Незаконченные исторические произведения А. Н. Островского «Лиса Патрикеевна» и «Александр Македонский»*
В первом номере «Современника» за 1862 г. А. Н. Островский напечатал драматическую хронику «Козьма Захарьич Минин, Сухорук», вслед за которой появились и другие его пьесы исторического жанра.
Одни исследователи, как П. Морозов и С. Шамбинаго, связывали обращение Островского к исторической тематике с его участием в 1856 г. в «Литературной экспедиции», организованной Морским ведомством 1. В этой экспедиции на долю Островского досталось верховье Волги. «Еще в 1856 г., во время своей поездки на Волгу, — писал П. Морозов, — Островский задумал написать драматическую хронику из эпохи … смутного времени Московского государства… и он предался этому изучению со всей энергиею, знакомился с историческими памятниками, с нравами и обычаями XVII в., его преданиями и языком» 2.
По мнению С. Шамбинаго, «свою программу он раздвинул шире официальной, сделавшись этнографом, историком, языковедом, статистиком, не перестав быть поэтом. Прежде всего живо и проникновенно воспринял он своеобразную прелесть новой для него природы, капризно сплетавшейся с живописностью городов, полных остатками прошлого, нравов и обычаев, языка и одежды… Припомнилась историческая вольница, гулявшая на волжском раздолье. Города в то же время говорили ему о прошлом, о временах падения и возвышения государства, казали оригинальные современные типы, уходившие корнями в далекую старину… Не мудрено, что древняя река… многообразно вдохновила поэта» 3. Наряду с другими произведениями, полагал С. Шамбинаго, плодом этого вдохновения, явилась драматическая хроника «Козьма Захарьич Минин, Сухорук», а затем и «Воевода (Сон на Волге») 4.
Как отмечал Н. П. Кашин, «обращение нашего драматурга к его хроникам связывают со знаменитой «Литературной экспедицией», о которой оставил нам свои воспоминания Максимов. Но любопытно, что последний, говоря о тех произведениях, которые у Островского здесь, на Волге, родились и созрели, называет «Воеводу», как вещь, получившую окончательную форму, и ни словом не обмолвился о «Минине», а между тем эта хроника — первая из исторических пьес его увидела свет. Очевидно, помимо Волги, с ее широтой и простором, с ее историческими воспоминаниями, с ее могучим воздействием на творческое воображение поэта, был и другой источник вдохновения. Таким источником было изучение исторических памятников и документов, которому драматург, по его собственным словам, отдался уже давно» 5. Однако Н. П. Кашин не устанавливал начала этих занятий.
Совершенно иную позицию, нежели упомянутые исследователи, в определении источников и датировки влечений Островского к исторической тематике занял С. И. Машинский. Причину обращения Островского к исторической проблематике он видит не в индивидуальной творческой биографии драматурга, а в мотивах социальных настроений 60-х годов, в необычайно возросшей социально-политической активности этих лет. «Таким периодом, — пишет С. Машинский, — оказалась прежде всего "эпоха великих мятежей", так называемая "смута"… Героическая, полная драматизма борьба русского народа против соотечественных и иноземных врагов в вначале XVII в. внутренне импонировала духу боевых 60-х годов… Большое количество писателей, ранее не проявлявших или почти не проявлявших интереса к исторической драме, обращается к этому жанру. Достаточно назвать такие имена, как А. Толстой, Мей, Аверкиев, Чаев и др. Увлекается исторической темой и Островский, раньше не обнаруживавший специального интереса ни к истории, ни к исторической драме» 6.
Но С. Машинский слишком безапелляционно расправился с мотивами индивидуальными, биографическими, которые, несомненно, имели известное место в работе Островского. Решение драматурга «совсем оставить театральное поприще», «писать хроники, но не для сцены», взяв «форму» «Бориса Годунова» 7, сложилось и под влиянием унизительных для него отношений с театральной администрацией, враждебно относившейся к демократической драматургии Островского.
Многих исследователей не удовлетворяли положения, высказанные П. Морозовым, С. Шамбинаго, Н. Кашиным и С. Машинским. Опираясь на факты жизненной и поэтической биографии драматурга, они продолжали кропотливую работу по уточнению времени его начальных раздумий над историческими пьесами. Так, В. А. Бочкарев высказал предположение, что «зарождение замысла первой из исторических хроник Островского относится к середине 50-х годов, т. е. к тому моменту, когда заканчивается славянофильский, "младомосковитянинский" период деятельности драматурга» 8. А. Свободов склонен был датировать появление интереса Островского к личности Минина 1848 годом, ссылаясь на запись А. Н. Островского о нижегородском памятнике Минину, внесенную драматургом в дневник своего первого путешествия в Нижний Новгород 9.
* * *
Обращению Островского к воспроизведению событий своей страны, несомненно, предшествовали его давние исторические занятия. Об этом свидетельствует и сам драматург. В письме от 27 сентября 1866 г. драматург делился с Ф. А. Бурдиным: «Современных пиэс я писать более не стану, я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей — буду писать хроники, но не для сцены…» 10
Письма М. И. Семевского к Г. Е. Благосветлову показывают, что Островский серьезно изучал историю задолго до поездки в «Литературную экспедицию». В письме к Благосветлову 19 ноября 1855 г. Семевский отмечал: «Был у Островского. Застал его за выписками из актов археографической комиссии; толковали о множестве изданных ныне материалов отечественной истории… Островский, любя отчизну, ревностно занимается памятниками нашей страны» 11.
Драматург приступил к пьесе «Козьма Минин» в 1855 г., а начал думать о ней, возможно, много раньше. «Островский, — заявлял в 1862 г. рецензент «Северной пчелы», — писал свою драму лет семь, если не более» 12. В беседе с М. И. Семевским драматург высказал предположение, что закончит свою работу над пьесой «Козьма Минин» к 15 апреля 1856 г., но затем решил не спешить с окончанием столь серьезной пьесы. Участие в «Литературной экспедиции» прервало его работу.
Можно с полным основанием говорить о том, что Островский начал заниматься русской историей еще в 40-х годах. Это подтверждается рядом документов. В первом путешествии в Щелыково, которое имело место не в 1849, как это обычно датируется, а в 1848 г. 13, драматург проявляет последовательный интерес к памятникам истории. Проезжая мимо Троице-Сергиевской лавры, он заходит в монастырь. Будучи в Костроме, он посещает Ипатьевскую обитель. «Смотрели, — записывает он в свой дневник, — комнаты Михаила Федоровича, они подновлены и не производят почти никакого впечатления. В ризнице замечательны своим необыкновенным изяществом рукописные Псалтыри и Евангелия, пожертвованные Годуновым. Виньетки и заглавные буквы, отделанные золотом и красками, изящны до последней степени, и их надобно бы было срисовать» 14. Описывая костромскую площадь, он замечает: «Посреди — памятник Сусанину, еще закрытый» 15. То же настойчивое внимание к реликвиям и памятникам он проявляет и по пути в Нижний Новгород в 1845 г. 16, не в 1848, как принято печатать. В том же дневнике мы находим краткие, но выразительные строки: «Монумент Минину в жалком состоянии» 17.
Внимание Островского к памятникам старины не случайно. Раздумывая о сущности и значении народного писателя, Островский в «Заметке о Диккенсе» утверждал: «… Самая лучшая школа для художественного таланта есть изучение своей народности… Изучение изящных памятников древности… пусть будет приготовлением художнику к священному делу изучения своей родины» 18. «Заметка о Диккенсе» условно относится обычно к 60-м годам, но она, несомненно, написана в 1847 или в 1848 г.
«Рукопись этой заметки, — отмечал в 1923 г. М. П. Алексеев, — не имеет даты, но ее с большой вероятностью можно отнести к 1847-1848 гг., когда появилось два русских перевода романа Диккенса» 19. Предположение М. П. Алексеева подтверждается не только огромным вниманием тогдашней читательской общественности к роману «Домби и сын» Диккенса, но и тем, что проблема народности дискутировалась в ту пору самым оживленным образом. Сошлемся хотя бы на журнал «Репертуар и Пантеон» за 1847 г. или на последние статьи Белинского.
Ко всему сказанному нельзя не прибавить и того, что «Заметка о Диккенсе» написана на той же бумаге, на которой писались «Свои люди — сочтемся!». Рукопись «Заметки о Диккенсе» схожа с рукописью «Своих людей» и чернилами, и почерком. Очевидно, не случайно М. И. Семевский вплел ее в рукопись «Своих людей», где она и находится не будучи обозначена в описи 20.
Появление активного интереса Островского к родной истории можно отнести, предположительно, ко времени пребывания его в университете. Здесь, в 1841-1842 учебном году, он слушал русскую историю в изложении М. П. Погодина, а затем сдавал экзамен. Студенты юридического факультета не разделяли православно-самодержавных идей Погодина. Но его восторженные отзывы о Борисе Годунове, в котором он почитал просветителя и борца с родовитым консервативным дворянством 21, его восхваление преобразовательной деятельности Петра 22 вызывали у студентов сочувствие. Погодин клал в основу своих лекций чтение редких памятников древности и этим «вселял в слушателях сочувствие к историческому труду» 23, обогащал их знаниями фактов.
Островский, как видно, слушал лекции Погодина не только внимательно, но и проявлял в отношении к ним самостоятельность критической мысли. В его первых прозаических опытах имеются явные следы пародирования изложения Погодиным догадок о происхождении слова Москва. Вот что по записи студента Аскарханова, слушавшего русскую историю в одно время с Островским, М. П. Погодин рассказывал о возникновении слова Москва: «Время основания этого города — Москвы неизвестно, — самое имя для нас непонятно. В самом деле, откуда происходит слово Москва? Говорили, что Москва есть финское слово и что имя осталось памятником древнего пребывания будто бы финнов в этой стране, — и значит вода — мост; но это только догадка, которая основывается на одном созвучии, собственно от непонятности. Ходыновский, родом поляк, которого природа собственно произвела для географии, отыскивал местопребывание славян по городищам, исходил пешком значительную часть России и хорошо знал Польшу. Он в своем донесении говорил: слово Москва встречается в Лучинском (Луцком ведомстве), Москва-река. Ходыновский полагает, что это слово происходит как сокращение от мостков, притом болото, через которое протекает речка Кононывка, называется мосток. Вероятно, как название Москвы, так и некоторых мест, в ней находящихся, принадлежит славянской древней мифологии» 24.
Пародируя приведенные М. П. Погодиным догадки о происхождении слова Москва, А. Н. Островский в «Записках замоскворецкого жителя» писал: «Страна эта, по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего, вероятно, и называется Замоскворечье. Впрочем, о производстве этого слова ученые еще спорят. Некоторые производят Замоскворечье от скворца; они основывают свое производство на известной привязанности обитателей предместьев к этой птице… Которое из этих словопроизводств справедливее, утвердительно сказать не могу…» 25.
Университетские лекции привили вкус к изучению истории по разнообразным материалам и памятникам. Недаром впоследствии глубокими знаниями Островского восхищались не только литературоведы 26, но также историки. Когда было высказано соображение о том, что Островский при создании драматической хроники «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» многое заимствовал из труда «Смутное время Московского государства» Н. И. Костомарова, то последний выступил в газете «Голос» с письмом, в котором писал, что он слушал хронику Островского раньше, нежели его собственная работа появилась в печати. «Сходство между драматическою хроникою и моим «Названным царем Димитрием», — писал Костомаров, — произошло, без сомнения, оттого, что г. Островский пользовался одними и теми же источниками, какими пользовался я» 27.
* * *
Западной Европы в блестящем изложении проф. Крюкова. Друг Герцена, он был человеком огромных знаний и исключительного ораторского дарования. «Милый, блестящий, умный, ученый Крюков», — так вспоминает о нем Герцен в «Былом и думах». «Блистательный и вместе строго достойный характер его чтений, его редкое умение заинтересовать слушателя величием предмета, изящество изложения, никогда не спускавшегося с известной высоты, наконец, искусство пользоваться богатством языка, избегая многоречия и изысканных фраз, — все это соединялось, чтобы обаять слушателей и представить им преподавателя в свете, казавшемся недосягаемым» 28.
С еще большим успехом в эту пору в Московском университете читал Т. Н. Грановский, у которого Островский слушал историю средних и новых веков. По воспоминаниям историка С. М. Соловьева, Грановский излагал исторические события и лица в яркой форме высокохудожественных образов. Грановский давал в своих лекциях деятелей истории «как живых, со всеми их думами, страстями, заблуждениями. И Китаец, и двоедушный Тиберий, и Нерон, этот художник, сошедший с ума, по выражению профессора, выходили у него свободно со своими физиономиями, нося на себе все цвета и колорит современной эпохи» 29.
Островский не только прослушал лекции Крюкова и Грановского, но и сдал им экзамены.
Тяготение к истории сопровождало Островского на протяжении всей дальнейшей его жизни. Он много читал, изучал и переводил до самых последних дней литературу самых разных наций — итальянцев, англичан, испанцев, французов.
* * *
Драматическая хроника «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» появилась в печати первой в ряду исторических произведений Островского. И потому исследователи связывали исторические интересы Островского прежде всего с его вниманием к образу Минина. Но эта тенденция вызывает решительные возражения. Дело в том, что интересы Островского к личности Минина, к его гражданской деятельности совершенно закономерно могли проявляться и безотносительно к стремлению ее художественного воплощения. В действительности так оно и было. Если интерес к личности Минина мог возникнуть у Островского еще в университетские годы, то работа над пьесой, посвященной этой исторической фигуре, началась гораздо позже. Прежде чем приступить к ее созданию, Островский пробовал свои силы и над другими историческими темами.
Среди творческих материалов Островского, поступивших перед Великой Отечественной войной 1941-1945 гг. в рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом), был обнаружен набросок исторической пьесы, оставшейся неизвестной.
Часть наброска сделала на листе, занятом монологом Подхалюзина. Причем и набросок драмы и монолог Подхалюзина написаны одними чернилами и тем же, ранним, почерком Островского. Все это дает нам право отнести фрагмент драмы ко времени не позднее 1849-1850 гг., когда завершалась или уже была завершена пьеса «Свои люди — сочтемся!». Драма, о наброске которой идет речь, не имеет заглавия, но вверху листа, перед обозначением действующих лиц, ясно видна зачеркнутая автором надпись «Лиса Патрикеевна».
Вот как выглядит этот набросок:
[Лиса Патрикеевна]
Действующие лица.
1. Аксинья Борисовна.
2. Мать ее.
3. Прокофьевна.
4. Сенные девушки.
5. Уляша — Акуля.
6. Иванушка.
Девушки и разная прислуга.
Сцена представляет терем Аксиньи Борисовны. У задней стены стол для работы и различного рода пяльцы; направо от зрителей двойное окно; налево разные вещи для туалета и дверь.
ЯВЛЕНИЕ 1-е
Прокофьевна и девушки
Уляша
Мамушка! (молч.)
А мамушка
Прокофьевна!
Прокофьевна
Ох! Да когда вы отстанете?
Да когда вы отвяжетесь,
Непутевые?
Уляша
Да за что же ты, мамушка,
Так осердилася?
Что тебе попритчилось!
Целое утро ходишь, насупившись,
Ласкового слова не вымолвишь?
Али тебе дурной сон пригрезился,
Али тебя, мамушка,
Обидел кто?
Бывало, только и слышно, что твой
голосок!
Прокофьевна
Да, до того мне теперь,
Только ретивое надрывать.
Вам, девкам, ничто деется,
А каково мне-то, горемычной,
Ох! Уж никто-то моей беде не пособит,
Знать уж судьба моя злосчастная,
Уж такая моя участь горькая.
(плачет)
Акуля
И, полно, мамушка, перестань!
Что плакать-то — только Бога гневить!
Али тебе не житье! Али тебя не любят!
Не жалуют! Да и княжна-то Аксинья Борисовна
В тебе душеньки не чает.
Прокофьевна
Ах, вы глупые, неразумные.
То-то вот и горе-то мое:
Растила, растила ее, белую лебедушку,
Красное мое солнышко,
А довелось-таки видеть на старости,
Как выдают ее, мою голубушку,
Акуля
И что ты, мамушка!
Да говорят, что он в нашу веру окрестится» 30.
Прокофьевна остается безутешной, ей не люб жених-иноземец. А затем, отвечая на вопрос Уляши, она сообщает, что, выполняя наказ Аксиньюшки, на «площадь ходила поглядеть поближе» на ее жениха. Содержанием своей пьесы, как это явствует из только что приведенного текста, Островский взял события, связанные с личностью Бориса Годунова.
Княжна Аксинья Борисовна — это Ксения, дочь Бориса Годунова. Сенные девушки, мамка, разная прислуга — штат, полагающийся по ее положению дочери царя. Прокофьевна, мамка княжны Аксиньи Борисовны, была послана на площадь, где происходила пышная встреча датского герцога Иоанна, нареченного жениха Ксении. Как известно, по обычаям того времени, ни невеста, ни жених не могли видеть друг друга до обручения. Естественно, что Аксинья Борисовна, не имея возможности присутствовать при выходе своего жениха, пожелала узнать о нем через свою мамку.
«Но жених не видел Ксении, веря только слуху о прелестях ея, любезных свойствах, достоинствах, и не обманываясь. Современники пишут, что она была среднего роста, полна телом и стройна; имела белизну млечную, волосы черные, густые и длинные, трубами лежащие на плечах, — лицо свежее, румяное, брови , глаза большие, черные, светлые, красоты несказанной, особенно когда блистали в них слезы умиленья и жалости; не менее пленяла и душою, кротостью, благоречием, умом и вкусом образованным, любя книги и сладкие песни духовные. Строгий обычай не дозволял показывать и такой невесты прежде времени; сама же Ксения и царица могли видеть Иоанна скрытно, издали, как думали его спутники. Обручение и свадьбу отложили до зимы, готовясь к тому вместо пиров молитвою: родители, невеста и брат ее поехали в Лавру Троицкую» 31.
«Бориса Годунова». В своих исторических пьесах он сознательно исходил из художественных принципов в гениальной трагедии Пушкина. Делясь в 1866 г. своими намерениями оставить вследствие чинимых ему препятствий театральное поприще, Островский писал: «На вопрос, отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они не удобны, я беру форму "Бориса Годунова"» 32. Трудно судить о том, как бы Островский развернул свою пьесу. Но одно ясно, что, как и Пушкин, он отдавал в этой пьесе если не определяющее, то одно из основных мест народу. Недаром ее первую сцену ведут сенные девушки, прислуга, мамка. Тема этой пьесы привлекала Островского, по всей вероятности, и показом национально-самобытных характеров в их патриотических проявлениях. В пьесе с самого начала полным голосом звучит народно-песенный язык.
* * *
В 1850 г. Островский работал над драмой «Александр Македонский». Эту драму он писал с воодушевлением и связывал с нею большие надежды. Окрыляемый успешной работой, он в августе 1850 г. сообщал Погодину: «Бог даст, я вам кончу к сентябрю такую драму, которая вознаградит и Вас за хлопоты, и меня за прежнюю нужду» 33. Свою новую драму Островский читал писателям и близким людям, выслушивая от них восторженные отзывы. М. П. Погодин, очевидно по предложению драматурга, ставит эту «драму» в план первого номера «Москвитянина» на 1851 г. 34 Во время своего проезда через Москву Г. П. Данилевский слушал отрывки из этой драмы, о чем затем сообщал не только в письмах, но и в печати.
С Островским велись переговоры о напечатании «Александра Македонского» в журнале «Библиотека для чтения». Г. П. Данилевский, сообщая в письме к Я. Полонскому от 1 ноября 1850 г. о том, что будет напечатано в следующем году в «Библиотеке для чтения», отметил: «Драма в стихах Островского, автора «Своих людей — сочтемся!» — именно драма «Александр в Вавилоне» 35. В журнале «Библиотека для чтения» Г. П. Данилевский напечатал следующее известие: «А. Н. Островский пишет теперь драму в стихах. В новой драме А. Н. Островского, из которой отрывки мы слышали из уст самого автора, видно уже дальнейшее развитие нашего молодого драматурга… Страстная природа молодого сердца и слово, сотканное из чистой гармонии русского стиха, здесь проявились в самом интересном сюжете, — сюжете, взятом из истории древнего Востока… Драма господина Островского называется «Александр Великий в Вавилоне». В этой драме представлены три совершенно различные народности. Кроме драмы, господин Островский приготовил к печати перевод шекспировской драмы-комедии — "Укрощение строптивой жены"» 36.
Насколько широко среди знакомых Островского была известна его работа над «Александром Македонским», можно судить по письму к нему сестры Б. Н. Алмазова Е. Н. Бастамовой из Ржева. «Если хотите сделать мне большое удовольствие, — писала она, — исполните ваше обещание, пришлите мне ваши стихи из "Александра Македонского", исполните мою просьбу» 37.
«Александра Македонского» не пришлось закончить не только к сентябрю 1850 г., как было обещано Погодину, но и к сентябрю следующего года. Извещая Погодина, в сентябре 1851 г. о скорой присылке «Бедной невесты», Островский прибавлял: «Только "Александра Македонского" вам придется подождать. Вы знаете, в какое положение я был поставлен в начале нынешнего лета критиками, и потому мне хочется выступить с чем-нибудь важным, совершенно доделанным» 38.
«Александр Македонский» так и осталась незаконченной. Вот что писал об этом П. И. Чайковский 25 сентября 1868 г. своему брату: «Касательно будущих сочинений могу тебе сообщить очень приятное известие. На днях я обедал у Островского, и он сам предложил мне написать либретто. Сюжет его он уже планирует давно, двадцать лет, никому до сих пор не показывая и не решаясь отдать, и, наконец, избрал меня. Действие происходит в Вавилоне и в Греции, при Александре Македонском, который сам принимает участие в опере. Там сталкиваются представители двух классических наций: Евреи и Греки. Герой — молодой Еврей, обманутый в любви к одной Еврейке, предпочтившей Александра из честолюбия, который в конце концов делается пророком. Ты не можешь себе представить, до чего эта канва великолепна» 39.
Поиски рукописи драмы «Александр Македонский» не увенчались успехом. Но летом 1943 г. Центральному архиву литературы и искусства удалось приобрести у одного частного лица 12 строк пьесы. Эти строки, написанные рукой Островского, были подарены драматургом кому-то из своих друзей или почитателей.
Вот эти строки:
ПЕСНЯ ЕВРЕЯ
(из неоконченной драмы)
У дверей томится брат,
Я прошел в степи пустынной
Путь мучительный и длинный.
Степь безводна и пуста,
У тебя в тени отрадной,
Ключ бежит воды прохладной,
Но дороже чистых струй
Мне невесты поцелуй:
Больше влаги винограда.
А. Островский.
Эта «Песня» явно навеяна «Песнью песней» Соломона. Она напоминает «Песнь песней» и содержанием, и характером любовного чувства, исполненного страстным призывом, и яркой образностью, и напряженно экспрессивной лексикой. Она прямо перекликается с отдельными выражениями и стихами «Песни песней», повторяя их почти дословно.
В «Песни песней» мы читаем:
– Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно.
…вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя» 40.
А в «Песне» из драмы «Александр Македонский»:
Отвори твой вертоград
В «Песни песней» сказано:
Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, возвратись…
А в «Песне» из драмы «Александр Македонский:
У тебя в тени отрадной
В «Песни песней»:
Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих…о, как много ласки твои лучше вина… уста твои, как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных.
А в «Песне» из драмы «Александр Македонский»:
Но дороже чистых струй
Жажду я невесты взгляда
Больше влаги винограда.
Связь «Песни» из драмы «Александр Македонский» Островского с «Песнью песней» Соломона не случайна. Островский, стремясь к реалистически правдивому воспроизведению чувств и языка своего героя, обратился к «Песни песней» как историческому источнику. «Песнь песней» послужила для драматурга документом, ярко запечатлевшим те конкретно-исторические чувства, которые он изображал в «Песне» своей драмы.
Слова Г. П. Данилевского о «чистой гармонии русского стиха» «Александра Македонского» не были фразой. Они вполне подтверждаются дошедшим до нас отрывком из этой пьесы. Страстная напряженность, яркая образность, звучность и мелодичность «Песни» убедительно свидетельствуют, что Островский по праву гордился «Александром Македонским», возлагая на него большие надежды.
исторических интересов драматурга впервые осуществляется в 1849-1850 гг. Первым опытом воплощения Островским событий русской истории является лишь начатая им пьеса, условно названная нами «Лиса Патрикеевна». Причины, определившие историческую тематику Островского, не были только индивидуально-биографическими или только социальными. Они были и теми, и другими. Глубокая и широкая историческая осведомленность Островского проявилась очень рано и выразились в стремлении написать пьесу не только из русской истории, но также из истории древнего мира. Однако обе пьесы — из русской истории и «Александр Македонский» — остались неоконченными. Островского отвлекли (как и от других им начатых в это время работ, например, перевода «Asinarii» Плавта) веяния современной ему жизни.
Воссозданию прошлого Островский предпочел отклик на актуальные вопросы современности, изображение людей окружавшей его общественной среды.
Примечания
* Воспроизводится по тексту статьи, опубликованной в «Уч. зап. Моск. гор. пед. ин-та им. В. П. Потемкина. Каф. рус. лит. (М., 1953. Т. 20. Вып. 2. С. 87-104). Проведена унификация справочно-библиографического материала.
1. Максимов С. В. Литературная экспедиция // Русская мысль. М., 1890. № 2.
3. Шамбинаго С. К. Из наблюдений над творчеством Островского // Творчество А. Н. Островского: Юбилейный сб. / Под ред. Шамбинаго С. К. М.; Пг., 1923. С. 276.
4. Там же. С. 292.
5. Кашин Н. П. Исторические пьесы А. Н. Островского // Там же. С. 242-243.
6. Машинский С. Островский и историческая драма 60-х годов // Театр. М., 1939. № 9. С. 14.
8. Бочкарев В. А. Из наблюдений над хроникой А. Н. Островского «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» // Учен. зап. Куйбышев. гос. пед. и учительск. ин-та. 1943. Вып. 7. С. 334.
9. Свободов А. Образы Минина и Пожарского у А. Н. Островского // Литературный сб.: Труды Горьковск. гос. пед. ин-та. 1940. Вып. 8. С. 76.
10. Островский А. Н. и Бурдин Ф. А.: Неизданные письма. С. 44. См. также: Кашин Н. П. А. Н. Островский в письмах и воспоминаниях // Ежегодник императорских театров. СПб., 1910. № 6. С. 32.
11. Письма М. И. Семевского к родителям и Г. Е. Благосветлову // ИРЛИ. Ф. 274. Оп. 1. Д. 55. Л. 847.
13. Дело № 12 (арх. № 204) по приказному столу МКС за 1848 г. Л. 6. Об увольнении в отпуск чиновников сего суда, членов и присяжных попечителей // Моск. обл. ист. архив. Фонд Московского коммерческого суда.
14. См: Остðовский А. Н. Дневники и письма. М.: Academia, 1937. C. 18-19.
15. Там же. С. 17.
16. См.: Дело № 2 ( 254 ) по приказному столу МКС за 1849 г. о представлении чиновников к награждению следующими чинами. Л. 6, 14 // Моск. обл. ист. архив. Фонд МКС.
18. Островский А. Н. Полное собрание сочинений: В 16 т. М., 1952. Т. 13. С. 137.
19. Алексеев М. П. Пейзаж и жанр Островского // А. Н. Островский. 1823-1923 / Под ред. Варнеке Б. В. Одесса, 1923. С. 138.
20. Островский А. Н. Банкрот // ИРЛИ. Ф. 274. Оп. 1. Ед. хр. 55. Л. 5.
21. Погодин М. П. Русская история. Лекции 1841 г. // РГБ. Ф. 142. Рукопись студента Аскарханова Ив. Л. 139, 142.
23. Рукопись студента Аскарханова Ив. Л. 10-11.
24. Там же.
25. Островский А. Н. Указ собр. соч. Т. 13. С. 14.
26. См.: Кашин Н. П. Драматическая хроника Островского «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» и ее источники. СПб., 1910. С. 17 и др.; Морозов П. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» // Памяти А. Н. Островского: Сб. ст. Пг., 1923. С. 23; Измайлов Н. Рукопись драматической хроники «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» // Островский: Сб. ст. / Под ред. Беляева М. Д. Л., 1924. С. 56.
28. Биографический словарь профессоров и преподавателей Московского ун-та. М., 1855. Ч. 1. С. 442.
29. Н. Д. Студенческие воспоминания // Отеч. зап. СПб., 1858. № 8. С. 91. См. также: Шестаков П. Д. Московский университет в 1840-х годах // Рус. старина. СПб., 1887. № 9. С. 657.
30. «Лиса Патрикеевна»: Начало произведения в драматической форме // ИРЛИ. Ф. 218. Оп. I. Ед. хр. 7.
31. Карамзин Н. М. История государства российского. СПб., 1892. Т. 11. С. 30.
33. Письма Островского А. Н. к Погодину М. П. // Записки Отдела рукописей ГБЛ. М., 1939. Вып. 4. С. 12.
34. Погодин М. П. Содержание номеров «Москвитянина» // РГБ. Ф. 231. Оп. 3. Картон 27. Ед. Хр. 59. Л. 41.
35. Данилевский Г. Письмо к Полонскому от 1 нояб. 1850 г. // ИРЛИ. — В сост. Р. III. Оп. 2.
36. Новости русской литературы // Библиотека для чтения. СПб., 1850. № 12. С. 188.
и письма. М., 1937. С. 222.
38. Письма Островского А. Н. к Погодину М. П. // Записки Отдела рукописей РГБ. М., 1939. Вып. 4. С. 12.
39. См.: Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского: В 3 т. М., [1901]. Т. 1. С. 299-300.
40. Здесь и далее см.: Книга Песни песней Соломона — гл. 2, ст. 14; гл. 5, ст. 2; гл. 2, ст. 17; гл. 7, ст. 10.