Из опыта текстологии произведений А. П. Чехова
Кажется — проблемы не существует. Рукописей сохранилось мало, и к тому же бытует миф, что Чехов все писал набело, а в переизданиях правил немного, если не считать подготовку в конце короткой жизни собрания сочинений в издательстве А. Ф. Маркса (1899-1902).
Однако же многое, очень многое пришлось уточнять в процессе подготовки академического Полного собрания сочинений А. П. Чехова в 30-и томах (1974-1983). Главным редактором издания был Н. Ф. Бельчиков, в редколлегию с начала и до конца входил Александр Иванович Ревякин.
Открытия обнаружились уже при подготовке первого тома, начиная с первой достоверно установленной публикации — «Письмо к ученому соседу» (Стрекоза. СПб., 1880. 9 марта. № 10). Наши предшественники, конечно, знали, что Чехов включил «Письмо» в свой первый сборник, оставшийся неизданным. Обследовав архивы, нам удалось установить: точное название сборника; дату составления — 1882 г. (а не 1883); причину, по которой книга не вышла в свет — цензурное запрещение. Сам Чехов, договариваясь три года спустя с петербуржцем Н. А. Лейкиным об издании «Пестрых рассказов», напишет 1 апр. 1885 г.: «В Москве находятся издатели-типографы, но в Москве цензура книги не пустит, ибо все мои отборные рассказы, по московским понятиям, подрывают основы”…» (П., т. 1, с. 145).
всему сборнику были устранены упоминания и намеки, связанные с духовенством и православием. Персонаж «местный максимус понтифекс отец Герасим» в «Письме к ученому соседу» заменен на «сосед мой Герасимов», и далее в сборнике вместо «о. Герасим» встречаем «Герасимов». В рассказе «Грешник из Толедо» опущены слова: «и хвалимся любовью ко Христу. Но может ли, не раз думала Мария, любить тот Христа, кто не любит человека?» В академическом собрании подлинные чеховские тексты восстановлены по первым публикациям.
В более поздних, классических сочинениях Чехова ошибки кочевали от издания к изданию, потому что никогда не предпринималась сверка всех прижизненных источников.
Повесть «Степь», например, напечатанная впервые в журнале «Северный вестник» (СПб., 1888, № 3), затем входила во все 13 изданий сборника «Рассказы» и, наконец, в издание А. Ф. Маркса. В нескольких местах только журнал дает подлинно авторское чтение. В IV главе есть такое описание степной июльской ночи: «А когда восходит луна, ночь становится бледной и томной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна. На далекое пространство видны черепа и камни». Однако начиная с первого выхода сборника «Рассказы» печаталось бессмысленное в этом контексте: «тёмной». Далее тоже про ночь: «И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете…» Но слово «глубоком» находим только в журнале, потом печаталось неверно: «голубом». Еще один случай. Во второй главе повести, в описании Дениски, избивающего слепней и мух, следовало: «Он аппетитно, издавая горлом какой-то особенный, ехидно-победный звук, хлопал по своим жертвам…». Так было напечатано в «Северном вестнике» и девяти изданиях сборника «Рассказы». В 10-м возникла опечатка: «аппетично», которая затем превратилась в «апатично». Только в академическом издании в этом месте (и в некоторых других случаях) удалось устранить ошибку, восстановить истинный авторский текст.
Когда рукописи были известны, то они, конечно, давали материал для «критики» печатного текста.
В декабре 1903 г. «Журнал для всех» (СПб.) опубликовал последний рассказ Чехова «Невеста» — единственный, к которому сохранились почти все рукописи и корректуры. Колоссальная авторская правка! Изучив все эти источники, находящиеся теперь в разных архивах, мы смогли внести несколько достоверных, необходимых изменений.
и блестящий текстолог И. Ю. Твердохлебов.
Начну с «Чайки».
После публикации в журнале «Русская мысль» (1896, № 12) комедия входила в оба издания сборника «Пьесы» (1897; 1902) и, конечно, в собрание сочинений, выпущенное А. Ф. Марксом. Чехов внимательно читал корректуры, правил их. Постановка на сцене требовала прохождения через театральную цензуру, всегда придирчиво строгую. «Чайка» не стала исключением. Известно, что хлопотами, связанными с цензурой, занимался, по просьбе Чехова, И. Н. Потапенко, вносивший «необходимые» изменения (сохранилась их переписка на этот счет). В частности, дело касалось связи Аркадиной с Тригориным и реакции ее сына на эти отношения. В журнале Чехов напечатал подлинный текст, но уже в сборнике «Пьесы» (1897) он не мог это сделать, поскольку полагалась помета: «Все означенные здесь пьесы безусловно дозволены цензурою к представлению». И затем 80 лет «Чайка» печаталась и ставилась с изменениями в угоду цензурным понятиям о дозволенном на сцене.
Не скрою, мы сомневались, и сомневался Александр Иванович. Театральный человек, он наизусть знал текст пьесы и привык к нему. Поправки, пусть и восстанавливающие подлинно авторское чтение, казались ему неуместными «новациями». И все же приверженность к истине победила.
Речь шла о двух сценах — в первом и третьем действиях.
«Она уже и против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому что не она играет, а Заречная».
В 13-ом томе академического издания восстановлено то, что было у Чехова: «Она уже и против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому что ее беллетристу может понравиться Заречная».
В пьесе, где обдумывалось каждое слово и, конечно, невозможны прямые повторы, поправка Потапенко создала повтор — ведь чуть дальше Треплев произносит: «Ей уже досадно, что вот на этой маленькой сцене будет иметь успех Заречная, а не она».
Проводилось и прямое смягчение, обезличение оценок в пьесе. Например, вместо чеховского: «но она курит, пьет, открыто живет с этим беллетристом» — стало: «но она ведет бестолковую жизнь, вечно носится с этим беллетристом». Из характеристики Тригорина исчезло: «Теперь он пьет только пиво и может любить только немолодых».
Цензурные поправки в третьем действии относились к той же теме: они касались сцены, где драматическое объяснение сына с матерью переходит в их ссору с грубыми оскорблениями и завершается плачем обоих. Треплев обращается к матери с горячим упреком: «Только зачем, зачем между мной и тобой стал этот человек?» Подцензурный вариант иной: «Только зачем, зачем ты поддаешься влиянию этого человека?» К тому же от двух просторных реплик на важнейшую для Чехова тему — о свободе личного поведения:
«Аркадина. Какой вздор! Я сама увожу его отсюда. Наша близость, конечно, не может тебе нравиться, но ты умен и интеллигентен, я имею право требовать от тебя, чтобы ты уважал мою свободу.
Треплев» — осталась только одна, короткая:
«Аркадина. Какой вздор! Я сама прошу его уехать отсюда».
И затем вместо: «Я сейчас увезу его» — возникло: «Он сейчас уедет» (д. III).
Нравственный накал конфликта этими цензурными поправками, конечно, ослаблен; но цель не была достигнута — из оставшегося все же характер отношений Аркадиной и Тригорина был ясен.
В пьесе «Три сестры» изучение источников позволило внести как будто несущественные уточнения, но в классическом искусстве всякое чуть-чуть важно. И не безразлично, например, что Кулыгин, поздравляя Ирину с днем ангела, говорит: «Дорогая сестра, позволь мне поздравить тебя… И позволь поднести…», а не «И потом поднести…» (д. I).
Порою были устранены грубейшие ошибки. Так, в диалоге с Машей во втором действии Вершинин говорит: «Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный, одинаково неинтересно, по крайней мере, в этом городе». До нашего издания печаталось: «одинаково интересно». Чуть дальше Тузенбах обращается к Ирине: «Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой маленькой, несчастненькой…». «Маленькой», а не «молоденькой»! Закон стиля подсказал Чехову и такую реплику Федотика: «Какая жалость! Я рассчитывал провести вечерок, но если болен ребеночек, конечно… Я завтра принесу ему игрушечку…». Эту «игрушечку» (вместо неверного «игрушек») И. Ю. Твердохлебов нашел в беловом автографе переработанной редакции пьесы, сохранившейся в Музее Московского Художественного театра.
По этой же рукописи, а также машинописи (цензурный экземпляр) в последнем, четвертом действии в прощальной сцене Ирины и Тузенбаха восстановлено после «Скажи мне что-нибудь»:
«Ирина. Что? Что? Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат… (Кладет голову ему на грудь.)
».
Текстологи знают, как обычны эти ошибки: пропуск при копировании или наборе между повторяющимися фразами. В полной мере эту поправку должны оценить актеры: жест Ирины (кладет голову ему на грудь) — важная авторская ремарка, позволяющая верно сыграть сцену.
И, наконец, , несравненный его шедевр — «Вишневый сад». Пьеса обдумывалась долго, писалась медленно, шлифовалась. Печаталась тоже с большой тщательностью.
А. И. Ревякин занимался «Вишневым садом» давно и пристально. В частности — текстологией, различиями между печатной и театральной редакциями (см.: Ревякин А. И. «Вишневый сад» А. П. Чехова. М., 1960. С. 43-87). Помню, что этот комментарий в академическом издании он читал особенно внимательно и как-то ревниво. Был утвержден текст, принятый еще в 11-ом томе гослитовского 20-томника (подготовлен А. П. Скафтымовым; вышел в 1948 г.).
Теперь, спустя много лет, это решение не представляется мне столь бесспорным.
Во втором действии «Вишневого сада» цензор драматических сочинений С. А. Верещагин просто вычеркнул в двух местах несколько строк. Никаких замен в сохранившемся документе нет. Чехов, печатая пьесу, дал свои новые варианты. Один из текстологических парадоксов состоит в том, что порою мастер, принуждаемый к поправке, создает вариант, который лучше, тоньше предыдущего.
Обличая интеллигенцию, Трофимов произносил: «все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате…» (д. II). В тексте, отданном Чеховым в печать, по-иному: «…между тем громадное большинство из нас, девяносто девять из ста, живут как дикари, чуть что — сейчас зуботычина, брань, едят отвратительно, спят в грязи, в духоте…» Здесь более отчетливо проступает излюбленная чеховская мысль: в несовершенствах жизни виноваты «все мы».
Другое место еще более поразительно. Оно относится к монологу Трофимова, начинающемуся словами: «Вся Россия наш сад». Цензор зачеркнул: «Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней…» (д. II). В печати вместо этой публицистики народнического толка появились такие сроки: «О! это ужасно, сад ваш страшен, и когда вечером или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьях отсвечивает тускло и, кажется, вишневые деревья видят во сне то, что было сто, двести лет назад, и тяжелые сны томят их. Что говорить!». Чехов напечатал так дважды: в 1904 г. — в сборнике товарищества «Знание» за 1903 г. (кн. 2) и в отдельном издании пьесы. В автографе после слов: «и тяжелые сны томят их» — ремарка: «Пауза».
Думается мне теперь, что в этих горьких словах о саде — этом «вишнёвом саде» — один из ключей к разгадке вопроса, почему Чехов назвал свою последнюю пьесу комедией и так настойчиво спорил с тогдашними выдающимися руководителями Художественного театра, прочитавшими ее как драму, даже трагедию.