Страхов Н. Н.: Новое художественное произведение и наша критика (старая орфография)

Новое художественное произведение и наша критика 

Позвольте мне, милостивый государь, напомнить вамъ одно мое скромное мненiе, которое я уже давно имелъ честь изложить въ одномъ изъ моихъ писемъ. Я осмеливался некогда утверждать, что наша изящная литература несравненно выше нашей критики и что она отъ этой критики независима и безопасна. Чемъ далее я наблюдаю нашу литературу съ темъ прилежанiемъ и вниманiемъ, которое вамъ известно, темъ сильнее я убеждаюсь въ этой истине. Въ настоящее время я готовъ сказать даже более; я готовъ утверждать, что наша изящная литература есть явленiе глубоко-нормальное и прекрасное, тогда какъ наша критика есть явленiе безобразное и уродливое; что въ нашей изящной литературе обнаруживаются истинно-живыя стремленiя, и многообещающiе зародыши, тогда какъ наша критика мелка и поверхностна до последней степени возможности; что нетолько наша изящная литература независима и безопасна отъ нашей критики, но что наша критика даже не имеетъ ничего общаго съ нашей изящной литературой, что она ровно ничего въ ней не понимаетъ и, говоря о ней, говоритъ о чемъ-то другомъ.

На первый взглядъ такое мненiе можетъ показаться дерзкимъ; но прошу васъ не поддаваться подозренiямъ относительно моей скромности. Я знаю, что критика, о которой я говорю, имела и имеетъ у насъ огромный весъ, пользовалась и даже доселе пользуется великимъ почетомъ и вниманiемъ. Я знаю, что въ ней видели залогъ всего нашего прогреса и вообще приписывали ей безчисленныя достоинства. Ничего этого я не отвергаю; ни единаго изъ этихъ достоинствъ я не думаю дерзновенно оспаривать. Вы не имеете права предполагать во мне подобной злобы и коварства. Я хочу только сказать, что при всехъ своихъ неотъемлемыхъ достоинствахъ, наша критика ничего не понимала и отучила своихъ последователей понимать что-нибудь въ изящныхъ произведенiяхъ нашей словесности. Чтожъ? Тутъ кажется нетъ еще ничего особенно дурного. Кто дурно поетъ, тотъ какъ известно можетъ утешаться темъ, что онъ хорошо ведетъ себя; кто пишетъ плохiе стихи, тотъ можетъ еще услаждать себя мыслью о твердости своего характера и доброте своего сердца. Такъ точно и здесь. Велика беда -- изящныя произведенiя! Разве мало есть предметовъ несравненно более значительныхъ, вопросовъ несравненно более важныхъ? Следовательно сказать, что критика непонимала изящныхъ произведенiй, но за то понимала множество другихъ прекраснейшихъ и глубочайшихъ вещей, еще не значитъ поносить критику.

Такимъ образомъ я заранее соглашаюсь, что говорю о мелочахъ; я очевидно поднимаю вопросъ, ничтожный по своему объему и значенiю. Но чтоже делать? Ведь вы меня знаете. Быть-можетъ я былъ достоинъ лучшей участи, но неумолимая судьба назначила мне быть ревностнымъ читателемъ нашихъ журналовъ и принимать въ ихъ толкахъ сердечное участiе.

И такъ начнемъ. Приведу вамъ по порядку новыя доказательства моей старой мысли.

Маленькая газета "Очерки" жестоко упрекаетъ "Время" въ томъ, что оно не делаетъ между писателями надлежащаго различiя. "У него, пишетъ она, и Петръ и Иванъ, и Сидоръ и Карпъ -- все люди равно милые, т. е. и Тургеневъ хорошъ и Островскiй также, и Помяловскiй и Писемскiй, и Аполлонъ Григорьевъ и Щаповъ, и Владимiръ Фуксъ и Щедринъ."

Я запятыя поставилъ верно, но для большей ясности я изображу этотъ списокъ такъ:

И Тургеневъ и Островскiй,
И Помяловскiй и Писемскiй,
И Аполлонъ Григорьевъ и Щаповъ,
И Владимiръ Фуксъ и Щедринъ.

Теперь каждый догадается въ чемъ дело. Въ каждой паре этихъ именъ одно по мненiю "Очерковъ" невозвратно забраковано, а другое еще чисто и ничемъ непомрачено. Тургеневъ забракованъ, Островскiй нетъ; Писемскiй забракованъ, а Помяловскiй нетъ; Аполлонъ Григорьевъ забракованъ, а Щаповъ нетъ; Владимiръ Фуксъ забракованъ, а Щедринъ нетъ(??.

И такъ "Очерки" упрекаютъ "Время", что оно дотого слепо, до того не понимаетъ цены вещей, что признаетъ напримеръ достоинства и Островскаго и Тургенева, тогда какъ Островскiй есть человекъ весьма годный, а Тургеневъ никуда не годный.

Хорошъ упрекъ! На него мне кажется, милостивый государь, следовало бы отвечать такъ: нужно совершенно перепутать свои понятiя, нужно до безобразiя извратить и исказить свои отношенiя къ художественнымъ произведенiямъ, для того чтобы отвергать великiя достоинства Тургенева. Какъ Островскiй, такъ равно и Тургеневъ суть явленiя дотого огромныя, что ошибиться въ большихъ размерахъ того и другого одинаково невозможно: стоитъ только открыть глаза, чтобы исчезло всякое сомненiе. Если же наша критика глядитъ свысока на Тургенева и принимаетъ его за какого-то пигмея, то причина этому можетъ-быть только одна: у нашей критики вероятно глаза на затылке.

Попробуемъ вникнуть въ дело. За что въ самомъ деле раздаются эти нескончаемые упреки, за что сыплются на Тургенева эти безчисленныя обиды, за что чуть ли не ежедневно порицается онъ не въ одномъ, такъ въ другомъ месте? Все это за то, что самъ онъ забраковалъ Базарова, что въ своемъ последнемъ романе онъ развенчалъ и казнилъ его. До этого романа Тургеневъ былъ предметомъ всеобщаго почтенiя, считался первымъ русскимъ литераторомъ; впечатлительные люди изъ его знакомыхъ постоянно видели его во сне, и въ целой литературе онъ не встречалъ ни одного враждебнаго голоса.

Чтоже такое случилось? что такое сделалъ Тургеневъ? Пересталъ онъ чтоли быть прежнимъ Тургеневымъ? Изменилъ самому себе? Сталъ признавать то что прежде отвергалъ и осуждать то что прежде хвалилъ?

Нисколько и ни чуть не бывало. Конечно онъ разоблачилъ, развенчалъ и казнилъ Базарова; но наша критика была значитъ совершенно слепа, если не замечала, что онъ занимается подобными делами давно, что развенчиванiе и казнь разныхъ представителей составляетъ даже главное его занятiе. Передовой человекъ, носитель думъ поколенiя -- составляетъ постоянную тему его созданiй, и несостоятельность передового человека -- постоянный выводъ, который въ нихъ таится. Тургеневъ казнилъ иногда даже жестоко, безчеловечно: вспомните "Гамлета щигровскаго уезда"; ведь этотъ юноша былъ также передовымъ человекомъ въ Москве, былъ ораторомъ и звездою тамошнихъ кружковъ. Другiе были казнены мягче, но все-таки казнены. Одинъ за другимъ были разоблачены и сведены съ пьедесталовъ и  -- сильная натура, и Рудинъ -- энтузiастъ, и Инсаровъ -- человекъ дела; таже судьба наконецъ постигла и Базарова. Съ напряжоннымъ вниманiемъ Тургеневъ всматривается въ эти типы; но по страшной силе своего анализа, по изумительной тонкости пониманiя, онъ не можетъ на нихъ успокоиться и развенчиваетъ ихъ одинъ за другимъ. Онъ постоянно не увлеченъ до конца, постоянно смотритъ скептически.

Если же такъ, то какъ же могло случиться, что последнее его дело, последняя казнь, совершонная имъ надъ последнимъ героемъ, показалось какою-то удивительною новостью? Кто могъ быть до того ослепленъ, что ожидалъ пощады отъ такого проницательнаго человека? Кто могъ быть до того наивенъ, до того простодушенъ и самодоволенъ, что ожидалъ похвалы отъ Тургенева? Нечего сказать, куда какъ пристало Тургеневу -- расточать похвалы! Ждите отъ него воскуренiй -- скоро дождетесь!

Есть конечно вещи, которыя хвалитъ Тургеневъ, но всякiй долженъ бы уже давно заметить чтó это за вещи. Онъ чутокъ къ красотамъ природы; онъ восхищается лесомъ, лугомъ, рекою, и притомъ съ удивительнымъ мастерствомъ умеетъ рисовать нашу природу, "эту бедную природу". Въ человеческомъ же мiре онъ съ невозмущаемою любовью останавливается на томъ что попроще, на томъ что прежде называлось "непосредственнымъ"; онъ любуется на какого-нибудь Касьяна съ Красивой Мечи, на какую-нибудь глупенькую Феничку, на старушку-мать Базарова... Но какъ скоро дело идетъ о представителе, о человеке развитомъ и передовомъ, на сочувствiи и любви дело не останавливается: мирныя отношенiя начинаютъ колебаться, Тургеневъ вдумывается, разлагаетъ, анатомируетъ, и кончаетъ темъ, что осуждаетъ.

По случаю матери Базарова наша критика съ злобою укорила поэта, зачемъ онъ похвалилъ эту женщину. Чтоже делать! Похвала не вамъ досталась и Богъ-знаетъ когда еще достанется. Вы думаете я говорю о Тургеневе? Вовсе нетъ; я говорю о поэзiи; нескоро вы дождетесь, чтобы поэзiя возвела васъ въ светлый идеалъ.

Въ самомъ деле, чтоже значитъ вся эта деятельность Тургенева? Ужь нетъ ли тутъ умышленной вражды къ прогресу? Ужь не пишетъ ли онъ своихъ романовъ съ заднею мыслью? Не осуждаетъ ли своихъ героевъ нарочно, злонамеренно? Какое странное предположенiе! Нетъ, не такъ делаются поэтическiя дела; невозможно ихъ объяснять такимъ образомъ. Поэты менее властны надъ собою, чемъ другiе люди; они могутъ создавать только то, что вытекаетъ изъ самой глубины ихъ души, въ чемъ они участвуютъ целымъ своимъ существомъ; нарочно они ничего поэтическаго произвести не могутъ. И на Тургеневе, какъ на истинномъ поэте это подтверждается наияснейшимъ образомъ. Посмотрите въ самомъ деле на то, какъ онъ относится къ своимъ героямъ. Если онъ привязывается къ нимъ съ такимъ настойчивымъ вниманiемъ, то это прямо зависитъ отъ его расположенiя любить ихъ и верить въ нихъ. И онъ действительно иногда успевалъ обмануть себя до того, что верилъ въ нихъ, -- ведь онъ явно верилъ въ своего Инсарова. Онъ действительно любитъ своихъ героевъ; это совершенно ясно въ его отношенiи къ Рудину, и заметно даже въ отношенiи къ Базарову. Но чтоже выходитъ? Страшная сила анализа и изумительная тонкость пониманiя не даютъ примиренiя поэту и идутъ наперекоръ его симпатiи; они постоянно одерживаютъ верхъ и за ними остается последнее слово, окончательный приговоръ. Вспомните въ самомъ деле Рудина: ведь Тургеневъ самъ не свой, ведь онъ чуть не плачетъ, разоблачивъ и развенчавъ эту любимую фигуру. Но не быть искреннимъ и правдивымъ настоящiй поэтъ не можетъ; и вотъ онъ хоть и плачетъ, а казнитъ своего героя. Нечто подобное было и съ Базаровымъ. Скажу больше: даже и Гамлетъ щигровскаго уезда мне кажется не обошолся поэту безъ некоторой боли.

Если же мы убедимся въ этомъ (а кажется это ясно), то мы увидимъ, что Тургеневъ есть одинъ изъ людей наиболее болеющихъ своимъ векомъ, что онъ представитель и выразитель одной изъ глубочайшихъ сторонъ нашей жизни. Вотъ въ самомъ деле человекъ до страсти, до болезни увлеченный идеею прогреса. Онъ следитъ за нею всею зоркостью своего поэтическаго ума; онъ безпрестанно ищетъ, онъ ждетъ съ минуты на минуту -- вотъ-вотъ эта идея воплотится, вотъ она приметъ живыя черты. Но пожираемый желанiемъ видеть свой идеалъ въ действительности, поэтъ въ тоже время полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма. Имъ обладаетъ въ высокой поэтической степени тотъ бесъ, о которомъ одинъ изъ критиковъ говорилъ въ шуточныхъ стихахъ, намекающихъ впрочемъ на серьозныя мысли:

Бесъ отрицанья, бесъ сомненья,
Бесъ отвергающiй прогресъ.

Многiе радостно подчинялись этому бесу и усердно одобряли все что совершалось по его внушенiямъ. Но когда этотъ самый бесъ внушилъ Тургеневу коснуться и этихъ многихъ, тогда они вдругъ стали уверять, что у насъ есть прогресъ, котораго нельзя отвергать, котораго никакой бесъ не смеетъ подвергать отрицанiю, и въ которомъ сомневаться -- сущее святотатство...

И оказалось следовательно то что давно известно: сомненiе для людей трудно и невыносимо, для нихъ легче и прiятнее вера; скептицизмъ у нихъ бываетъ только на губахъ, въ сердце же наверное поклоненiе не темъ такъ другимъ идоламъ.

Во всякомъ случае нельзя не признать крайне забавнымъ то, что наша критика такъ поздно спохватилась относительно Тургенева. Занятая разными важными предметами она только тутъ, только въ последнемъ романе увидела, что онъ человекъ вольнодумный, дерзкiй, неуважительный. Между темъ онъ всегда былъ такой, онъ постоянно отличался самымъ ярымъ вольнодумствомъ. Какъ же можно было не замечать этого такъ долго?

Отъ Тургенева я перейду къ Островскому, и докажу вамъ ясно и основательно, что и въ отношенiи къ нему наша доблестная критика столько же слепа, какъ и въ отношенiи къ Тургеневу. Такимъ образомъ мы придемъ къ блистательному результату, что забракованъ ли писатель или не забракованъ, все равно критика въ немъ ничего не понимаетъ, и следовательно ея похвалы столь же мало значатъ, какъ и ея порицанiя.

въ немъ новое слово нашей словесности. Но не мало было и противниковъ у Островскаго, начиная отъ Панаева и до Н. Ф. Павлова. Безъ всякаго сомненiя въ летописи отечественной словесности занесется какъ особенно-важный фактъ то, что "Отечественныя Записки" постоянно были и остаются до сего дня враждебны Островскому. Какъ бы то ни было, сила взяла свое: Островскiй занялъ наконецъ въ глазахъ публики высокое и непоколебимое положенiе.

Чтоже однако делается? Вотъ онъ написалъ новую драму "Грехъ да беда на кого не живетъ", которую уже знаютъ ваши читатели. Драма разумеется тотчасъ же становится на театръ въ Петербурге и въ Москве. Публика толпою стекается на представленiе; слушаютъ и смотрятъ съ величайшимъ вниманiемъ; драма увлекаетъ, потрясаетъ; следуютъ восторги, рукоплесканiя, крики: "автора, автора, автора!..."

Вследъ за темъ тотчасъ же во всехъ газетахъ и журналахъ являются самые лестные отзывы: новая-де драма Островскаго есть прiятное событiе, оживившее нашу сцену; она какъ всегда полна глубокаго смысла; она поражаетъ зрителя верностiю и жизненностiю и проч.

Но этого мало. Представленiе пьесы вообще есть дело рисковое и часто очень печальное и неудачное; первое представленiе новой драмы было действительно въ конецъ испорчено г. Бурдинымъ, исполнявшимъ главную роль. Но это было заглажено съ избыткомъ; во второмъ представленiи Островскому истинно посчастливилось (говоримъ разумеется о Петербурге): въ главной роли пьесы явился актеръ изумительный, несравненный; г. Васильевъ если возможно превзошолъ самого автора въ созданiи лица Краснова: передъ нами былъ живой человекъ съ совершенной цельностью характера, съ теплотою жизни въ каждой черте, въ каждомъ движенiи. Впечатленiе было поразительное, невыразимое.

Итакъ кажется ничего лучше и желать нельзя. Между темъ если вникнуть въ дело какъ оно есть, то невольно возьметъ грусть или злость. Оказывается, что если часть публики, по той необыкновенной чуткости, которая никогда не исчезаетъ въ публике, хорошо поняла драму, съумела оценить Васильева, то зато другая часть осталась довольна Бурдинымъ, поняла драму на выворотъ, однимъ словомъ смотрела и не видела, слушала и не слышала.

А что всего плачевнее -- оказывается, что къ этой-то части публики, къ числу зрителей, неспособныхъ понимать драму Островскаго и игру Васильева, принадлежатъ и все те рецензенты и критики, которые потомъ на разные лады толкуютъ о драме въ разныхъ газетахъ и журналахъ.

Докажу это подробно. Читатели вероятно хорошо помнятъ драму, но я скажу несколько словъ о ней ради некотораго весьма простого поясненiя.

Каждый, кто сколько-нибудь понимаетъ Островскаго, совершенно ясно видитъ, что въ новой драме у него опять выведено столкновенiе двухъ различныхъ мiровъ; съ одной стороны коренного, крепкаго мiра русскаго купечества, съ другой -- такъ-называемаго мiра проходимцевъ, мiра полуобразованныхъ людей, которые такъ или иначе приходятъ въ столкновенiе съ крепкою почвою народной жизни. Неразъ уже Островскiй изображалъ это столкновенiе: напримеръ оно составляетъ главную пружину драмы "Не въ свои сани не садись". Какъ взаимное действiе двухъ разнородныхъ, несогласныхъ началъ, это столкновенiе вообще способно переходить въ борьбу и следовательно порождать драму и трагедiю.

Две различныя полосы людей совершенно ясно видны въ "Грехъ да беда на кого не живетъ". Представители коренного русскаго мiра здесь -- Архипъ, Афоня, Красновъ, его сестра со своимъ мужемъ, Зайчиха. Изъ числа ихъ Красновъ, главный герой драмы, полюбилъ и взялъ за себя замужъ "распрекрасную барышню", Таню, т. е. взялъ жену изъ другого мiра, изъ мiра проходимцевъ. Остальные члены этого второго мiра -- Жмигулина, Бабаевъ, Шишгалевъ, Карпъ.

Стоитъ только припомнить эти лица, для того, чтобы сталъ ясенъ характеръ той и другой сферы, чтобы увидеть, какой изъ нихъ принадлежатъ законныя симпатiи автора. Съ одной стороны светлый старикъ Архипъ, болезненно-любящiй и раздражительно-правдивый Афоня, страстный, деятельный, гордый Красновъ; съ другой стороны Жмигулина, помешанная на своей образованности, Бабаевъ, пустейшiй изъ пустыхъ людей и даже сама Таня, не умеющая и неспособная понять ничего что делается въ сердце ея мужа.

Читатели конечно помнятъ, какъ правильно развертывается драма, съ какой неумолимой последовательностiю она идетъ къ своему разрешенiю, къ убiйству Тани. Мiръ проходимцевъ раскидываетъ свои мишурныя сети, начинаетъ двигать своими куклами, живущими фальшивой жизнью; Жмигулина изъ чистейшей любви къ искуству сводитъ свою сестру съ Бабаевымъ; Бабаевъ отъ нечего делать и не чувствуя даже надобности помыслить о томъ что делаетъ, ухаживаетъ за Таней и соблазняетъ ее; Таня обманываетъ мужа и изменяетъ ему, не вздумавъ ни разу пожалеть о немъ. Въ тоже время въ противоположномъ мiре совершаются явленiя совершенно иного рода: передъ нами страстная, истинная любовь Краснова къ жене; далее -- трогательныя его усилiя подавить свою ревность; примирительныя, святыя речи Архипа, которыми онъ успокоиваетъ больную душу Афони и разсееваетъ душевную бурю Краснова; невыразимая радость Краснова, обманутаго ложной нежностью жены; постоянная, до последней минуты неослабевающая забота, съ которою онъ хранитъ жену отъ малейшаго оскорбленiя и наконецъ роковой порывъ страсти -- убiйство.

Кто же виноватъ въ преступленiи? Очевидно вина его лежитъ на непримиримомъ разладе жизни, на ея странномъ раздвоенiи; этого разлада жизнь не выноситъ и мститъ за него громовымъ, разрушительнымъ ударомъ. Но при этомъ какой мiръ является судьею? Который изъ двухъ мiровъ заключаетъ въ себе центръ тяжести драмы? Очевидно тотъ мiръ, изъ котораго вылетаетъ молнiя, мiръ коренной русской жизни, въ которомъ проявляются действительныя, живыя силы, тогда какъ мiръ проходимцевъ есть мiръ до конца фальшивый и призрачный. Только въ первомъ мiре и происходитъ и можетъ произойти трагедiя; мiръ же проходимцевъ представляетъ и способенъ представить только комедiю. Въ мiре Краснова, какъ онъ самъ говоритъ, "душа есть-съ, а воспитанiя нетъ"; въ мiре же Жмигулиной наоборотъ есть жмигулинская образованность, да нетъ души. Не Таня жертва, хоть она и убита; истинная жертва -- самъ Красновъ, потомучто только онъ одинъ способенъ быть жертвою, способенъ такъ глубоко жить, такъ сильно любить и страдать, какъ онъ любитъ и страдаетъ. "Не погуби молодца!" заочно обращается къ жене Красновъ. Но она его губитъ и онъ отъ нея гибнетъ.

Все это ясно, какъ дважды-два четыре. Даже становится странно и совестно объяснять эти простейшiя вещи, когда оне такъ резко, выпукло, съ красками и тенями, со всею плотью и кровью выражены въ самой драме. Но что же прикажете делать, когда въ глазахъ многихъ белое кажется чернымъ и наоборотъ?

Первую рецензiю на новую драму мы встретили въ "Спб. Ведомостяхъ" (N 25). Взглядъ рецензента сейчасъ же обнаруживается. По его мненiю мiръ, въ которомъ совершается драма, есть "темное царство самодурства" и герой драмы Красновъ не что иное, какъ "влюбленный самодуръ". Онъ будто бы "ни мало не печалится", что Таня его не любитъ; онъ даже вполне знаетъ, что она его "не можетъ любить", потому-то (о логика!) когда она приласкалась къ нему, онъ и спрашиваетъ ее: "скажи ты мне, за что ты меня любишь?"

О борьбе Краснова съ самимъ собою, о томъ, какъ онъ отпускаетъ Таню къ Бабаеву, о томъ, какъ онъ защищаетъ ее до последней минуты не сказано ни слова, напротивъ сказано прямо, что "Красновъ пускаетъ въ ходъ обыкновенныя привычки самодурства, какъ-то: грубость обращенiя, запрещенiе выходить изъ дому и т. п.".

Объ Архипе и Афоне ни слова, какъ-будто ихъ и не бывало.

Изъ всего выходитъ, что Таня есть жертва темнаго царства, а живое начало драмы, то жизненное явленiе, которое главнымъ образомъ имеетъ право на сочувствiе -- есть пламенная страсть Тани къ Валентину Павловичу Бабаеву.

Однимъ словомъ мненiе рецензента совершенно сходится съ мненiемъ образованной девицы Жмигулиной: "совсемъ, совсемъ не такого я Тане счастья ожидала. Судя по красоте ея, да по тому, какiе люди на нее заглядывались, ей бы въ карете ездитъ" и пр.

"Илюстрацiи" (1863, 31 янв.). У рецензента повидимому есть многое что нужно для того, чтобы понять сущность драмы. Онъ довольно верно ценитъ действующiя лица, за исключенiемъ Афони, котораго никакъ не ценитъ, и Архипа, о которомъ говоритъ: "онъ ходячiй трупъ и больше ничего; въ третьемъ действiи онъ правда пытается помирить мужа съ женою, но действуетъ тутъ безъ всякихъ принциповъ, руководимый единственнымъ отвлеченнымъ побужденiемъ, чтобы вокругъ было все мирно и тихо", и пр. въ томъ же роде.

Но рецензентъ смотритъ на Краснова, какъ на "личность, полную святыхъ, прекрасныхъ задатковъ", на Таню, какъ на "пустую, безхарактерную женщину". Чтоже однакоже онъ выводитъ изъ драмы? Въ чемъ находитъ ея смыслъ? Въ борьбе Краснова съ темъ темнымъ царствомъ, которымъ онъ окружонъ. Красновъ по мненiю рецензента олицетворяетъ въ себе протестъ противъ темнаго царства; онъ идетъ новою дорогою, отвергаетъ старыя правила. И вотъ царство самодуровъ вооружается на этого протестанта и "скрежеща зубами" ищетъ случая погубить его. Такимъ случаемъ и была измена Тани. "Этого только и надо было, -- пишетъ рецензентъ, -- темнымъ личностямъ, окружавшимъ Краснова, этого только и ждали они. Съ злоехидною радостiю стараются они возбудить ревность въ Краснове и разжигаютъ ее своими насмешками и наговорами до последнихъ пределовъ. Убежденный въ измене жены, въ изступленiи Красновъ ищетъ ножа; Афоня спешитъ сунуть ему ножъ въ руки и Красновъ убиваетъ жену. Въ этомъ кровавомъ исходе заключается полное торжество темныхъ людей". "Радость ихъ такъ сильна, что они не могутъ выговорить слова, и только Афоня обнимаетъ Краснова и прижимаетъ его къ груди".

О темное царство! темное царство! Ведь какъ ты крепко засело въ нашихъ светлыхъ головахъ! Сидимъ мы въ театре, смотримъ и слушаемъ драму Островскаго и только и думаемъ, какъ бы намъ укорить и обвинить темное царство. И до того сильно въ насъ это желанiе, до того мы поглощены мыслью найти въ немъ всякiя вины, что мы наконецъ видимъ и слышимъ не то что делается на сцене, что несмотря на открытые глаза и уши, намъ мерещится какъ Афоня подаетъ ножъ Краснову и какъ убiйство Тани возбуждаетъ не ужасъ, а восторгъ, доходящiй до онеменiя.

Ужели же Красновъ похожъ на человека, который действуетъ подъ чужимъ влiянiемъ, а не по собственнымъ побужденiямъ? Гдежъ после этого смыслъ всей его фигуры? Красновъ именно отличается темъ, что все время действуетъ отъ себя, что ни разу ни въ чемъ не подчиняется ничьему внушенiю, кроме всемогущаго внушенiя своей страсти къ Тане. Такой ли онъ человекъ, чтобы сносить влiянiе, и такiе ли около него люди, чтобы они могли иметь на него влiянiе? Даже въ техъ понятiяхъ, которыми онъ выражается, въ техъ началахъ, которыя онъ повидимому признаетъ, ему нельзя верить. Что для него власть мужа? То предлогъ, чтобы до его Тани никто не смелъ волоскомъ дотронуться, то предлогъ -- мстить ей и убить ее. Что для него правило -- стерпится слюбится? Только поводъ къ страстной надежде, что жена его когда-нибудь его полюбитъ. Что для него уваженiе къ старому Архипу? "Мое горе," говоритъ онъ ему, "мое собственное" и "не такое дело, чтобъ совета просить!"

Какъ же можно было сказать, что онъ убилъ жену, подстрекаемый другими? "Они," говоритъ рецензентъ, "разжигаютъ въ немъ ревность." Да разве Красновъ самъ не ревнивъ до последней своей жилки? Кому же и быть ревнивымъ какъ не ему! Онъ забрался высоко, онъ взялъ за себя барышню; страсть, постоянно жаждавшая ответной страсти, постоянно боявшаяся, что изменитъ возможное счастье. Рисковое дело затеялъ Красновъ, и онъ мучительно чувствуетъ каждую минуту свое роковое положенiе. Посмотрите, онъ отказывается пить, онъ ссорится изъ-за жены съ родными, онъ самъ не свой -- еще прежде чемъ является на сцену Бабаевъ. Какъ же возможно сказать, что ревность въ немъ возбуждена насмешками и наговорами родныхъ? Ревность прямо вытекаетъ изъ его характера, изъ его положенiя, созданнаго его характеромъ.

Когда же совершается убiйство, то не ликуетъ темное царство, какъ это привиделось рецензенту. Въ темномъ царстве много света, и на этотъ разъ самымъ близорукимъ глазамъ кажется можно бы было заметить, что фигура Архипа насквозь проникнута светомъ. Архипъ произноситъ приговоръ; онъ въ этомъ случае представитель "темнаго царства" и объявляетъ его решенiе. "Жена твоя виновата", говоритъ онъ Краснову, "но не ты ей судья, а одинъ праведный Богъ." Вотъ приговоръ жене. "Ты же пойдешь на судъ человеческiй за то, что не подчинился суду божiю." Вотъ приговоръ мужу. Какъ могущественно и ясно выступаетъ здесь идея суда божiя! Какъ хорошо видно, что для Краснова, котораго неминуемо покараетъ судъ человеческiй, еще есть надежда примириться съ высшею правдою, съ судомъ своей совести, съ судомъ божiимъ!

Третью рецензiю по порядку времени я встретилъ въ январской книжке "Русскаго слова", и признаюсь былъ изумленъ выше всякой меры, увидевъ, что рецензентъ пошолъ еще дальше своихъ предшественниковъ. По его мненiю драма разумеется есть картина темной жизни, где семейное начало свирепствуетъ во всей своей первобытности, где господствуетъ азiатская неподвижность древне-русскаго обычая. На Таню рецензентъ смотритъ весьма ласково, называя ее женщиною несколько романтическою (вотъ Жмигулина, та должно быть совсемъ романтическая?) и действительно любящею Бабаева. Смерть Тани есть именно главная точка, на которую обращено все вниманiе рецензента. Онъ ищетъ причинъ этого печальнаго событiя и находитъ ихъ главнымъ образомъ въ томъ, что Красновъ считалъ себя полнымъ властелиномъ и повелителемъ жены, считалъ одного себя ея судьей. Хорошъ властелинъ! Не самъ ли Красновъ говоритъ жене, что онъ хочетъ отъ нея не страха, а любви? И мало чтоли онъ ухаживаетъ за нею? Ужели не ясно еще онъ показываетъ, что онъ все делаетъ изъ любви, и служитъ ей, и защищаетъ ее, и убиваетъ ее?

Рецензентъ конечно самъ смутно чувствовалъ, что не одни патрiархальныя убежденiя и древне-русскiе обычаи виноваты въ деле. И при другихъ убежденiяхъ и обычаяхъ Таня могла быть убита. Поэтому рецензентъ не останавливается на патрiархальности и идетъ далее. Оказывается, что онъ открылъ радикальное средство для предотвращенiя подобныхъ несчастiй. Вся беда въ томъ, что Красновъ не нигилистъ; будь онъ нигилистомъ, и Таня осталась бы живою и здоровою къ величайшему удовольствiю всехъ и каждаго. Вотъ великое открытiе, которое подробно излагаетъ рецензентъ.

"Посмотримъ пристальнее, говоритъ онъ, какимъ бы исходомъ окончилась только что переданная намъ драма, еслибы главными действующими лицами ея были такъ-называемые нигилисты. ( Мы ведь доказали уже, что и нигилисты, подобно людямъ всехъ убежденiй, подчиняются однимъ и темъ же законамъ любви, указываемымъ природой (что-то страхъ беретъ; ужели это нужно было доказывать?); следовательно и нигилистъ можетъ жениться, и также можетъ сделать ошибочный выборъ, обманувшись во взаимной любви женщины, или она можетъ разлюбить нигилиста во время замужства (ну слава-богу! кажется люди, какъ и все прочiе"

Хотя положимъ это следовательно вовсе не следуетъ, но все-таки известiе нужно строго принять къ сведенiю. И так нигилисты способны къ любви и симпатiи, но къ ненависти и антипатiи неспособны. Изъ этого-то и вытекаетъ самое очаровательное решенiе всехъ затрудненiй.

"Еслибы мужъ-нигилистъ заметилъ въ жене недостатокъ сочувствiя къ нему, то конечно прибегнулъ бы къ нравственному влiянiю (это что такое? Тутъ кроется кажется насилiе?), и еслибы оно оказалось безуспешнымъ, никакихъ принудительныхъ меръ, а темъ более -- мести принято бы не было; никакая бедность не заставила бы нигилиста жениться изъ расчета; надеясь на свою способность къ труду и ограниченiю своихъ потребностей, нигилистъ не можетъ бояться бедности; желанiе жены разойтись съ мужемъ также ни въ какомъ случае не встретило бы препятствiя со стороны нигилиста ( и оба нашли бы себя въ случае несогласiя, гораздо более удовлетворенными нравственно и фактически, нежели это бываетъ между людьми, действующими, подобно Краснову, подъ влiянiемъ патрiархальнаго сознанiя своихъ правъ."

Да, такъ вотъ въ чемъ дело. Нигилистамъ все это обходится гораздо легче. Въ случае несогласiя между мужемъ-нигилистомъ и женою-нигилисткою они вовсе не чувствуютъ себя до такой степени какъ люди, которые подобны Краснову. Такъ точно судитъ и девица Жмигулина. "Это вы очень горячи къ любви-то, говоритъ она Краснову, а мы совсемъ другого воспитанiя." Въ этомъ вся и разгадка. Что же? Это прекрасно! Чемъ легче, темъ лучше. Напрасно Красновъ говоритъ: "коли горячiй человекъ, такъ въ этомъ ничего худого нетъ-съ. Стало-быть онъ до всякого дела горячъ." Нетъ будемъ лучше похолоднее, уничтожимъ въ себе способность слишкомъ волноваться и тогда въ случае беды мы будемъ чувствовать себя более удовлетворенными, чемъ люди, которые и проч. И заживемъ превосходно! Драмъ происходить не будетъ и Островскiе переведутся.

Все-таки мне кажется, что въ предыдущихъ объясненiяхъ рецензента нетъ главнаго принципа, котораго онъ держится. Онъ приберегъ этотъ принципъ къ концу своей статьи. "Последняя сцена" пишетъ онъ, "произвела на насъ сильное впечатленiе." Это впечатленiе состоитъ въ ужасе отъ мрака темнаго царства: "человекъ убилъ", пишетъ разстроганный рецензентъ, "черезъ несколько минутъ, конечно будетъ горько въ этомъ раскаяваться, но онъ никогда и ни отъ кого еще не слышалъ слова убежденiя, которое бы могло подействовать на его разумъ, что онъ каралъ без вины права. Нигде не скажутъ этому человеку, что онъ не былъ въ праве требовать отъ всякаго другого человека какого либо отчета въ его чувствахъ."

Вотъ оно, вотъ золотое правило! Вотъ верхъ глубины и мудрости! Одно только меня сильно смущаетъ: не могу понять, для чего годится и что решаетъ это мудрое убежденiе. "Можетъ-быть" торжественно заключаетъ свою статью авторъ, "шагая въ кандалахъ по торной владимiрской дороге, Красновъ самъ додумается до этого убежденiя..."

на владимiрской дороге, "Ты говоришь, что я не долженъ былъ спрашивать у Тани отчета въ ея чувствахъ? Такъ за что же ты меня-то винишь, за что отъ меня спрашиваешь отчета? Ужь скорее же она могла совладать съ своими чувствами, чемъ я; я-то ужь былъ точно неволенъ въ себе, былъ самъ не свой; что ты меня не помнишь чтоли? Приревновалъ до смерти; крови мне ея захотелось; чего же тебе еще больше? А то ты еще коришь меня своими нигилистами; ну пусть они обиды не чувствуютъ, пусть у нихъ ни отчего сердце не разорвется и не поворотится; такъ и любятъ-то они должно-быть по рыбьи, а не такъ какъ я любилъ. А если ты скажешь, что они только умеютъ владеть своими чувствами, такъ отчего же потвоему Тане вовсе не нужно было это уменье? Вотъ я не совладелъ съ собою, не справился съ нечистымъ, такъ за то и наказанъ и справедливо наказанъ. По вашему-то можно бы вывести, что я и правъ; да я васъ спрашивать объ этомъ не стану. Не вамъ видно понять мою беду и мой грехъ."

"Очерки", съ статьею о той же драме. Проглядываю: "народно-русская семья", "абсолютизмъ власти главнаго въ семье", "Афоня золъ по принципу"... Ну да, это тоже самое, это все варiяцiи на одну тему. Но признаюсь, мне стало тяжело уже отъ разбора предыдущихъ рецензiй, и потому я уволю себя отъ продолженiя этой работы. Очень желалъ бы выразить вамъ чувство, которое мною теперь овладело, но не знаю съумею ли. Есть нечто печальное, нечто наводящее стыдъ и смущенiе въ иныхъ случаяхъ, когда человекъ оправдываетъ и защищаетъ то что ему дорого. Онъ долженъ бываетъ допускать возможность и какъ бы законность такихъ сомненiй, такихъ обвиненiй, такихъ укоризнъ и подозренiй, которыя уже сами по себе составляютъ обиду дорогого ему предмета. И тогда чемъ точнее его ответъ, чемъ тщательнее его возраженiе, темъ хуже, потомучто темъ большее значенiе придается обвиненiю, темъ дольше на немъ нужно останавливаться.

Поспешимъ къ общему заключенiю. Изъ всего что я привелъ здесь, видно, что наша ходячая, обыкновенная критика, та критика, которая вошла въ привычку и стала общимъ местомъ, вовсе непонимаетъ Островскаго. По своему образу мыслей, по своимъ сужденiямъ наша критика всего более сходится съ г-жою Жмигулиной, какъ это я доказалъ неоднократными ссылками на слова этой девицы. Говоря несколько общее, наша критика по своему настроенiю явнымъ образомъ принадлежитъ къ мiру проходимцевъ; глазами проходимцевъ она смотритъ на драмы Островскаго, ушами проходимцевъ ихъ слушаетъ и разумомъ проходимцевъ ихъ судитъ. Она видитъ въ этихъ драмахъ, въ этихъ Красновыхъ, Архипахъ и проч., одно темное царство и похваливаетъ автора за верность изображенiя.

Между темъ Островскiй очевидно смотритъ на дело совершенно иначе. Для него очевидно милъ и дорогъ мiръ коренной русской жизни, онъ симпатизируетъ Красновымъ и Архипамъ, и въ нихъ однихъ находитъ светлыя черты. Чтоже касается до мiра проходимцевъ, до взглядовъ и чувствъ Жмигулиной, то онъ бичуетъ ихъ всегда и везде, и следовательно вместе съ темъ бичуетъ и нашу критику, столь довольную и собой и его произведенiями. Если же критика этого не видитъ, то причину этому мы уже знаемъ: у нашей критики глаза на затылке.

глаза читателей; нетъ, ошибка ея непроизвольная, объясняемая искреннимъ увлеченiемъ. Предположимъ теперь, что истина рано или поздно откроется; допустимъ, что наша критика хотя въ некоторой степени пойметъ Островскаго въ настоящемъ его смысле. Спрашивается -- какъ она отнесется къ нему, какъ будетъ судить о его произведенiяхъ? Мне кажется предсказанiе здесь совершенно ясно.

Вопервыхъ критика станетъ защищать мiръ проходимцевъ, мiръ жмигулинскаго образованiя и воспитанiя. Она найдетъ, что онъ вовсе не заслуживаетъ того безпощаднаго бичеванiя, которому подвергаетъ его Островскiй, что въ этомъ мiре есть много хорошаго и что Островскiй клевещетъ на него.

Вовторыхъ, она найдетъ, что Островскiй напрасно сочувствуетъ мiру кряжевой русской жизни, что въ этой жизни нетъ техъ светлыхъ сторонъ, какiя онъ выставляетъ; что Красновы, Русаковы, Архипы -- невозможны, сочинены, не существуютъ и не могутъ существовать въ действительности.

и защитникъ невежества и застоя.

Таковъ мне кажется неизбежный ходъ дела; нашей критике остается одно изъ двухъ: или быть непоследовательною, изменить своимъ началамъ, или же забраковать Островскаго, какъ она забраковала Тургенева. Я надеюсь, милостивый государь, на ея твердость; я думаю, что она смело дойдетъ до конца; и въ самомъ деле не остановилась же она передъ Тургеневымъ, отчего же ей остановиться передъ Островскимъ?

Г-нъ Островскiй пусть извинитъ меня за печальное предсказанiе. Что же делать! Онъ самъ виноватъ. Признаюсь откровенно я часто дивился его необыкновенной смелости; ничего таки, решительно ничего не боится этотъ человекъ! Да чего хуже? Минина написалъ; такъ не то чтобы смолчали, или отъ души побранили -- въ самомъ "Современнике" съ большою почестью напечатали! Между темъ известно -- ныньче всякiй другой подъ страхомъ ходитъ; объ иныхъ вещахъ и заговорить нельзя, -- такъ все хоромъ на тебя и подымутся. А вотъ подите же -- есть же смелые люди!

P. S. Прибавлю еще несколько словъ о "Современнике". Можетъ-быть оно выйдетъ и не то чтобы не кстати. Онъ очень прилежно обращается ко "Времени", почти такъ же какъ "Время" некогда обращалось къ нему. Въ трехъ или четырехъ статьяхъ есть разныя выходки или вылазки противъ вашего журнала; есть также лукавыя обращенья ко мне лично, несколько разъ поминаются "Жители планетъ" г. Страхова и пр.

"Современникъ" до сихъ поръ или не хочетъ или не можетъ понять, за что на него нападаютъ и чего хотятъ те, которые съ нимъ несогласны. Я уже не разъ писалъ вамъ, что непониманье помоему вовсе не резонъ; между темъ "Современникъ" кажется думаетъ, что чемъ онъ будетъ слепее, темъ и правее.

Приведу доказательства. "Современникъ" напримеръ пишетъ: "Советуемъ г. Косице порыться въ настоящей книжке "Современника"; ведь вотъ она какая большая; ожирелъ "Современникъ" отъ лени и бездействiя, ишь ведь какъ его разнесло;  ".

Не правда ли, что я имею полное право принять намекъ на свой счетъ? Всемъ и каждому дается понять, что есть злодеи, въ томъ числе и я, которые въ глубине души желали бы посадить "Современникъ" на пищу св. Антонiя. А ведь что это значитъ? Ведь это значитъ: они меня съесть готовы, они рады бы меня въ ковше утопить, они только и думаютъ, какъ бы сжить меня со света... И не стыдно "Современнику" делать такiе намеки на своихъ собратовъ?

Не менее плохо понимаетъ "Современникъ" мненiе "Времени" вообще. Онъ находитъ, что "Время" черезчуръ самохвально, что оно слишкомъ хвастается. Чтожъ? Я согласенъ, что во "Времени" есть некоторая хвастливость; только я не вижу тутъ ничего дурного. Всякiй хвастается, и "Современникъ" даже больше, чемъ кто-нибудь другой; а хорошо ли это или дурно, это зависитъ отъ того, чемъ кто хвастается. Иной хвастается рысаками, и въ нихъ полагаетъ свою гордость; другой хвастается идеею, и стоитъ за идею, -- разница тутъ большая и нельзя ставить обе эти похвальбы на одну доску. Что кому дорого, темъ тотъ и похваляется.

Если "Современникъ" заметилъ, что "Время" хвалится, то ему конечно следовало бы хорошенько присмотреться чемъ "Время" хвалится. Что же онъ нашолъ, и на что указываетъ? По его словамъ "Время" хвастается какъ великимъ подвигомъ и открытiемъ будто бы темъ, что оно нашло и оценило по достоинству -- общинное землевладенiе, котораго держится русскiй народъ. Что за непостижимая наивность! Да разве подобными вещами возможно хвастаться? Ведь это все-равно, что похвалиться знанiемъ немецкаго языка (въ такой похвальбе укорялъ же меня одинъ критикъ), или удивляться образованности французовъ, потомучто тамъ каждый мужикъ говоритъ пофранцузски. Если "Время" сослалось на общинное землевладенiе, то сослалось именно потому, что это фактъ общеизвестный, всемъ знакомый, давно разъясненный и следовательно самый удобный для ссылки.

Между темъ "Современникъ" подымаетъ изъ-за этой мнимой похвальбы целую битву.

Не вы, говоритъ, оценили и разъяснили этотъ фактъ, а мы, это наша заслуга.

И значитъ вы на насъ клевещете, говоря, что мы преследуемъ и искажаемъ эти хорошiя стороны.

И значитъ вы ничего не нашли, вы питаетесь чужими мыслями, вы хвастунишки, фразеры, а все дело делаемъ мы, мы, мы...

Удивительно! Вотъ какiя богатыя следствiя извлекъ "Современникъ" изъ того, что вы сослались какъ на примеръ

Вопервыхъ отстаивать общинное землевладенiе не значитъ еще стоять за народныя начала. Можно ведь отстаивать это землевладенiе на основанiи французскихъ книжекъ и при этомъ отличиться полнейшимъ неведенiемъ того, какъ дело делается у насъ.

Вовторыхъ отстаивать только одно общинное землевладенiе, значитъ именно неуметь ценить и понимать другихъ хорошихъ сторонъ русскаго быта.

общинное землевладенiе, можно безобразнейшимъ образомъ преследовать и искажать все другiя хорошiя стороны народной жизни.

Въ четвертыхъ, если вы похваляетесь объясненiемъ только общиннаго землевладенiя, то вамъ остается еще много искать и открывать. Вы ничего другого не хотите знать, вы все другое отказываетесь понимать и принимаете за фразу, -- вотъ за что мы васъ и укоряемъ.

Дело, какъ видите, такъ просто, что и разсуждать-то тутъ нечего и отвечать почти что не стоило бы. Но я хотелъ только этимъ показать, какъ упорно коснеетъ "Современникъ" въ своемъ непониманiи. Мне очень понравилось, что среди своихъ наивныхъ упрековъ и самовосхваленiй онъ самъ простодушно высказалъ, что онъ не знаетъ что такое творится во "Времени".

"Разные господа, пишетъ онъ, толкуютъ тамъ себе о чемъ-токакiя-то рацеи, распускаютъ непроницаемый туманъ".

Вотъ настоящее и искреннее мненiе "Современника" относительно "Времени". Онъ действительно никакъ не можетъ взять въ толкъ, о чемъ это оно толкуетъ, и какiя это оно рацеи разводитъ. Но если такъ, то какъ же "Современникъ" решился объяснять чемъ хвастается "Время" и оно другихъ укоряетъ? Оно очевидно хвастается чемъ-то, чего вы понять не можете и укоряетъ въ чемъ-то

Что касается до меня лично, то безъ всякой гордости скажу, что я очень хорошо понимаю "Современникъ". Я говорю это къ тому, что во мне возгорелось очень сильное желанiе открыть "Современнике". Статьи этого писателя отличаются необыкновенною туманностiю; ихъ никто не понимаетъ и потому они не обращаютъ на себя никакого вниманiя. Уже авторъ ихъ начинаетъ сердиться, начинаетъ негодовать, что его неслушаютъ. Вотъ почему я считаю долгомъ поспешить ему на помощь. Вполне уверенъ, что онъ останется доволенъ моею точностью, ясностiю и отчетливымъ пониманiемъ того что онъ хочетъ сказать.

"Русскiй Вестникъ", т. е. врагъ многихъ вещей, любимыхъ "Очерками" и врагъ "Очерковъ" по преимуществу. Но въ случае нужды враги какъ видно становятся намъ друзьями?