанов...

    "Молодая редакция" "Москвитянина" знала в городе очень многих, не брезговала никем. Ближе всего были к ней некоторые артисты сцены: Садовский, Васильев, Максин, Турчанинов... Первые двое были знаменитостями московского театра; последние игрывали что называется "ногу слона". Максин прославился ролью "тени Гамлета" и, вероятно, любил ее более всех своих ролей. Когда весь кружок, с присоединением профессора зоологии Рулье, известного всей Москве Алексея Дьякова 1 (учителя чистописания в разных учебных заведениях, поэта и друга трагического актера Мочалова) и персиянина Мира, или, как чаще его называли, Мирки, - собирался в знаменитой в то время кофейне Печкина (которая состояла из небольшого числа комнат, вошедших ныне в Московский трактир), Максин, усаживаясь с кем-нибудь играть в шашки, заводил гробовым голосом: "и каждый волос" (тут двигалась шашка) "на главе твоей" (двигалась другая шашка) "встанет дыбом!" (двигалась третья шашка). Из других своих ролей он почему-то не приводил отрывков за шашками.

    Кружок заглядывал еще в одну отдаленную замоскворецкую харчевню слушать бандуриста Алешку, который играл (как никто будто бы) "камаринскую" и "венгерку". Для этой "венгерки" иные засиживались в харчевне долго. Один молодой человек, Мальцев, отменно плясал под эти песни. Он же умел забавно представлять, как "львы лежат на воротах", как "собака ест кость, а ворона к ней подпрыгивает и опять отпрыгивает" (когда собака зарычит); как "собака встречает входящую старуху во двор, и старуха отбивается от нее костылем" и, наконец, как "несколько собак грызутся и ворчат под столом, когда господа обедают". В этих представлениях Мальцев был неподражаем. Вертелся иногда в кружке молодой купчик Ванька Коробов, который был замечателен не сам по себе, а своим дядей, Коробовым, который очень смешно и самым сильным народным языком рассказывал компании разные истории, о чем случится; трудно перечислить все элементы, из каких слагался кружок; необходимо только упомянуть, что к нему же примыкал вплотную Александр Николаевич Островский, впоследствии известный драматический писатель.

    Графиня2 долго не знала, что ей делать: из каких литераторов составить кружок для своих "литературных вечеров по субботам", - кружок удобный, приличный, нескучный. К славянофилам сердце ее не лежало вовсе. На них смотрело тогдашнее общество иронически, поднимало на смех народные их одежды: поддевки, зипуны, красные рубахи с косым воротом, мурмолки; правительство с ними не ладило. Да и то сказать: для литературных вечеров светской дамы они как люди серьезные, дорожившие своим временем, не годились: соскучились бы в неделю, и баста ездить. Графиня более или менее угадывала такой конец...

    "молодой редакции" "Москвитянина" и связанных с нею неразрывными узами разнообразных личностях города, ходили не очень благовидные слухи, что это - "беспросыпные кутилы, пребывающие большую часть дня в нагольных тулупах, не то в рубашках; ненавидящие фраков и перчаток; пьющие простое вино из штофов и полуштофов и закусывающие соленым огурцом". Как их вычистить, сделать такими, чтоб они могли без зазору, - не смущая в графской передней прислуги, показываться время от времени в изящных салонах изящной аристократки? Говорили еще в обществе, что они - "бирюки", редко выползающие на свет божий из своих нор самого невероятного свойства, - нор, не знакомых будто бы вовсе с половою щеткой. Что бывает иногда накидано на полу такого жилища, такой сор и грязь (которые потом неизвестно куда исчезают), - этого ни в сказке не рассказать, ни пером не описать! Если приходил бирюк к бирюку и засиживался до ночи, для него стлалась на полу перина и потом долго-долго лежала, никем не убираемая, и никого из бирюков это не смущало. Бывали такие случаи, что два-три бирюка сходились у кого-нибудь; для каждого устроивалась на полу постель; бирюки ложились, разговаривали, и так проходила неделя, а иногда и две: бирюки не расходились: им было нескучно и удобно... Платье у бирюков бывало будто бы зачастую общее...

    Такие ходили слухи. Графиня задумывалась. Литературные вечера не устроивались...

    Разрешению вопроса помогло следующее обстоятельство: Островский написал комедию "Банкрут". Все, знающие дело, ахнули. Вся интеллигенция Москвы заговорила об этой пиесе как о чем-то чрезвычайном, как бы... небывалом. Наиболее всего поражал в ней язык московских купцов, впервые выступивший в нашей литературе с такою живостию, яркостию и силою. Но, кроме языка, и самый купеческий быт, способы мышления и жизненные приемы этого сословия нарисованы были могучею, широкою кистью... как бы опытного художника, о существовании которого никто не знал; никто не видал его постепенного развития, разных мелких, робких, отроческих статей. Сразу явилось мужественное произведение, совершилось нечто вроде чуда! Слава Островского как драматического писателя родилась и выросла в один день. Все стремились слушать новое произведение; все, слушая, им восхищались; потом бегали и трубили по городу; всякому оно было понятно, было свое, родное... всякий невольно чувствовал его красоты.

    Михаил Петрович Погодин, этот примиряющий центр всех партий 3, у кого на скромных его вечерах на Девичьем поле, на обедах, которые сочинялись в саду (если это можно летом и в хорошую погоду) по разным случаям и мотивам, сходились всевозможные московские кружки и даже люди, друг с другом, а иногда и с самим хозяином, в жизни не ладившие: славянофилы, западники, университет, артисты театра, молодость, старость, - Погодин решился устроить у себя чтение "новой комедии", о которой столько все говорили. Трудность, и не малая, была лишь в том, чтобы "достать автора", познакомиться с ним без лишних церемоний, без визитов, прямо - "с корабля на бал!".

    4. Островский обещал приехать и читать. Дело было о масленой 5 (1849 года). Хозяин затеи придрался к этому и звал разных своих знакомых "на блины". В числе приглашенных были: Гоголь, Хомяков, Шевырев 6, актер Щепкин; некоторая часть "молодой редакции" "Москвитянина" (кто был поближе к Островскому) и Ростопчина. Были люди, кто хотел больше видеть автора "Насильного брака" 7, чем слушать новую комедию...

    дома. Одета она была очень просто. Все глаза смотрели только на нее, и, кажется, всем она понравилась. Большинство присутствующих видело ее тут в первый раз. Погодин сейчас же представил ей всю свою "молодежь". Графиня осматривала представленных очень внимательно. Потом все уселись на самой невзыскательной мебели хозяйского кабинета: трех кушетках и нескольких стульях и креслах. Иным пришлось лепиться на подоконниках или даже просто стоять. Островский поместился в левом углу, у окон, и едва начал читать, как, невидимо и неслышно ни для кого, подкрался коридором Гоголь и стал в дверях, прислонившись правым плечом к притолоке, и так оставался во все время чтения.

    Пиеса произвела на всех присутствующих сильное впечатление. Все акты были выслушаны с самым полным вниманием, без одобрений, в мертвой тишине. Разумеется, было два-три отдыха. По окончании чтения главные лица ринулись кучей благодарить автора. По образу жизни своей Островский очень редко сталкивался с такой массой разнообразного народу, особенно в таких условиях, как это устроилось у Погодина, а потому был неловок, краснел, потуплял глаза. Впоследствии он привык к таким выездам, даже очень любил их, любил овации, как человек, до крайности самолюбивый, считавший себя совершенством во многих отношениях, даже по аполлоновскому, античному телосложению. Он находил в себе также ловкость донжуана в ухаживании за женщинами... Много было странностей в этом необыкновенном человеке.

    Мне вздумалось подойти к Гоголю и спросить его мнение о пиесе. Он сказал, что "при несомненном и большом таланте автора проглядывает неопытность, юность в технике дела. Необходимо, чтобы такой-то акт (он его назвал цифрой) был покороче, а такой-то подлиннее. Все это он узнает впоследствии, может быть, очень скоро узнает, но пока не имеет об этом ни малейшего понятия. Пишет, как талант-самородок, сплеча, не оглядываясь и руководствуясь только вдохновением. А это не годится и невозможно. Техника - другое вдохновение; вдохновение тогда, когда нет вдохновения!.. Но талант, решительный талант!" 8.

    О языке пиесы, наиболее всех нас поражавшем, Гоголь не сказал ни слова, вероятно потому, что этого дела хорошо не смыслил. Он победил русский язык вообще и знал все его тонкости и прелести; умел с ними справляться временами как самый высочайший художник русского происхождения, но сословных оттенков русской речи победить никогда не мог, да, кажется, об этом и не старался, так как это дело очень трудное, для большинства писателей даже прямо невозможное. Надо жить с этими сословиями, на языке которых хочешь говорить печатно. Островский заговорил купеческим языком, как никто из наших писателей, потому что жил и вращался среди купцов с малого возраста. Отец его был секретарем Московского коммерческого суда. В его доме с утра до ночи толклись купцы, решая разные свои вопросы. Мальчик Островский видел там не одного банкрута, а целые десятки; а разговоров о банкротстве наслушался и бог весть сколько: не мудрено, что язык купцов стал некоторым образом его языком. Он усвоил его себе до тонкости. Иное, в особенности хлесткое и меткое, записывал (как сам мне признавался). В подобные отношения с самым низшим классом, с простым народом, с мужиками, не становился еще ни один из наших писателей, да и как это сделать?.. А потому и нет нигде, в самых знаменитых и всем известных повестях и романах первых наших беллетристов, настоящего мужицкого языка. Есть только намеки на мужицкий язык, неловко записанные мужицкие фразы. Порою мужицкий язык наших писателей похож на действительный мужицкий язык точно так же, как народные песни Славянского на действительные народные песни 9. Здесь еще не явилось "Островского"...

    "Банкрута" более, чем с кем-нибудь, и просила его бывать у нее по субботам вечером. Такие же приглашения получили и еще несколько лиц, бывших тогда у Погодина, и сам Погодин. Так возникли "субботы Ростопчиной", сначала посещаемые весьма небольшим кружком литераторов и артистов, но потом стало являться их больше и больше, как местных, так и приезжих. Завязь кружка составляли: Островский 10, Мей, Филиппов, Эдельсон, до некоторой степени скульптор Рамазанов, артисты сцены Щепкин и Самарин. Кое-когда заглядывали: писатель прежних времен Н. Ф. Павлов, С. А. Соболевский, только что воротившийся тогда из продолжительных странствий за границей, bon vivant {человек, любящий пожить в свое удовольствие (франц.).} со средствами, когда-то друг Пушкина и Мицкевича, произносивший поминутно острые эпиграммы; натуралист Северцов, ученый, несносный оригинал; Ю. Н. Бартенев, говоривший особым языком, в большинстве случаев человек скучный; графиня его недолюбливала; далее - Бегичев, светский, красивый вертопрах, любивший возиться с литераторами и актерами. Он привел к графине писателя немудрых свойств Вонлярлярского, странствовавшего по Востоку и стрелявшего в Африке львов с известным зуавским офицером Жюль Жераром.

    Из петербургских писателей и артистов мелькали: Григорович, Тургенев, Майков... Из дам бывали преимущественно: супруга московского вице-губернатора Новосильцева (которую, по оригинальному ее имени, в городе называли просто "Меропа"), разбитная барыня Рябинина и др.

    сиживала в гостиной, закладывалось подушкой, и никто не смел на него сесть. Кто-то раз, не зная ничего об этих чудесах, хотел было плюхнуть и уже устранил подушку; графиня бросилась, положила подушку на прежнее место и сказала: "Тут нельзя сидеть: тут вчера сидело божество!"

    Для Фанни Эльслер устроен был Ростопчиными в одном из верхних покоев пышный завтрак, вроде обеда. Она приехала в таких кружевах, которые долго не давали спать хозяйке... У Ростопчиных была абонирована ложа на все ее представления, где сиживал временами и граф, говоривший очень серьезно своим знакомым, что он "потому ездит смотреть на Фанни Эльслер, что она более, чем кто-либо, напоминает совершенством своего телосложения арабскую кобылу".

    Погодин долго не показывался на субботах Ростопчиной. Его принесло, как нарочно, тогда, когда у графини между разными гостями была и Фанни Эльслер. Он посидел несколько минут, посмотрел, выпил чашку чаю и невидимо скрылся. Потом, кажется, ни разу не был. Вечер Ростопчиной, который Михаилу Петровичу случилось видеть и на котором по преимуществу говорили по-французски для знаменитой гостьи, показался ему так мало похожим на русские литературные вечера, что повторять этих неопределенных спектаклей он уже не хотел.

    На самом деле эти вечера и без иностранных гостей заключали в себе очень немного литературных элементов: пили чай, изредка ужинали и болтали о разных разностях: о замечательных спектаклях, о жизни выдающихся чем-нибудь русских и иностранцев (так Григорович рассказал однажды весьма игривую историю из заграничных похождений известного богача Анатолия Демидова); о светских интригах и романах прежнего и настоящего времени. Зацепляли иногда и литературные приключения. Были случаи, когда кто-нибудь рассказывал свое чем-нибудь замечательное прошлое. Такие рассказы Щепкина были всегда чрезвычайно занимательны, да и рассказывал он превосходно, как бы читал по книге. Многое, впрочем, рассказывал он сотый раз. Литературные чтения устроивались очень редко. Они состояли обыкновенно из новых произведений самой хозяйки, большею частью длинных-предлинных романов и драм, наводивших на слушателей непомерную скуку. Графиня была в этом случае беспощадна: прослушай непременно все, а не отрывок! Авторское самолюбие, предположение, что все, что она напишет, - занимательно, мешали ей видеть, как иные во время ее чтений зевают...

    Один из позднейших знакомых Ростопчиной, поэт Щербина, находившийся в Москве в конце сороковых годов, послал в один из тогдашних петербургских юмористических листков карикатуру с изображением "литературного вечера у Ростопчиной", где она читает что-то, на одном конце стола, обложившись книгами. Иные тома лежат даже на полу, около кресла: все это предполагается прочесть залпом, без отдыху! Кругом - наиболее известные посетители суббот графини. Все - портреты. Подпись гласит: "Чтобы чтение вполне удалось и никто не ушел, не дослушав пьесы, приняты надежные меры". Этими надежными мерами были два огромных бульдога, лежащие у запертых дверей {У графини было в самом деле два огромных бульдога, самого кроткого свойства. Один назывался Сладкий. }. К ним идет Щербина - и останавливается, так как бульдоги оказывают беспокойство 11. <...>

    Бывали у графини посетители на один раз: представиться, посмотреть на автора "Насильного брака" и исчезнуть, а потом рассказывать знакомым, что он "бывает на вечерах графини Ростопчиной, что там очень мило и весело"...

    В числе таких одноразовых посетителей случился один до крайности простодушный, без всяких задних мыслей и претензий, человек: рыбный торговец из Замоскворечья, Мочалов, большой приятель Островского, с которым они вместе кучивали в кофейне Печкина 12.

    читал и заучивал ее стихи и говорил, что "лучше этого по-русски ничего не написано". Он нередко приставал к Островскому за бутылкой шампанского: покажи да покажи ему графиню Ростопчину!.. "Отчего бы тебе меня ей не представить? Всего на одну минуточку: поклонюсь до земли, поцелую ручку, и был таков!" Островский наконец не выдержал атак замоскворецкого приятеля и решился просить у графини для него аудиенции. Разумеется, сказано было, что это человек, помешанный на ее стихах. Графиня с удовольствием услышала о существовании такого поклонника за Москвой-рекой, в рыбной лавке, и пожелала его видеть. Островский должен был привезти его лично. Назначили день. Графиня приготовила у себя кое-какие эффекты: велела затопить камин (так как это было зимою), оделась очень внимательно, накинула на себя розовую шубку, подбитую соболями (ту самую, в которой она изображена на портрете Тропинина), и стала ожидать гостей. Они прибыли аккуратно. Мочалов сел на краешке стула, едва смел дохнуть, поглядывал благоговейно то на хозяйку, то на ее одежду, то на севрские фарфоры кругом и на все, что показывало, что он имеет дело с самой высшей аристократией, понимающей, как надо жить, когда имеешь средства, где и что поставить. Говорил он немного: что называется, "прильпне язык к гортани!". Но зато она сыпала речами безумолчно и совсем околдовала своего замоскворецкого гостя. Он вышел, не помня себя от радости, целуя Островского и думая, что все виденное им было не что иное, как сон...

    Что было делать после этого невыразимо счастливому рыбному торговцу? Как и чем высказать свету свое блаженство, какого он, не дальше как накануне, и не чаял? Кутнуть напропалую с приятелем, без которого ничего бы этого не случилось? Но это так просто; это бывает и без того почти всякий день. Нет, нужно заставить гулять, если можно, всех, целый белый свет! Вот что надо попробовать устроить, в каких ни на есть размерах.

    С такими мыслями прибыли они в кофейню Печкина. Приказано было "подать закуску и, кроме того, предлагать всем приходящим в течение того времени, пока Островский с Мочаловым завтракают, спрашивать, что угодно из кушаний и вин, и денег за это не брать, а писать на счет Мочалова". Разумеется, кто принял такое предложение, кто не принял. Но счет, поданный Мочалову при выходе его из кофейни, был все-таки довольно серьезен... <...>

    Тем временем, когда все это происходило, автор "Банкрута" вел при помощи Погодина переговоры с цензурой, как бы эту пиесу, наделавшую столько шуму, напечатать 13. Никто из московских цензоров не хотел пропустить ее в печать. Нужно было двинуть какие-либо исключительные силы; обратились к попечителю московского учебного округа, генерал-адъютанту Назимову, человеку с большим значением при дворе: он мог разрешить печатание своею властию и разрешил. Цензор сказал Островскому: "Все приказано пропустить; я не смею урезать ни одной строки. Уступите мне только, я вас покорнейше прошу, заглавие: назовите пиесу как-нибудь иначе, а не "Банкрут", да еще позвольте уничтожить в тексте поговорку: "Нельзя же комиссару без штанов: хоть худенькие, да голубенькие!" Островский заменил название "Банкрут" поговоркой: "Свои люди - сочтемся!" (кратко говорилось: "Свои люди"). А из того, что было желательно цензору изменить или уничтожить в тексте, оставлено только начало фразы: "Нельзя же комиссару..."

    "Свои люди" будут непременно напечатаны в "Москвитянине" 14. А. А. Краевский приезжал из Петербурга в Москву, как говорили, специально затем, чтобы Приобресть "Банкрута" для "Отечественных записок" 15, был у автора в скромном его жилище у Серебряных бань, видел скромную обстановку его жизни, сравнил это в мыслях с пышной обстановкой ближайших к нему петербургских литераторов: Некрасова, Панаева, Дудышкина и уехал домой ни с чем, хотя предлагал будто бы, как Ричард III, "полцарства за коня" 16... Потом пиесу дали на сцене. Шла она также и в некоторых частных театрах, между прочим, в театре богатой помещицы Пановой, в доме ее на Собачьей площадке 17. Роль Подхалюзина играл сам автор. Так, как он играл эту роль и даже вообще "читал эту пиесу", играть и читать никому не приходится. Иные актеры пробовали учиться у него с напеву, затвердить за ним хотя несколько важнейших фраз, ничего не выходило. Садовский сам признавался в бессилии играть так Большова, как Островский читает. Однако не все выходило у Островского в чтении столько же совершенно, как "Свои люди". В других, последующих пиесах, он читал иные роли слабо. <...> 

    <2>

    <...> Когда умер Гоголь и город хоронил его торжественно, Островский, пройдя некоторое время за гробом пешком 18 вместе с другими ближайшими к покойному лицами, сел потом в сани Никулиной 19 и ехал медленно в числе многих провожатых до самого кладбища, разговаривая с своей спутницей о чем случится. В виду Данилова монастыря, его церквей и колоколен, Любовь Павловна размечталась и стала припоминать разные случаи своего детства, как отрадно звонили для нее колокола ее родного города... Спутник все это слушал, слушал вещим, поэтическим ухом - и после вложил в один из самых удачных монологов Катерины... в "Грозе". <...>

    Примечания

    поэт и переводчик, уже приобрел известность. Первая половина пятидесятых годов, вплоть до отъезда Н. В. Берга во время Крымской войны в Южную армию, - период самого близкого знакомства его с драматургом. Они часто виделись на собраниях членов "молодой редакции" журнала "Москвитянин", у Островского, у общих знакомых (А. Григорьева, Е, Эдельсона), в литературных салонах (у Е. П. Ростопчиной) и т. д. В эти годы Н. В. Берга соединяла с А. Н. Островским общность идейно-эстетических позиций, любовь к устной поэзии и народному языку. Именно этим временем и ограничиваются воспоминания Н. В. Берга об Островском. 

    <1>

    Первый отрывок в воспоминаниях Н. В. Берга взят нами из его статьи "Графиня Ростопчина в Москве", написанной в 1883 году для журнала "Исторический вестник", в котором и была напечатана в 1893 году, N 3.

    1 Стр. 36. Алексей Дьяков славился кутежами и скандалами, а также сочинительством порнографических стихов и поэм. За П. С. Мочаловым Дьяков следовал повсюду неотступно и великолепно его имитировал. После смерти Мочалова Дьяков привязался к Н. А. Дубровскому (о нем см. на стр. 578), который в качестве бытового монстра ввел его в круг "молодой редакции".

    2 Е. П. Ростопчина.

    3 Стр. 39. Будучи по своим общественно-политическим взглядам ярым монархистом, ревностным защитником реакционной "теории официальной народности", М. П. Погодин до конца не примыкал ни к одной из существовавших тогда общественно-политических группировок, ухитряясь в то же время сотрудничать с людьми, довольно далекими от него по своим воззрениям. Стоял Погодин, конечно, ближе всего к славянофилам, но это не помешало ему после Крымской войны делать значительные уступки либеральному западничеству, говоря о необходимости сближения с Европой, проведения ряда реформ и т. д. В своем журнале "Москвитянин" Погодин допускал существование часто противоречащих друг другу "молодой" и "старой" редакций, что вызывало удивление и насмешки в тогдашней прессе ("Современник", 1851, N 5, стр. 51; "Отечественные записки", 1851, N 4, стр. 91).

    4 Стр. 39.

    5 Стр. 39. Как известно из "Дневника" М. П. Погодина (ГБЛ), чтение состоялось 3 декабря 1849 года.

    6 Стр. 39. С. П. Шевырев из-за болезни на чтении не присутствовал.

    7 Автор баллады "Насильный брак" ("Северная пчела", 1846, N 284) - Е. П. Ростопчина. В аллегорической форме средневековой легенды стихотворение осуждало политику царского правительства в Польше. Булгарину за публикацию баллады сделали внушение, а Ростопчину выслали в Москву (А. В. Никитенко, Дневник, т. I, Гослитиздат, М. 1955, стр. 299-301).

    8 Стр. 40. По свидетельству современников, на Н. В. Гоголя произвела "большое впечатление" (Барсуков, стр. 65) уже первая пьеса Островского - "Картина семейного счастья" (позднее стала называться "Семейная картина"). Но особенный интерес он проявил к комедии "Свои люди - сочтемся!". Прослушав ее в исполнении Садовского, о чем сообщает М. И. Семевский (см. на стр. 136), Гоголь пришел и на чтение пьесы у Погодина. С Островским в этот раз он не говорил, но комедия ему явно нравилась (Барсуков, стр. 71); известно, что, написав на листке бумаги одобрительный отзыв, он передал его через Погодина молодому драматургу (И. И. Смирно в, Александр Николаевич Островский. - Сб. статей, стр. 22). Гоголь пошел слушать комедию и в третий раз, на чтение у Е. П. Ростопчиной, где и познакомился с Островским (см. воспоминания М. И. Семевского, стр. 137). Сохранился еще один отзыв Гоголя о "Своих людях", в записи Д. К. Малиновского: однажды в присутствии Гоголя кто-то, заметив, что комедия "от первой строки до последней написана узорчатым языком", спросил: "Что было бы с нею, если бы все ее разговоры перевести на обыкновенный простой язык?" - "Да, - сказал Гоголь, - может быть, она тогда кое-что потеряла бы. По моему мнению, автор сделал в своей пьесе то упущение, что старик отец в последнем акте вдруг, без всякого ведома и ожидания читателя и зрителя, является узником. Я на месте автора предпоследнее действие непременно окончил бы тем, что приходят и берут старика в тюрьму. Тогда и зритель и читатель были бы ощутительно приготовлены к силе последнего акта" (И. Малиновский, Знакомство Гоголя с моим отцом. - Записки Общества истории, филологии и права при императорском Варшавском университете, вып.; 1, Варшава, 1902, стр. 90-91). Но, не соглашаясь в отдельных случаях с автором "Своих людей", Гоголь высоко ценил его талант. В записке к Е. П. Ростопчиной, сетуя на цензурные злоключения комедии молодого драматурга, он пишет: "Дай ему бог успеха во всех будущих трудах. Самое главное, что есть талант, а он везде слышен" (И. И. Смирнов, Александр Николаевич Островский. - Сб. статей, стр. 23).

    9 Стр. 41. "полуграмотной публики" (П. Чайковский, Полн. собр. соч., т. II, Госмузиздат, М. 1953, стр. 301). Славянский обрабатывал народные песни, обычно грубо искажая их, что вызывало возмущение передовой общественности того времени. О поделках Славянского П. И. Чайковский говорил, что они так же далеки от музыки, как лубочные издания от литературы, созданной Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Кольцовым (там же, стр. 288).

    10 Стр. 41. Субботы Ростопчиной начались еще до ее знакомства с А. Н. Островским (3 декабря 1849 г.). 31 января 1850 г. Берг сообщал Островскому. "Графиня Ростопчина давно ожидает Вас к себе и жалеет, что Вы до сих не были; <...> у ней начинают собираться часу в десятом вечера и сидят не далее часу пополуночи" (Письма, стр. 21). Графиня весьма желала, чтобы Островский и его друзья составили основу ее литературных вечеров, готова была потеснить "стариков им антипатичных и против шерстки" (там же, стр. 489). А. Н. Островский впервые попал на субботы Ростопчиной в начале 1851 года. Посещал он их, однако, нерегулярно, а потом все реже и реже. Субботы Ростопчиной не могли всерьез заинтересовать драматурга, поскольку литературными вечерами они не стали, превратившись вскоре в обычный салон дамы-аристократки, где чтение скучных и бессодержательных ее произведений перемежалось со светской болтовней. Несомненно, на отчуждение Островского повлияла и все возраставшая в пятидесятые годы реакционность Е. П. Ростопчиной.

    11 43. Н. Ф. Щербина писал лишь текст к карикатуре, а рисовал ее художник Н. А. Степанов. Впервые опубликована она в альбоме "Знакомые", СПб. 1857. Под карикатурой написано: "Чтение драмы в пяти актах, с интермедией, прологом и эпилогом, под названием: "Неистовый якута и влюбленная маркиза, или Катакомбы на Чукотском носу". (Чтоб драма была до конца всеми прослушана, приняты надлежащие меры.)" Среди гостей графини Ростопчиной на рисунке изображены А. А. Григорьев, А. Н. Островский, М. П. Погодин, М. С. Щепкин и др.

    12 Стр. 44. Занимаясь на службе в Коммерческом и Совестном судах преимущественно делами купцов, А. Н. Островский встречал в их кругу иногда довольно интересных людей. Таким, например, был И. И. Шанин, талантливый рассказчик, человек, отлично знавший не только быт купцов, но и все хитрости и тонкости их торговых махинаций. С Шаниным драматург оставался в дружеских отношениях в течение всей своей жизни. Мочалов, как и схожий с ним Горячев (см. воспоминания В. М. Минорского, стр. 312), привлекал Островского редким в этой среде стремлением к культуре. Наблюдения над этими лицами, в особенности над Горячевым, были использованы драматургом при создании образа Андрея Титыча Брускова в пьесах "В чужом пиру похмелье" и "Тяжелые дни".

    13 "Москвитянине" комедии "Свои люди - сочтемся!".

    14 Стр. 45. Осенью 1849 года Островский послал в драматическую цензуру только что законченную комедию "Банкрот, или Свои люди сочтемся!", а 23 ноября, по докладу цензора М. А. Гедеонова, она была запрещена. Несмотря на запрещение, пьеса, однако, приобрела широкую известность в рукописи, в чтениях автора и артиста П. М. Садовского. М. П. Погодин, издатель единственного тогда в Москве литературно-художественного журнала "Москвитянин", решил привлечь Островского к сотрудничеству в своем журнале (подробнее об этом см. вступительную статью, стр. 6-7), и при его связях в Московском цензурном комитете ему удалось добиться того, что, по словам самого Островского, цензура "не прикоснулась к его комедии" (М. И. Семевский, "Банкрот. Свои люди - сочтемся". - "Русская старина", 1891, N 4). Были исключены лишь слова свахи: "Комиссару без штанов" (д. 4, явл. 2) и слова Подхалюзина: "... а то мы и за квартальным пошлем" (д. 4, явл. 3) (см. С. Переселенков, Два отрывка из рукописей А. Н. Островского. - Новые матерьялы, стр. 44).

    "Банкрота" произошло "по распоряжению цензуры, боявшейся оскорбить купцов" (Барсуков, стр. 76), но думается, что более правильно сообщает об этом факте И. А. Купчинский, который пишет, что о переименовании пьесы просил Островского Погодин (см. воспоминания Купчинского, стр. 229). И скорее Купчинского, а не Барсукова, подтверждают и воспоминания М. И. Ссмевского, у которого читаем: "На первой странице рукописи написано вверху: "Банкрот". "Так я хотел первоначально наименовать свою комедию, - говорил нам Островский, - но, вспомнив, что это будет по разным причинам неудобно, заменил его русскою пословицею" (М. И. Семевский, "Банкрот. Свои люди - сочтемся". - "Русская старина", 1891, N 4).

    Появление комедии в печати ("Москвитянин", 1850, N 6) вызвало переполох в официальных кругах, заинтересованных в сохранении престижа купеческого сословия, одного из столпов российской империи. Заволновались и сами купцы, написали жалобу на Островского. О случившемся доложили царю Николаю I, и тот потребовал передать комедию на рассмотрение в Комитет, созданный 2 апреля 1848 года для контроля над произведениями, уже появившимися в печати. Комитет выразил неудовольствие отсутствием в пьесе положительных героев. По его мнению, драматург обязан был показать, что "злодеяние находит достойную кару еще на земле". В результате Комитет к постановке на сцене комедию не рекомендовал, а царь на его отрицательном заключении написал: "Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить..." (Н. В. Дризен, Драматическая цензура двух эпох, 1825-1881, изд. "Прометей", стр. 89).

    "Своих людей". Цензура потребовала новых и существенных изменений в тексте пьесы. В частности, была внесена заключительная сцена с квартальным, сообщающим Подхалюзину, что он, по "предписанию начальства", должен представить его к следственному приставу - по делу о сокрытии имущества несостоятельного купца Большова. Только после того, как Островский согласился на это, пьеса была пропущена цензурой и вошла в том I "Сочинений" Островского, изданных Г. А. Кушелевым-Безбородко в 1859 году.

    Одновременно Островский хлопотал в специальной драматической цензуре о разрешении пьесы к постановке на сцене. После новых искажений пьесы цензурою в декабре 1860 года постановка ее была разрешена, и уже в январе 1861 года ее играли два ведущих театра страны (см. прим. 3 к воспоминаниям П. Д. Боборыкина, стр. 549). Лишь в 1881 году благодаря ходатайству брата драматурга М. Н. Островского, бившего в то время министром государственных имуществ, "Свои люди" были разрешены к представлению в первоначальной редакции.

    15 Переговоры А. А. Краевского с А. Н. Островским о комедии "Свои люди - сочтемся!" подтверждаются и другими свидетельствами, например, записью М. П. Погодина в дневнике 25 марта 1850 года (ГБЛ). По свидетельству И. А. Купчинского, эти переговоры не имели успешного завершения, так как петербургская цензура не решилась одобрить пьесу к публикации (см. стр. 229).

    16 Стр. 46. "Ричард III", акт V.

    17 "Свои люди - сочтемся!" игрались в доме С. А. Пановой в 1861 году. 

    <2>

    Отрывок взят из статьи "Московские воспоминания. 1845-1855", написанной в 1884 году и тогда же напечатанной в журнале "Русская старина", N 6.

    18 А. Н. Островский был среди тех, кто нес гроб Н. В. Гоголя.

    19 Стр. 46. Речь идет об актрисе Малого театра Л. П. Никулиной-Косицкой.