Аверкиев Д. В.: Значение Островского в нашей литературе (старая орфография)

М. Г.! Я постоянный читатель вашего журнала и постоянно слежу за мненiями вашего критика Ап. Ал. Григорьева, где бы они не появлялись. Я даже "Якорь", сей мертворожденный "Якорь", читалъ пока въ немъ участвовалъ г. Григорьевъ.

Г. Григорьеву конечно, мы все кой чемъ обязаны, ну хоть кой чемъ, на прим. хоть правильнымъ взглядомъ на Пушкина и Лермонтова, на комедiю Грибоедова. Ведь это не совсемъ шутка-съ? Его взглядъ на искуство, какъ на дело народное, верность и меткость его соображенiй, когда дело идетъ о томъ, чтобы определить органическое-ли произведенiе данное, или искуственное, деланное, -- все это не мало прельщало меня и находило во мне преданнаго читателя. Но вотъ съ прискорбiемъ я сталъ замечать, что онъ уклонился какъ будто въ сторону. Куда-же обратиться, где высказать свои недоразуменiя? Долго я думалъ объ этомъ. Конечно, г. Григорьева только ленивый не бранитъ; только ленивый не издевается надъ нимъ и часто самымъ пошлейшимъ образомъ.

Возьметъ одинъ, выхватитъ выраженiе изъ его статьи (а курьезныхъ выраженiй у г. Григорьева действительно много и, какъ я замечаю, чемъ дальше темъ больше) обезсмыслить его (потому что въ этомъ обезсмысленномъ виде оно для него понятнее) и носится съ нимъ какъ курица съ яйцомъ, статьи три по поводу сего напишетъ. Оно, конечно, хлебъ; и "съ малыми детками" сытъ будетъ.

Другой возьметъ изъ стихотворенiй вашего критика выраженiе, что "жизнь хороша" и разъ пятьсотъ его употребитъ (ведь это пятьсотъ строкъ, кладите хоть по три копейки, такъ и то пятнадцать рублей выйдетъ) для показанiя, что все въ нашей жизни гнусно, а хорошъ одинъ онъ, обличитель, наставляющiй насъ, грешныхъ подписчиковъ.

Ну что мне къ нимъ обращаться? Что у меня съ ними общаго? Я люблю искуство, потому что люблю народъ, а они терпеть его не могутъ, потому что для нихъ народъ "грубая масса", спасенiе которой въ пяти умныхъ книжкахъ. Не верю я этому-съ. У насъ на Руси не проживешь щедушными теорiйками, и золотушными мечтаньицами.

Такъ вотъ, м. г. въ какомъ я затрудненiи находился и надумалъ я обратиться съ своими замечанiями прямо къ вамъ. Не можетъ быть, думаю, чтобы имъ было важно одно свое, личное мненiе. Вероятно, имъ важно разъяснить явленiе, оценить его достодолжно и потому они выслушаютъ возраженiя и со стороны. Не дураками-же они насъ, своихъ подписчиковъ, считаютъ?

Притомъ-же, самое ваше направленiе подавало мне надежду. Порядочные журналы никогда не замыкались и охотно помещали у себя замечанiя людей постороннихъ.

Подпишите мою статью, какъ угодно, хоть Китъ Китычъ Брусковъ. По моему это личность весьма въ своемъ роде почтенная. Или подпишите просто: "Одинъ изъ почитателей Островскаго".

Островскiй, какъ известно, камень преткновенiя нашихъ критиковъ. Не говорю уже о техъ, которые до сихъ поръ все еще разводятъ водицей остроумныя замечанiя Добролюбова о темномъ царстве и о светломъ луче въ ономъ. Нетъ, люди почтенные, люди безспорно умные, стали говорить, что Островскiй, собственно говоря, не драматургъ. Кажется самое наглядное: сценичность произведенiй Островскаго, ихъ успехъ на театре, -- должны-бы убедить ихъ въ противномъ, но по ихнему выходитъ не такъ, а почему не такъ -- я никакъ въ толкъ взять не могу. Замечу кстати, что изъ произведенiй Островскаго на сцене успеха иметь не могутъ (разве только исключая московской) единственно те сцены изъ замоскворецкой жизни (напр. человека, вторая часть трилогiи о Бальзаминове, именно Свои собаки грызутся), которые не возведены имъ на степень типической комедiи, хотя можетъ быть въ нихъ и заключаются черты, весьма знакомыя и потому любезныя сердцамъ некоторыхъ москвичей.

Съ другой стороны, настоящiй критикъ Островскаго, Ап. Ал. Григорьевъ, уклонился несколько въ сторону. Онъ конечно много сделалъ для пониманiя этого писателя, и по поводу его выставилъ весьма важный вопросъ объ отношенiи народнаго поэта къ изображаемымъ имъ типамъ, при чемъ, по моему крайнему пониманiю, критикъ решилъ этотъ вопросъ яснее поэта; т. е. Островскiй послужилъ для критики более поводомъ, чемъ былъ действительно решителемъ этого вопроса въ своей художественной практике.

Далее г. Григорьевъ не только разсматривалъ Островскаго, какъ поэта вполне народнаго, но даже высказалъ (хотя и не на страницахъ этого изданiя), что Островскiй равенъ Шекспиру, что это русскiй Шекспиръ. Ведь это страшно вымолвить, ведь это не пустое слово -- Шекспиръ!

Что такое Шекпиръ? Ведь онъ не только полнейшiй выразитель англiйскаго народнаго духа, но въ тоже время выразитель внешней, практической жизни всехъ среднихъ вековъ, подобно тому, какъ Дантъ былъ выразителемъ внутренней, религiозной жизни этихъ вековъ. Ведь въ Шекспире мы видимъ, по словамъ Карляйля, всю внешнюю жизнь нашей Европы, какъ она развилась тогда въ рыцарстве, придворной жизни, честолюбiяхъ, свычаяхъ и обычаяхъ; какiе имели тогда люди практическiе пути мышленiя, действованiя, воззренiя на мiръ. Какъ по Гомеру мы до сихъ поръ можемъ построить древнюю Грецiю; такъ, черезъ много вековъ, въ Шекспире и Данте, будутъ все еще читать, чемъ была наша новая Европа въ вере и практической жизни (Lectures on heroes, 260).

Стало быть, называя Островскаго русскимъ Шекспиромъ, г. Ап. Григорьевъ хотелъ сказать этимъ, что Островскiй не только полнейшiй выразитель русскаго народнаго духа, но и выразитель жизни новыхъ вековъ, этого богатаго наследiя, доставшагося намъ отъ Запада. Это не только не справедливо, но даже просто непростительно. Где-же новые века, ихъ верованiя и стремленiя, ихъ радости и горе, ихъ пылкiя мечты и ихъ безпощадное сомненiе въ произведенiяхъ г. Островскаго? Всякому известно, что даже и намека на это у него нетъ. И будто Островскiй полнейшiй выразитель нашего народнаго духа, нашъ высшiй поэтъ? О, конечно нетъ! Нашъ высокiй выразитель, высшiй поэтъ и единственный великiй русскiй поэтъ (въ полномъ смысле этого выраженiя), -- Пушкинъ. И такъ, для того чтобы разъяснить значенiе Островскаго, нашему критику следовало-бы его сопоставить съ Пушкинымъ. Быть колоссомъ между нашими современными драматургами, право не великая заслуга; если на Островскаго смотреть только по отношенiю къ нимъ; -- но врядъ-ли такая точка зренiя по сердцу самому критику и его любимому поэту! Ну, вотъ и сопоставимъ Пушкина съ Островскимъ и посмотримъ: кто перетянетъ? Окажется-ли Островскiй ручьемъ передъ этимъ моремъ, или оно изсякнетъ передъ нимъ?¹

Во первыхъ, не только внутреннiй смыслъ, но даже внешнее проявленiе нашей жизни нашли въ Пушкине полнейшаго представителя, чемъ въ Островскомъ. Островскiй изобразитель по преимуществу купеческаго быта; принимаемъ объясненiе критика почему онъ выбралъ этотъ именно бытъ для изображенiя, а не другой. Объясненiе прекрасное, но сущность дела этимъ объясненiемъ не исчерпывается. Пусть г. Григорьевъ вспомнитъ, что онъ говорилъ о значенiи барства въ нашей жизни, какъ явленiя коренного, бытового, при разборе деятельности Пушкина. Где-жъ это явленiе у Островскаго? И намека на него даже нетъ, а не безъ внутренней силы и достоинства это явленiе, -- не даромъ-же явился изобразитель этого быта, изобразитель, одаренный огромнымъ талантомъ, г-жа Кохановская. Вотъ вамъ одинъ пропускъ внешняго выраженiя народнаго духа, и конечно только прогрессивные историки могли задавать себе глубокомысленный вопросъ: народно-ли наше дворянство? -- включая сюда не только новое дворянство служилыхъ людей, но и коренное боярство, то боярство, которое имело такое огромное значенiе даже въ жизни Господина Великаго Новгорода, какъ это прекрасно разъяснено г. Беляевымъ. И этого одного пропуска довольно; далее, говоря о заченiи Минина, я укажу на другой, важнейшiй.

Теперь о внутреннемъ. Будто Островскимъ исчерпанъ весь внутреннiй мiръ русской души? Конечно, нетъ. Стоитъ только развернуть лирическiя сочиненiя Пушкина, чтобы почувствовать на сколько онъ богаче Островскаго мотивами; не только богаче, но и глубже. Где у Островскаго это спокойно-грустное, полное внутренней силы, почти эпическое впечатленiе народной былины и песни -- мiросозерцанiе Пушкина, которое такъ полно и закончено выразилось напр. въ стихотворенiи: "Опять на родине?" Где глубина его религiозныхъ мотивовъ? Наконецъ, где у Островскаго этотъ человекъ, который хочетъ жить для того, чтобы "мыслить и страдать"? Ведь ненароднымъ это все можетъ показаться только г. Дудышкину, изучающему народность по книжкамъ лишонному чутья живой жизни; только тому, кто видитъ въ народныхъ песняхъ одни слова; тому, кого они не охватываютъ, не побеждаютъ духовно! Все это конечно прекрасно известно вашему критику, все это онъ не разъ высказывалъ, -- какъ-же по временамъ онъ забываетъ это?

Вспомнимъ еще совершенно русскiя отношенiя Пушкина къ западной жизни. Его рыцаря, которому было виденье

Непостижное уму,

его Донъ-Жуана и донну Анну, его Моцарта и Сальери. Ведь въ последнемъ произведенiи решается одинъ изъ величайшихъ вопросовъ психологiи -- отношенiе таланта къ генiю. И какъ решается! совершенно художнически, безъ малейшаго намека на задачу! А самъ г. Григорьевъ долженъ былъ согласиться, Бедная Невеста напр. только задача глубокаго характера, а не типъ, не живое лицо. Когда-же это у Шекспира бываютъ задачи? Есть-ли у Пушкина хоть одна такая задача? А у Островскаго такихъ задачь -- типовъ множество: Жадовъ, учитель Ивановъ и его дочка, Вышневскiй, Вышневская, даже, можетъ быть, самъ Лёвъ Красновъ. По крайней мере, въ этомъ последнемъ ясно намеренiе исправить ошибку Писемскаго въ изображенiи Ананiя Яковлева. Наконецъ Досужевъ, который изъ типическаго лица въ "Доходномъ Месте" является какимъ-то смешнымъ разрешителемъ всякихъ припятствiй въ "Тяжелыхъ Дняхъ".

Посмотримъ теперь на отношенiе Пушкина и Островскаго къ изображенiю нашей исторической жизни. Не будемъ говорить уже объ отношенiи Пушкина къ Петру Великому, котораго онъ глубоко оценилъ и къ которому позже онъ обратился въ Медномъ Всаднике съ следующимъ вопросомъ:

О мощный властелинъ судьбы!
Не такъ-ли ты, надъ самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россiю поднялъ на дыбы?

Возьмемъ и Кузьму Минина и посмотримъ на чьей стороне будетъ перевесъ. Если намъ скажутъ, что "Борисъ Годуновъ" не драма, то мы и спорить не будемъ. Эпическое значенiе этого великаго произведенiя указано Хомяковымъ уже давно, еще въ то время, когда Белинскiй развивалъ свою пресловутую теорiю квiетизма въ русской допетровской жизни. Прибавимъ, что эта драматичность формы этого великаго эпоса весьма близка къ форме нашей народной былины. Какъ часто былина переходитъ въ драматическую форму и характеры рисуются преимущественно въ этой форме; наконецъ, въ самомъ разсказе, какъ часто это обращенiе къ слушателямъ, это "какъ у насъ, братцы". Точно разсказчикъ самъ действующее лицо, связывающее, объясняющее то, что происходитъ за сценой. Въ эпическомъ характере "Бориса Годунова" его сила, а между темъ "Кузьма Мининъ" носитъ характеръ простого сценическаго представленiя, въ чемъ, конечно, силы нетъ никакой. Недостатокъ въ плане (т. е. въ глубочайшемъ, сокровеннешемъ напряженiи поэтической мысли) "Минина" очевиденъ съ перваго раза; въ ней одинаковую роль, роль равнозначительную, играютъ и великое земское дело и щедушная любовь щедушнаго Поспелова къ Марфе Борисовне! Диви-бы Поспеловъ еще сильный характеръ имелъ, или его любовь имела какое нибудь отношенiе къ земскому делу, какъ любовь Андрiя къ прекрасной полячке въ "Тарасе Бульбе", -- а то ничего этого нетъ; ведь это одинъ изъ техъ лингамчиковъ, которые, по собственному сознанiю г. Григорьева, такъ часто встречаются въ произведенiяхъ Островскаго. А ведь изложенiе нежныхъ чувствiй сего субъекта прерываетъ ходъ народныхъ приношенiй; отстраняетъ земское дело на второй планъ.

Но -- увы! -- не въ этомъ главный недостатокъ Минина; это только следствiе главной ошибки, ошибки капитальной; той ошибки, которая не замечена ни г. Григорьевымъ, ни тени, которые встретили Минина холоднымъ (весьма впрочемъ благоразумнымъ) молчанiемъ. Дело въ томъ, что Мининъ Островскаго не "есть выборный всей Земли Русской". А почему онъ не имеетъ этого характера? Потому, что у Островскаго нетъ этой Земли Русской, нетъ этого великаго народа. Что-жъ это стадо было что-ли? Почему-же Мининъ сталъ его выборнымъ? Погналъ онъ его, какъ пастухъ стадо? У Островскаго выходитъ почти что такъ. Ужъ если сравнивать съ чемъ народъ, такъ съ чемъ нибудь грандiознымъ, стихiйнымъ. Это скорее море-океанъ, волнующiйся и тихiй, приливающiй и отливающiй! У Островскаго на первомъ плане его Мининъ; этотъ Мининъ скорей распоряжается, чемъ служитъ народу; скорей народъ его слушаетъ, делаетъ по его замышленiю, чемъ онъ служитъ земскому делу. Этотъ "великъ человекъ-мiръ" у Островскаго на заднемъ плане. Личность более изъ него выдающаяся -- это скупердяй Лыткинъ, помеха земскому делу, язва народнаго дела, -- а Мининъ поставленъ особнякомъ. Есть правда въ резкомъ сравненiи г. Писарева, что постройка Минина напоминаетъ лубочныя картины, где полководецъ въ три аршина, а воины премахонькiе, въ виде насекомыхъ какихъ-то. Величiе настоящаго Минина именно въ томъ, что онъ человекъ земскiй, что онъ выборный, въ полномъ смысле этого слова; человекъ -- изл?бленный всею Землею Русскою.

На отношенiи этого выборнаго къ излюбившему его мiру -- и должна была-бы основаться драма. Это наше родное отношенiе отдельной личности къ мiру должно-бы быть на первомъ плане. Личность Минина крепка излюбившимъ его народомъ. Обратное отношенiе будетъ не народное, не русское, а западно-европейское. Такъ-ли долженъ былъ отнестись народный поэтъ, равный Шекспиру, какъ отнесся Островскiй?

Какъ-же народъ является у Островскаго? Единственно живая сцена, это раскладка, кому сколько платить на общее дело. Но ведь это дело чисто внешнее, второстепенное, и живо написать такую народную сцену ей-Богу еще не великое дело. А где эта питающая думы Минина струя? Что она делаетъ? Она машинально повторяетъ слова воззванiя Минина; нетъ въ ней того одушевленiя, которое показывало-бы, что это волнуется народъ, что онъ освящаетъ такъ сказать думу Минина, потому что эта дума его сокровенная дума, святая святыхъ его души. О слезахъ, о покаянныхъ слезахъ народа передъ совершенiемъ великаго дела только разсказывается

Но можетъ быть скажутъ, что Островскiй не нашолъ въ источникахъ деянiй этого народа. Плохо-же онъ смотрелъ. Да вотъ вамъ дело; оно и въ пятомъ акте Минина является, только въ ложномъ свете. Мининъ беретъ весь народъ въ кабалу, требуетъ отъ него записи. Какъ-же это выставляется Островскимъ? Слабо съ обоихъ сторонъ, и со стороны Минина, и особенно со стороны народа. Мининъ Островскаго не веритъ народу, боится, что народъ отступится отъ дела своего освобожденiя и только. Конечно, Мининъ Островскаго въ пятомъ акте выигрываетъ со стороны полноты изображенiя, со стороны жизненности типа, выступаетъ на видъ то, что это купецъ, даже отчасти кулакъ, -- но уместно-ли же здесь? Не уместнее-ли эти черты были раньше вместо лирическаго восторга Минина, который выдержанъ только въ двухъ местахъ (въ монологе 2-го акта и въ одномъ разсказе о явленiи Св. Сергiя)? Тутъ-то, въ этомъ пятомъ акте, особенно ясно, что Мининъ Островскаго не выборный, а распорядитель народа; что онъ на него смотритъ, какъ на средство, какъ на стадо. Недоверiе Минина, по нашему, въ данномъ случае проистекало изъ сознанiя великости дела и это недоверiе къ народу имело источникомъ своимъ не одно убежденiе, что онъ лучше всехъ сделаетъ требуемое, но и любовь къ народу, а этого-то последняго въ 5-мъ акте и нетъ. Ведь это кулачество -- высокая черта; она показываетъ сознанiе громадности дела. Но гораздо важнее то обстоятельство, что добровольнаго подчиненiя народа, его самопожертвованiя -- нетъ; оно является какъ будто вынужденнымъ упорствомъ Минина, но, конечно, не таково оно на самомъ деле. Это согласiе народа дать на себя запись -- великое дело; оно показываетъ глубокое сознанiе важности дела; здесь, для исполненiя задуманнаго дела, народъ жертвуетъ всемъ; онъ добровольно вполне подчиняется своимъ излюбленнымъ людямъ. А это у Островскаго все происходитъ за сценой; онъ искусно обошолъ изображенiе этой великой минуты, какъ и во все продолженiе хроники не менее искусно обходитъ изображенiе народа. Въ этомъ, по нашему, главная ошибка всей хроники; отъ этого Мининъ не является выборнымъ

Конечно, въ "Борисе Годунове" захватъ гораздо шире. Стоитъ припомнить только заключителныя слова этой великой эпопеи это глубокознаменательное: "народъ безмолвствуетъ", чтобы понять какое значенiе народный поэтъ придаетъ этому безмолвствующему народу. А главное то, что этотъ народъ составляетъ фонъ, основу всего эпоса; онъ, хотя и везде осязательно, -- главное действующее лицо въ ней. Скажутъ, что многiя места у Островскаго колоритнее, напр. даже самый языкъ -- Богъ знаетъ такъ-ли!² Припомнимъ отца Пимена, разсказъ патрiарха о чуде у гроба царевича Димитрiя, наконецъ Юродиваго, который поглубже изображонъ, чемъ юродивый Островскаго. А польскiе паны, а Марина! И у каждаго свой языкъ; свой свойственный колоритъ. Притомъ колоритность не главное свойство. И Рафаэля упрекаютъ въ недостатке колоритности, а темъ не менее онъ Конечно, независимо отъ главной ошибки Островскаго, въ его хронике остается много прекрасныхъ подробностей, напр. сцены съ Марьей Борисовной.

И не только съ "Борисомъ Годуновымъ" нельзя поставить на равне "Кузьму Минина", но даже съ 3-мъ и 4-мъ актомъ "Псковитянки" Мея. Эти два акта безъ сомненiя можно разсматривать, какъ одно генiальное целое, какъ трагедiю о "Последнемъ Вече." Вотъ где народъ является живымъ лицомъ, со всеми своими великими достоинствами и недостатками; то выростающiй въ грознаго мужа, то слабый, какъ ребенокъ. И что самое главное: народъ у Мея есть фонъ, основа, и на этой-то основе, какъ узоры ткани, встаютъ образы и смелаго Михайлы Тучи, его товарища Четверки и всей скопляющейся около нихъ вольницы, и стараго посадника Михайла Илларiоновича, съ его безнадежно-грустной речью, и слабаго князя Токмакова. И все эти выдающiяся изъ народа лица кровными, органическими нитями связаны съ нимъ; видно почему народъ излюбилъ

По стопамъ Пушкина должна идти наша поэзiя, а не противъ него. Припомню еще важное замечанiе, и совершенно справедливое, высказанное П. В. Анненковымъ въ его ответе Павлову, по случаю памятной бури изъ за "Грозы", именно, что Островскiй, по мимо его художественной деятельности, важенъ для насъ въ отношенiи этнографическомъ. Типы всякаго великаго поэта до того ясны и прозрачны, что этнографическаго значенiя для своихъ современниковъ-соотечественниковъ иметь не могутъ.

Этихъ сравненiй, кажется, достаточно для показанiя какое место занимаетъ Островскiй относительно Пушкина; постараемся теперь определить это место по отношенiю къ Гоголю и Грибоедову. Мне кажется, что и въ этомъ случае Ап. Ал. Григорьевъ перешолъ должную грань.

комедiя сатира и комедiя бытовая.

Первая имеетъ своимъ прототипомъ Аристофана; вторая Шекспира. Не споримъ, что важно определить: какая комедiя принадлежитъ къ этому изъ двухъ типовъ? Не станемъ также, подобно некоторымъ, разсказами объ анекдотахъ, случившихся съ нашими прiятелями, доказывать, что "Ревизоръ" есть комедiя бытовая; согласимся, что это комедiя сатира. Но что же изъ этого? Неужели мы станемъ унижать одинъ родъ комедiи передъ другой? Оба они равно велики и равно художественны. Ведь самъ Ап. Ал. Григорьевъ посмеется надъ темъ, кто станетъ отвергать комедiи Мольера, даже надъ теми, кто будетъ кавалерски относиться къ Корнелю и Расину. За чемъ-же онъ отдаетъ предпочтенiе одному роду передъ другимъ, Островскому передъ Гоголемъ. Замечу кстати, что Гоголь въ тоже время великiй бытовой обще-челов
123;ка и гнутъ все на свою мерку. Имъ и битва въ "Тарасе Бульбе" не нравится, хотя она прямо, кровно связана съ малороссiйкими народными историческими песнями!

Наконецъ, есть у насъ великая бытовая (хотя и не народная, а барская) комедiя Грибоедова. Мненiе Белинскаго объ отношенiи Гоголя къ Грибоедову должно быть принято совершенно обратно. Что-же, будто комедiи Островскаго выше комедiи Грибоедова по замыслу и исполенiю? Конечно, нетъ, Островскiй не касался даже той сферы, которой коснулся Грибоедовъ; у него нетъ своего Чацкаго, а самъ-же г. Григорьевъ такъ прекрасно доказалъ, что Чацкiй единственное ³ во всей нашей литературе. Кроме, прибавимъ, того, который хотелъ жить для того чтобъ мыслить и страдать, кроме самаго Пушкина въ его лирическихъ стихотворенiяхъ.

И настолько этотъ герой, явившiйся какъ поэтъ, выше Чацкаго, который въ конце концовъ идетъ не къ "умному и доброму народу", а искать по свету

Где оскорбленному есть чувству уголокъ!

Значенiе писателя, по нашему, определяется правильнымъ отношенiемъ критики къ его произведенiямъ. Г. Григорьевъ, исходя изъ вернаго принципа, по отношенiю къ Островскому, развилъ его слишкомъ односторонне; онъ виделъ передъ собой одного своего любимаго писателя, забывъ, что сравнительно-физiологическiй прiемъ одинъ изъ могущественныхъ прiемовъ органической критики, и пренебреженiе имъ ведетъ неминуемо къ страшнымъ ошибкамъ.

если бы въ своемъ одностороннемъ увлеченiи г. Григорьевъ применилъ этотъ эпитетъ къ дарованiю не столь сильному? Печальныя были-бы последствiя. Сталъ-бы такой писатель валить все съ плеча; у меня дескать все хорошо выйдетъ: "я ровенъ Шекспиру"? Еслибъ Островскiй былъ действительно Шекспиромъ, то у него была-бы своя, до того определенная физiономiя, что не зачемъ было-бы называть его такъ. Байронъ, Гёте, Шиллеръ, Пушкинъ, Гоголь -- вотъ имена не нуждающiяся въ эпитетахъ, не нуждающiяся въ томъ, чтобъ ихъ называли Шекспирами. Они сами по себе; назвать, и довольно: всякiй знаетъ о комъ идетъ речь. Пушкинское мiросозерцанiе, Байроновское мiросозерцанiе -- это ясно. Но мiросозерцанiе Шекспира, не настоящаго Шекспира, а деланнаго русскаго -- это что-то странное. Да и манера Островскаго нисколько не похожа на Шекспировскую, и этимъ оправдать сравненiя нельзя.

Между темъ, неправильное отношенiе къ такому огромному таланту, какъ Островскiй, влечетъ за собой неминуемыя неправильныя отношенiя ко всемъ литературнымъ деятелямъ. Притомъ, вотъ еще чего страшусь я въ данномъ случае: мы боимся не есть-ли это пристрастiе къ последнему новому слову? Тутъ предстоитъ въ такомъ случае великая опасность. За увлеченiемъ новымъновейшимъ. Все это поведетъ къ необыкновенной запутанности мненiй вашего критика. Но будемъ надеяться, что такой опасности нетъ.

Самъ-же г. Григорьевъ наверно посмеялся-бы отъ души надъ темъ, кто не захотелъ-бы признавать романсовъ Глинки потому, что въ романсахъ Даргомыжскаго много своихъ, незнакомыхъ намъ

А не то-ли же делаетъ онъ самъ, называя Островскаго величайшимъ изобразителемъ нашего народнаго духа? Безъ сомненiя, въ произведенiяхъ Островскаго много новаго, оригинальнаго; безъ сомненiя заслуги его, какъ драматурга, велики, -- но нельзя-же на все смотреть сквозь призму его произведенiй?

Островскiй еще далеко не развернулъ все свои силы. Мы вправе ожидать отъ него произведенiя, где все лица будутъ изображены съ той-же поэзiей, съ темъ-же увлеченiемъ, съ той-же смелостiю какъ напр. Дуня въ "Бедной Невесте", или Груша въ "Не такъ живи, какъ хочется"?

Кчему стараться скрашивать недостатки Островскаго? Кчему бледность изображенiя Бориса въ "Грозе" оправдывать темъ, что надо-же Катерине въ кого-нибудь влюбиться? Кчему не сказать прямо, безъ всякихъ оговорокъ, что изображенiемъ Досужева въ "Тяжелыхъ Дняхъ" Островскiй пошолъ назадъ противъ изображенiя этого-же Досужева въ "Доходномъ Месте"? Будто Островскiй нуждается въ подобныхъ поощренiяхъ Отчего же не тоже произошло съ Досужевымъ? Не будетъ-ли признанiе Островскаго русскимъ Шекспиромъ своего рода идоложертвенной требой? Какъ въ такомъ случае г. Григорьевъ станетъ говорить о пристрастiи "Дня" къ г-же Кохановской?

Вотъ что давно хотелось высказать мне. Я самъ люблю Островскаго; люблю его -- скажу откровенно -- больше всехъ русскихъ писателей, после Пушкина. Я выставилъ выше Гоголя и Грибоедова, но они собственно въ сравненiе не идутъ. Мне хотелось только показать, что Гоголь имеетъ свое определенное значенiе; русскiй бытъ изображался имъ единственно отрицательно; онъ не бытовой писатель русскiй; положительныя попытки во 2-й части "Мертвыхъ Душъ" положительно не удались. И что главное, на чемъ нагляднее всего решается вопросъ о бытовомъ писателе, -- Гоголь не могъ даже эскизно нарисовать ни одного образа женщины. Грибоедовъ также занимаетъ место исключительное; это скорее стремленiе, чемъ достиженiе; въ Грибоедове, какъ и въ его Чацкомъ, важно неясное еще уваженiе къ народу и нашей старине. Но Чацкiй уходитъ, въ конце концовъ, на Западъ. Я выставилъ его единственно для определенiя объема

За что-же я люблю такъ горячо Островскаго? За то, что онъ русскiй бытовой писатель. Люблю его за поэзiю, которая часто брыжжетъ живой струей въ его комедiяхъ. За его женщинъ, за его Дунь и Грушъ, за его масляницу и главное, что особенно приходитъ на умъ по поводу этой масляницы, -- за попытку идеала, за попытку положительныхъ формъ русской красоты, которая только еще брезжится нашимъ поэтамъ, какъ раннiй утреннiй светъ прекраснаго грядущаго дня, но которая еще далеко не настала въ искусстве, хотя мы и имели Пушкина, и ждетъ для этого большой отъ насъ веры въ себя и въ наши русскiя силы и великаго будущаго русскаго генiя, если мы только заслужимъ его у Бога. Люблю я, наконецъ, Островскаго за его правильныя, художественныя отношенiя даже къ задачамъ, даже къ неудавшимся типамъ, кроме Минина. Да и какъ мне не любить его! Я самъ изъ того сословiя, изображенiю котораго Островскiй посвятилъ свою лучшую деятельность. Пусть говорятъ, что онъ обличилъ купечество. Мы гордимся передъ правдой, учителю Иванову. Только учитель-то, къ несчастiю, не понялъ этого. Не понимаютъ и наши литературные учителя, какъ не понялъ и очень умный изъ нихъ Добролюбовъ. Пусть, пусть говорятъ, что мы Темное Царство, -- изъ этого темнаго по вашему царства вышелъ великiй выборный всей земли Русской!

¹ Наше мненiе -- это никому даже и въ голову не придетъ сопоставлять Островскаго съ Шекспиромъ или Пушкинымъ, не смотря на все значенiе Островскаго въ нашей литературе. Но такъ-какъ по поводу этого сопоставленiя авторъ статьи говоритъ довольно любопытныя и дельныя вещи, -- то мы и помещаемъ всю его статью целикомъ и допускаемъ условно возможность ?подобныхъ вопросовъ> и сопоставленiй. Ред.

² Объ этомъ и вопроса не можетъ быть. Пушкинъ угадалъ самую основную суть того, что народъ нашъ считалъ и считаетъ за самую высшую нравственную красоту души человеческой; это -- тихое, кроткое, спокойное (непоколебимое) -- если такъ можно выразиться: Что-то младенчески-чистое и ангельское живетъ въ представленiи народномъ о томъ, что народъ считаетъ своимъ нравственнымъ идеаломъ. Этою кроткою, смиренною и ничемъ непоколебимою любовью проникнута у Пушкина русская речь въ Годунове. Далеко не такъ у Островскаго. Ред.

³ Почему-же нерусское? Или все, что у насъ есть оторваннаго цивилизацiей отъ народнаго быта, -- уже не русское? Напротивъ типъ Чацкаго только и дорогъ намъ темъ, что это изображенiе , оторваннаго отъ народнаго быта. Иначе, что-жъ бы онъ для насъ значилъ? Это доказывается отчасти уже симпатичностью для насъ этого типа и безпрерывною его повторяемостью въ нашей литературе. Ред.