1057
М. Н. ОСТРОВСКОМУ
9 сентября 1885 г. Москва.
Я получил твое письмо; оно меня поразило как громом; со мной сделалось дурно, и меня насилу привели в чувство; я всю ночь не спал, принимаю разные капли от упадка сил и только теперь, на другой день к вечеру, начинаю сбираться с мыслями и могу начать письмо...
... Да разве я просил при театре почетного звания? Разве, после моих беспрестанных трудов по театру, доводивших меня до забвения всего окружающего (я два лета не видал природы и дальше сада никуда не выходил из кабинета), я могу ограничиться почетным званием? Для меня теперь уж нет ничего другого: или деятельное участие в управлении художественной частью в Московских театрах, или - смерть. Я в продолжение лета привел в порядок все свои многолетние работы по театру, составил новый проект дешевой школы, обделал до последней детали проекты об артистах, о принятии и постановке пьес, о режиссерском управлении и пр. в полной уверенности, что все это будет вводиться в действие при моем участии, как мне было обещано. Мне говорили, что я буду главным устроителем и начальником школы и что мне же будет поручено руководство художественной частью в Московских театрах; только эта надежда и давала мне энергию в непосильных кабинетных работах для будущности русского театра, только эта мечта и оживляла мое тело в борьбе с тяжкими болезнями... Затруднение представлялось только в том, - не будет ли нарекания, если я буду ставить свои пьесы. Предполагали, что можно мне за мои пьесы назначить определенную сумму; я думал поступить еще проще, т. е. отказаться совсем от поспектакльной платы и ограничиться небольшим жалованьем и пенсией, которую я получаю. Ведь я рекомендовал Майкова не как самостоятельного директора, а как единственное лицо, при котором я могу служить, чтобы возвратить театру прежнее его значение и достоинство, которое прилично императорским театрам; и теперь Майков назначается директором, а я от участия в делах театра устраняюсь; могу ли я это пережить? Да и Майков, зная, что он, как директор, будет ответственен не за одну материальную часть, а и за художественную, соглашался принять директорство только в том случае, если в управлении художественной частью я буду главным деятелем; он даже хотел просить, чтобы меня в управлении школой и художественной частью сделать самостоятельным (т. е. на деле, а не на бумаге), так как он в этом мало сведущ.
и даю авторам советы, как их исправить; а вот уж два лета и зиму я занимался этим усиленно, и у меня уж готово пять, исправленных по моим указаниям, хороших пьес, а одна - просто шедевр, и все начинающих писателей; с этим подарком русской драматической литературе я и желал дебютировать. Когда я представлялся государю, он сказал мне: "Наша драматическая литература бедна; поощряйте молодых писателей и руководите ими". Я не смел считать этих слов просто любезностью, - я считал их приказаниями. Я думаю, что я имею право если не требовать, то просить, чтобы мне дали возможность исполнить приказание государя, которое я могу, желаю исполнить и все делаю для того, чтобы его исполнить. Я и прежде постоянно занимался этим; государь только угадал мою заботу и ее санкционировал.
Все молодые писатели давно уж глядят на меня с надеждой, что я окажу им действительную помощь; а как же я могу помочь им, коли постоянно буду оставаться посторонним театру? В Петербургском театре я ничего не могу для них сделать: там принятием пьес, т. е. Комитетом, и постановкой их заведует Потехин, который вследствие глупого соперничества и непомерного самолюбия относится ко мне враждебно. В Москве полная неурядица; я третий год не могу поставить свою пьесу (я переделал "Воеводу"); как же я буду проводить пьесы начинающих? Хорошо, если в Москве останется тот же Погожев: он сам предлагал мне войти с ним в сердечные отношения; а если будет кто-нибудь самостоятельнее, - я опять должен буду ему представляться и униженно просить и кланяться...
Теперь ты успокоился, а оглянись назад, вспомни себя, - ты сам был в подобном положении, когда над тобой, специалистом, стоявшим во главе дела, сажали несведущих начальников. Одна такая перемена случилась, когда ты был в деревне; я помню, как ты получал телеграммы, я помню и выражение твоего лица и слова, которые у тебя вырывались бессознательно. Я тогда сам страдал за тебя и готов был всем пожертвовать, чтобы помочь тебе, - но я ничего не мог сделать, а ты для меня, вероятно, можешь. Я в худшем положении: ты все-таки мог служить и приносить пользу, а я, душа театра, единственный человек, который может повести его как следует, должен весь век толкаться просителем в том учреждении, которое называется императорским театром! Пусть дадут мне хоть место режиссера, хоть даже звание помощника режиссера, - только бы мне была возможность установить театральное дело как следует и успокоить от разных мытарств труппу, на которую теперь только одна надежда в России. Быть может, боятся, что я и в своей деятельности буду так же резок, как в письмах; но это может предполагать тот, кто меня не знает. В письмах я резок потому, что стараюсь убедить, что стараюсь ярче выставить существующие беспорядки и яснее выразить истины, которые я считаю непреложными. В своей деятельности я был бы мягок, как воск, и кроток, как дитя, т. е. таков, каков я и есть на самом деле, и делал бы тихонько свое дело, не оскорбляя и не задевая никого, постепенно стушевываясь, прячась за других и предоставляя другим тщеславиться плодами трудов моих. Я, как и покойный отец, вечный кабинетный труженик, идеалист, труженик не показной, а прячущийся, имеющий в виду только пользу, а не свое я. Так я действовал всегда, так я действую и в Обществе драматических писателей. Честь учреждения и постоянного процветания Общества приписывается Родиславскому; он получал и большое жалование и, наконец, пенсию, тогда как все важные кабинетные работы, начиная с устава, производил я, негласно и безвозмездно; Родиславский, будучи секретарем, не умел толково составить даже и протоколов общих собраний, и писал их, все до одного, я. Я руководил не только комитетом, но и канцелярскими делами, и все бумаги посерьезнее писал сам; а Родиславский не столько дело делал, сколько интриговал и писал каверзы, которые тоже предупреждал и улаживал я. Мало того, когда новое театральное начальство наделало много неловкостей и ошибок, от которых в Обществе должны были произойти скандалы, - я бился как рыба об лед и, охраняя достоинство императорских театров, всячески старался умерить последствия этих ошибок, - и я делал это, не только не задевая Всеволожского или Потехина, но так, что они не знали и теперь не знают, что я был опекуном их и императорского театра. Что мне не желают дать деятельного участия в управлении театром, я узнал прежде, чем получил от тебя письмо: мне писал Майков со слов Шпажинского, который возил в Петербург новую пьесу и который в лучших отношениях со всем театральным начальством, что заведывать художественною частью в Москве назначается какой-то Ржевский; и в газетах еще в августе было напечатано, что Майков назначается директором, а управление репертуарною и художественною частью в Москве поручается Ржевскому или петербургскому Погожеву. Но я этому не верил и думал, что Н. С. [Петров] сам или через тебя предуведомит меня о такой роковой для меня перемене прежнего плана. Теперь и я, и все мое семейство, которое измучилось, видя мои физические и нравственные страдания, умоляем тебя по получении моего письма немедленно спросить у Н. С. [Петрова], будет ли мне дано приличное деятельное участие в управлении Московскими театрами, и телеграфировать мне, а также - не надо ли мне самому приехать?
Ради бога, не пиши неопределенно. Когда я получу то или другое известие, я знаю, что со мной будет; но я не знаю, как мне переживать дни и ночи, пока я не узнаю чего-нибудь определенного: на одном дигиталисе далеко не уедешь. Ты телеграфируй кратко; на первый вопрос: да или нет, на второй - приезжай или не приезжай. В случае удачи я поеду в Москву и переговорю с Майковым; в случае неудачи я уж больше надоедать не буду; я все свои бумаги и свою исповедь, которая уж готова, запечатаю и пошлю к Семевскому, с тем, чтобы он, по прошествии известного времени после моей смерти, распечатал их и обнародовал; а сам в Москву уж не поеду, а спрячусь куда-нибудь; куда - еще не знаю; вернее всего, что в землю. Я, разумеется, не буду ничего делать для того, чтобы умереть; но так как жить незачем, то я ничего не буду делать и для того, чтобы жить; а этого, при постоянной отчаянной тоске о погибших надеждах, довольно, чтобы страдать недолго.
Школа, как видишь, уж учреждена, и курс назначен трехлетний. И в этой-то школе мне предложат быть почетным попечителем? Нет, бог с ним, с этим званием!
искусстве, слепого и физически и нравственно (что он и доказал), приглашают управлять драматическим репертуаром и с радостью всем объявляют, что он согласился принять эту должность; а Островскому...
Примечания
Печатается по копии П. О. Морозова, хранящейся в ИРЛИ. Впервые - в отрывках - в книге: "А. Н. Островский о театре", "Искусство", Л. 1941, стр. 188-191. Является ответом на письмо М. Н. Островского от 6 сентября 1885 г. (ГЦТМ).
... оно меня поразило как громом. - М. Н. Островский, подтверждая в письме от 6 сентября 1885 г. решение о самостоятельном управлении Московских театров при управляющем Майкове, писал: "Тебе, как предполагает Н. С. Петров, будет предложено быть почетным попечителем школы" (ГЦТМ).
... поощряйте молодых писателей и руководите ими. - Встреча Островского с Александром III состоялась 5 марта 1884 г. Слова Александра III являлись в действительности формой чисто официальной любезности и никакого положительного значения для Островского не имели (см. ком. к пп. 924 и 1064).
"Воеводы". Переделка "Воеводы" была весьма существенная и касалась не только образов, композиции, но и идейной направленности пьесы (см. т. IX наст. изд., стр. 420-422); премьера пьесы в МТ состоялась 19 января 1886 г., в бенефис Рыбакова, исполнявшего роль Дубровина.
... многолетние работы по театру - см. т. XII наст. изд.
"Петров просит ответить на первый вопрос да на второй вопрос не приезжай" (ГЦТМ).
... свою исповедь - см. ["Автобиографическая заметка"] в т. XII наст. изд., стр. 246.