• Приглашаем посетить наш сайт
    Техника (find-info.ru)
  • Ревякин А.И.: А.Н. Островский в Щелыкове.
    Глава IV. А. Н. Островский на отдыхе

    А. Н. Островский на отдыхе

    1

    Уезжая в 1848 году из Щелыкова, Александр Николаевич надеялся посетить его в следующем году, но так не получилось. В 1849 году он использовал свой отпуск для деловой поездки в Самару. Собирался он поехать в усадьбу и в 1850 году, обещал Писемскому навестить его в Костроме в половине июля, но из-за срочной работы для «Москвитянина» задержался в Москве. Вторая поездка Островского в Щелыково состоялась лишь в конце мая 1851 года и заняла более месяца1. Третий раз драматург был в усадьбе в феврале—марте 1853 года, в связи со смертью отца2.

    В 1857 году, совершая путешествие по верховьям Волги как участник экспедиции, организованной Морским министерством, Островский находился в Щелыкове во второй половине мая и во второй половине июля. «Теперь, — извещал он своих друзей 16 июля 1857 года, — еду в деревню, поживу там дней пять и потом в Нижний» (XIV, 64). Александр Николаевич провел в усадьбе более положенного срока, «отдыхая после разных треволнений» своего путешествия, приводя в порядок собранные им материалы, работая «на свободе» (XIV, 65). Именно сюда 5 августа П. И. Андроников шлет драматургу «две волжские песни», записанные им, а также и другие материалы, связанные с изучением Островским Костромского края3.

    Вместе с драматургом в Щелыкове гостил Г. Н. Бурлаков, его секретарь по путешествию по Волге, большой любитель охоты. 19 мая И. Ф. Шестаков, приятель драматурга, писал ему в Щелыково: «Гурию Николаевичу поклон и желание успехов в охоте, а Вам доброго клева»4.

    Возможно, что драматург находился в Щелыкове в июле-августе 1859 года и писал там «Грозу». Во всяком случае, М. Н. Островский настойчиво приглашал его поехать с ним в усадьбу5. Трудно представить, что Александр Николаевич, так любивший брата, не нашел возможности хотя бы самый краткий срок побывать в Щелыкове.

    Л. Р. Коган в своей «Летописи жизни и творчества А. Н. Островского»6, ссылаясь на письмо А. Н. Островского к И. Ф. Горбунову7, сообщает, что драматург 4 или 5 мая 1861 года выехал в Щелыково. Но это письмо относится не к 1861, а к 1868 году (XIV, 165). В мае, июне и августе 1861 года Островский не выезжал из Москвы.

    Островский был в Щелыкове в июне-июле 1863 года (XIV, 107). 27 июня того же года М. Н. Островский спрашивал драматурга: «Долго ли ты пробудешь в Щелыкове, застану ли я тебя, если приеду во второй половине июля»8. В 1864 году Александр Николаевич прибыл в имение 13 мая вместе с артистом Малого театра И. Е. Турчаниновым и провел там около месяца. В 1865 году он приехал в усадьбу на обратном пути из Саратова во второй половине июня. В 1866 году Александр Николаевич жил здесь в июле, а в 1867 году — с 30 мая по 10 августа.

    С 1868 года и до самой своей смерти драматург приезжал в Щелыково ежегодно уже как хозяин и проводил здесь по четыре-пять месяцев — с мая по август или сентябрь.

    С этого времени усадьба Щелыково служила Островскому местом постоянного летнего пребывания.

    Вся обстановка сельца Щелыкова, его богатейшие естественные условия располагали к отдыху. И Островский при малейшей возмож-ности наслаждался его природными дарами.

    14 июня 1874 года он писал И. С. Тургеневу: «Теперь я в деревне, наслаждаюсь летним теплом и прекрасной природой, немножко работаю и очень много ничего не делаю» (XV, 38).

    2

    Прибыв в Щелыково, Островский сбрасывал с себя городской костюм и облачался в деревенский. К. В. Загорский вспоминает: «В своей усадьбе Александр Николаевич ходил в русском костюме: в рубашке навыпуск, шароварах, длинных сапогах, серой коротенькой поддевке и шляпе с широкими полями»9.

    Большим удовольствием для драматурга являлись прогулки по-Красному двору (пространство между «старым» домом, каменным флигелем и изгородью усадьбы), а особенно по саду и парку.

    Александр Николаевич медленно расхаживал по дорожкам парка, садился на любимую скамейку над склоном к лугу, вблизи нового дома, и задумчиво всматривался в синие дали, в безбрежные просторы лесов, раскинувшихся за рекой Куекшей. «А вот, — пишет Т. Ф. Склифосовская, — и любимая скамейка Александра Николаевича на пригорке, между двух берез, где он любил отдыхать и смотреть на противоположную сторону Куекши, где приютилась небольшая деревенька — Василёво»10.

    По деревянной лестнице, идущей от главного дома, драматург спускался вниз. Лестница в 91 ступеньку имеет три площадки для отдыха.

    После второй площадки, приходившейся почти к середине лестницы, шла липовая аллея: налево — к лугу и среднему пруду; направо — к еловой аллее, ведущей к купальне. По еловой аллее Александр Николаевич спускался к Куекше, где находилась купальня. Этот путь занимал не более пяти минут.

    Около купальни стояла лодка, прикрепленная цепью к перилам. Иногда Островский поднимался на ней до погоста Николы на Бережках к своему приятелю И. В. Соболеву или ехал вниз до деревни Субботино, пересаживаясь в другую лодку, находившуюся на приколе за мельницей.

    Ради хорошей прогулки Островский ходил за ягодами и по грибы. Грибы в изобилии росли даже на территории усадьбы, на так называемом «польце», где теперь расположен Дом творчества его имени. Но особенно много их родилось в Свинкином лесу, Грибовнике и Ивановской пустоши. Свинкин лес расположен вблизи Щелыкова — на пути к селу Покровскому. Грибовник и Ивановская пустошь находятся за деревней Василёво. Первый на северо-запад, а вторые на юго-запад от «старого» дома.

    Хождение и поездки за грибами — одни из самых больших удовольствий драматурга. Вот как о них рассказывала его дочь — М. А. Шателен: «Папа очень любил бывать в Ивановском и Грибовнике, причем обычно брал нас, детей, с собой. Вызывали восхищение росшие там стройные мачтовые ели, громадные вековые сосны. Бывало, мы с братьями возьмемся за руки и станем вокруг какой-нибудь. толстой сосны, так мы втроем ее едва обхватывали... Бывало, папа, очень любивший грибные походы, соберется с нами в Грибовник. На телегу накладывалось несколько пустых бельевых корзин, да у нас у всех по корзинке. Часа через три после приезда в лес наши бельевые корзины оказывались полными, и мы двигались в обратный путь, а придя домой, папа, довольный, оживленный, окруженный нами, гордо докладывал маме (Марии Васильевне) о количестве собранных грибов»11.

    «грибное ли было лето, каких грибов больше уродилось, каких больше насолили, был ли урожай его любимых грибков-маслят»12.

    Гуляя по усадьбе, Островский любил поговорить с работниками, пошутить. Кстати сказать, юмор, так присущий хозяину усадьбы, поощрялся в Щелыкове всемерно. Шутить не возбранялось и прислуге, при этом не только между собой, но и с членами хозяйской семьи. Среди работников усадьбы был даже такой шутник — Андрей Кузьмич Куликов (Андрей Новинский), который, зная неравнодушие Александра Николаевича к юмору, нередко и злоупотреблял своими выдумками. От острого, нередко и соленого слова, от грубоватой шутки Андрея Кузьмича не избавлялась даже Мария Васильевна, с которой — он хорошо знал — шутить было опасно. Его внучка Анна Васильевна Бойцова говорила мне: «Барыне подвезет такие салазки, что ой-ой!»

    Андрей Кузьмич, всегда живой и подвижный (скороход!), будучи во хмелю, обычно метался по усадьбе, бил себя в грудь и кричал: «Я — царь Парарым!». Одна из любимых его шуток — вырыть ямки, искусно их прикрыть и наблюдать, как в них оступаются горничные. Его звали не иначе, как «шут Балакирев», «чудила», «чудачок».

    Именно его имел в виду Александр Николаевич, когда 9 июня 1879 года с таким добродушием извещал Бурдина: «Наш посланный по случаю праздника [Всех Святых] не довольно отчетливо исполнил возложенное на него поручение, утратив всю корреспонденцию вместе с собственными сапогами и кафтаном» (XV, 145).

    Но, несмотря на неисправимую приверженность к «зелену вину», Андрей Кузьмич был исполнительным, преданным слугой Островских, и за это ему многое прощалось. Александр Николаевич находил, что он выполняет свои обязанности «отлично»13.

    Огромным удовольствием щелыковской жизни всегда было купание. Островский начинал купаться при первой возможности. 20 июня 1878 года он уведомлял Бурдина: «... здоровье мое действительно лучше; а приехал я сюда в очень незавидном положении: у меня были постоянные головокружения, так что я не мог пройти десяти шагов, не держась за что-нибудь. Теперь, благодаря хорошему воздуху, а главное, купанью, я чувствую себя свежее» (XV, 118). 9 июня 1879 года он с радостью извещал того же адресата: «После ранней теплой весны наступило жаркое лето, мы уж купаемся» (XV, 145).

    Одним из средств отдыха, а нередко и успокоения от житейских треволнений, Александру Николаевичу служил пасьянс.

    3

    С 1875 года, почти ежедневно, чаще после завтрака, Островский отправлялся в «новый» дом или, как его еще называли, в «гостевой» флигель, соединявшийся со «старым» домом березовой аллеей.

    «Новый» дом представлял собой почти квадратное здание с мезонином, тянувшимся с севера на юг во всю длину его и оканчивавшимся на юге балконом. С балкона открывался чудесный вид!

    Внизу «нового» дома было пять комнат: три больших и две маленьких, каждая с одним окном, выходящим соответственно на восток и запад. Эти комнаты имели следующее расположение и назначение: на западе в однооконной комнате — спальня, рядом с ней — туалетная; примыкая к ней с окнами на запад и юг — кабинет Михаила Николаевича, и средняя комната — проходная, с дверями на балкон, к северному крыльцу и в обе соседние комнаты. Третья большая комната служила как будто столовой. Вторая маленькая комната с окном на восток занималась чиновником-секретарем или слугой Михаила Николаевича.

    В отсутствие Михаила Николаевича внизу «нового» дома поселялись гости Александра Николаевича.

    Мезонин представлял собой одну длинную комнату, заканчивающуюся балконом, по ее бокам располагались две маленькие светелки, имевшие выход в чердачное помещение. Посередине комнаты стоял некрашеный стол с тисками для выпиливания, на столе лежали столярные инструменты, куски фанеры, доски для поделок. По стенам комнаты располагалось семь шкафов с книгами щелыковской библиотеки.

    Чаще всего в мезонине драматург занимался с лобзиком. Это занятие было одним из наиболее любимых им видов отдыха. Он выпиливал изящные рамки разнообразных размеров, увешивая ими стены своего дома, дарил их вместе с фотографическими карточками родным, друзьям, хорошим знакомым. Так, рамки собственного изделия он преподнес М. П. Садовскому, Н. И. Музилю, В. П. Музиль-Бороздиной, И. М. Кондратьеву, А. Ф. Писемскому и другим артистам и писателям. Кроме того, Александр Николаевич выделывал лобзиком карнизы для портьер и занавесок на окна и двери.

    В мезонине находился еще токарный станок, пользуясь которым Александр Николаевич мастерил мелкие и крупные поделки для дома. 5 июня 1877 года он пишет Марии Васильевне из Щелыкова: «Ящики... разобрали... все нашлось в целости и исправности, исключая крышки от кувшина, которая разбилась. Но жалеть о ней нечего — она была велика и безобразна, — я сделаю отличную пальмовую»14.

    Драматург не раз принимался и за более сложные предметы. Для брата Михаила Николаевича сделал нож, для брата Андрея Николаевича — паровоз, писателю Н. А. Чаеву — нож. И. В. Соболеву — коробочку, в которой Иван Викторович хранил письма. Паровоз, как семейную реликвию, хранит М. А. Островский.

    В благодарственном письме Михаил Николаевич 18 марта 1872 года писал брату, что нож сделан «с таким искусством, что трудно поверить, что он вырезан не мастером-специалистом по этой части работ. Честь тебе и слава!»15.

    Драматург охотно занимался и столярными работами, для которых во флигеле хранился весь необходимый инструмент. Наследники Андрея Николаевича Островского уверяют, что принадлежащий им обеденный стол сделан Александром Николаевичем.

    Увлекаясь столярным мастерством, Островский заботливо пополнял инвентарь необходимых ему инструментов и материалов. Готовясь в 1872 году к отъезду в Щелыково, он записывает на листке: «Для деревни... Столярные инструменты. Лак, политура. Бумаги для шаблонов»16.

    4

    Отдав должное столярным или токарным занятиям, драматург нередко брал какую-либо книгу и здесь же или на балконе флигеля садился читать ее.

    Благодаря заботам драматурга и его брата Михаила Николаевича, библиотека, находившаяся во флигеле, была очень солидной. Ее основой явилось книжное собрание Николая Федоровича. В 1868 году Михаил Николаевич прислал первую посылку книг в 11 пудов17, а затем эти посылки стали систематическими. Из Петербурга ящики с книгами прибывали в 1872, 1874 и 1876 годах. Много старых журналов Михаил Николаевич выслал из Петербурга в усадьбу в 1881 году. Щелыковская библиотека пополнялась и самим драматургом. Основная библиотека А. Н. Островского находилась в Москве. Но и щелыковская библиотека ярко свидетельствует о разносторонних интересах драматурга, о большой культуре владельцев усадьбы.

    «Атеней», «Беседа», «Библиотека для чтения», «Вестник Европы», «Время», «Всемирный труд», «Гражданин», «Журнал Министерства народного просвещения», «Заграничный вестник», «Звездочка», «Знание», «Изящная литература», «Лучи», «Маяк», «Молва», «Москвитянин», «Московский наблюдатель», «Московский телеграф», «Нива», «Огонек», «Отечественные записки», «Пчела», «Рассвет», «Русская беседа», «Русская мысль», «Русская старина», «Русская сцена», «Русский архив», «Русский вестник», «Русское слово», «Северное обозрение», «Современник», «Сын отечества и Северный архив», «Телескоп», «Финский вестник», «Эпоха».

    В собрание библиотеки входили также альманахи и сборники. Например, «Полярная звезда» (1822 — 1825), «Невский альманах» (1827, 1829), «Северные цветы» (1829), «Московский вестник» (1829), «Радуга» (1830), «Раут» (1851). В ней преобладала не отечественная, а иностранная художественная литература: Бичер-Стоу, Бульвер-Литтон, Весерель, Виланд, А. Дюма, Коцебу, Купер, Лафонтен, Нортон, Ожешко, Ребо, Руфини, Ж. Санд, В. Скотт, Э. Сю, Теккерей, Теп-фер, Фенелон, Шпис.

    На полках щелыковской библиотеки можно было видеть книги по родной истории, по русскому быту, по сельскому хозяйству, лесоводству, огородничеству и садоводству.

    Среди справочных изданий красовался Энциклопедический лексикон в 17 томах в издании А. А. Плюшара (1835 — 1841).

    В ряду книг на французском и немецком языках имелись литературно-художественные, философские, исторические, мемуарные18.

    5

    Прожив в Щелыкове в 1848 году всего три дня, Островский 4 мая записал в своем дневнике: «Я начинаю чувствовать деревню. У нас зацвела черемуха, которой очень много подле дома, и восхитительный запах ее как-то короче знакомит меня с природой — это русский fleur d'orange (померанец. — А. Р. ). Я по нескольку часов упиваюсь благовонным воздухом сада. И тогда мне природа делается понятней, все мельчайшие подробности, которых бы прежде не заметил или счел бы лишними, теперь оживляются и просят воспроизведения... И не знаю меру той радости, друзья мои, какую бы почувствовал бы я, если бы увидел вас в этих обетованных местах» (XIII, 187).

    Островский через всю свою жизнь пронес восторженную любовь к природе. Он всегда обладал удивительным даром ее тонкого чувствования и проникновенного понимания.

    С годами восхищение Островского природой Щелыкова лишь усиливалось и превратилось в глубочайшую привязанность. «У нас действительно рай» (XIV, 233), — сообщал он 23 мая 1872 года своему старинному приятелю Н. А. Дубровскому. 14 июля 1874 года драматург приглашал в Щелыково старшину Артистического кружка М. И. Цуханова, обещая показать ему, «до какой степени природа может быть живописна» (XV, 40).

    Островского в особенности восторгал и умилял ярко выраженный национально-русский колорит щелыковской природы. 29 апреля 1876 года он писал художнику М. О. Микешину: «Жалко, что ты не пейзажист, а то побывал бы у меня в деревне: подобного русского пейзажа едва ли где найдешь» (XV, 66). Сожалея о неудавшейся поездке секретаря Общества драматических писателей И. М. Кондратьева в усадьбу, драматург в 1883 году уверял его: «Вы.. лишились удовольствия полюбоваться такой местностью, каких очень немного в России» (XVI, 83). Называя Щелыково «костромской Швейцарией», драматург говорил, что «лучшего уголка не сыщешь нигде, и удивлялся на людей, едущих за границу искать красот природы, когда их так много у нас дома»19.

    Находясь в Щелыкове, Островский, особенно в ранние годы, много гулял. Его не страшили расстояния. 10 июня 1867 года он сообщал Марии Васильевне: «Вечером хожу гулять с сестрами версты за две и за три» (XV, 156).

    В представлении людей, видевших Александра Николаевича в Щелыкове, это высокий, довольно полный, но стройный человек, с чисто русским лицом, с круглой светло-рыжей бородой и усами. Чаще всего он появлялся в простой белой или красной рубахе-косоворотке, иногда в чесучовом пиджаке. В летнюю пору, в хорошую погоду его встречали в самых отдаленных углах щелыковских окрестностей, чаще — в Высокове, Адищеве, Рыжевке.

    Направление прогулок Островского было весьма разнообразным: Ладыгино — погост Никола на Бережках — Кудряево; Ладыгино — Мар-ково; Лобаново —Сергеево; Фомицино —Покровское; Субботино — Патрикеевская мельница: Ладыгино — Бережки — Фомицино; Угольское — Родово; Новая деревня (Кутузовка) — Твердово; Свинкино; Василёво — Грибовник — Ивановское; Маркуши — Твердово; Харино; Харинский луг и т. д.

    Островский особенно часто ходил на погост Бережки, навещая могилу отца. 18 июля 1870 года Дубровский записал в своем дневнике: «Собираемся завтра... поклониться могиле старика Островского»20.

    Выйдя из дома, Александр Николаевич шел проселком в деревню Ладыгино. От Ладыгина до Николы на Бережках вьется чудесная тропа то по опушке леса, то по крутому склону леса. Перед Бережками — глубокий овраг и ручей. Чтобы миновать крутые склоны оврага, Островский иногда спускался от Ладыгина к Куекше и шел до Бережков берегом, а там поднимался вверх у самой кладбищенской стены. За Бережками — изумительная по красоте лесная тропа на Филипцево и Кудряево.

    Лесные дороги и тропы от усадьбы к Кудряеву, к Твердову, к Угольскому — тихие, приятные, неутомительные. Но более нравились ему прогулки с каким-либо спутником. Вот как Дубровский записал 17 июля 1870 года в своем дневнике о речке Сендеге, после прогулки с Островским. «Островский повел меня в Харинскую заводь густым лесом, по берегам гремучей речки Сендеги. Берега этой речки, покрытой по обеим сторонам лесом, очень дики и пустынны, дно каменисто, вода — кристалл; прилегающие к ней поляны и возвышенные берега ее чрезвычайно красивы»21.

    Любя природу, драматург возмущался и расстраивался, увидя зря погубленную березку или варварски срезанную с нее кору.

    В семье Островского большим успехом пользовались прогулки на лошадях. Александр Николаевич предпочитал прогулки пешком и лишь в последние годы, в связи с недомоганием, стал чаще пользоваться экипажем. Он неоднократно выезжал из Щелыкова в Семеновское-Лапотное — тогдашний торговый центр округи.

    В Семеновском-Лапотном, около церкви, на центральной площади во времена Островского был большой базар. Ярмарочным селом было и Угольское.

    Отправляясь на прогулки с членами своей семьи и близкими друзьями, Островский охотно садился за кучера. Его помнят едущим на тройке на пикник в Сергеево или на прогулку в Адищево. У Александра Николаевича была любимая лошадь — красавица Потешка, ходившая коренником.

    Среди членов семьи драматурга имелись большие любители верховой езды. Для этой забавы в 80-е годы держали несколько лошадей. «Приезжайте, — писал драматург 10 июля 1885 года М. П. Садовскому, — будем кататься; у меня теперь много верховых лошадей, разумеется, простых, а не кровных. Миша и Сергей скачут отчаянно, но, кажется, не совсем искусно. Вы их поучите» (XVI, 181). Михаил Провыч был искусный ездок. Верховая езда нравилась не только детям, а и Марии Васильевне. Долгие годы она выезжала обычно на своей любимой белой Красотке.

    «не позволял убивать старых лошадей, и при нем они доживали свой век, так сказать, "на пенсии"». Драматург всячески оберегал жизнь животных и птиц, не позволял убивать зря даже ужей, заверяя, что в природе все целесообразно и ужи уничтожают прожорливых полевых мышей, истребляющих зерно урожая. И вот почему белки, обитавшие в парке, были совсем ручными: они спрыгивали с веток на террасу, чтобы получить угощение.

    По изустным преданиям, в щелыковской усадьбе птиц не только охраняли, но и специально разводили. Н. Н. Любимов, вспоминая беседы со своим отцом, Николаем Алексеевичем, говорил: «Сколько тут птиц прежде было — ужас»22. Старики рассказывали, что жившие в окрестностях Щелыкова дети не разоряли птичьих гнезд: «Гнезда — не трожь, Александр Николаевич обидится», — говорили они.

    При всем том Островский, когда ему позволяло здоровье, занимался охотой. Каждый год по его приезде в усадьбу из деревни Кудряево приходил «Петр-охотник» и докладывал о перспективах охоты. Так, 11 мая 1874 года Александр Николаевич уведомляет Бурдина: «Сегодня был у меня Петр-охотник и говорил, что очень хороша тяга» (XV, 37).

    Островский в ранние годы охотился так интенсивно, что изводил весь запас пороху и обращался за помощью к Михаилу Николаевичу. Например, в 1869 году он просит Михаила Николаевича купить и привезти порох из Петербурга, и тот 7 июня отвечает ему: «Поручение твое насчет пороху... исполню». Подобные поручения Михаил Николаевич выполнял и позже. 16 мая 1874 года он извещает Александра Николаевича: «Пороху я купил и привезу»23.

    На охоте драматурга, по-видимому, сопровождал и приказчик усадьбы Н. А. Любимов. В охотничьей экипировке последнего принимал участие М. Н. Островский. 21 июня 1872 года он сообщал драматургу: «Николаю не успел еще купить ружья... на днях куплю и вышлю». А 7 июля того же года спрашивал: «Получил ли Николай ружье и понравилось ли оно ему?»24.

    Приглашая в Щелыково своих друзей, Островский манил их и удовольствием охоты: «Скажи Рассказову, — просит драматург в 1864 году Марию Васильевну, — если он еще не уехал, что был у меня Петр-охотник и сказывал, что в нашем лесу вальдшнепов теперь видимо-невидимо. Завтра идем стрелять» (XIV, 114). В 1879 году Островский писал Бурдину: «Петр рассчитывает, что и охота будет хорошая, потому что дичь хорошо вывелась» (XV, 146).

    В последние годы своей жизни драматург уже не охотился, но материальную часть охоты старался содержать в исправности, помня о детях и гостях. «Пороху нужно фунтов восемь»25, — сообщает он. И. М. Кондратьеву 6 мая 1884 года накануне отъезда в имение.

    6

    Александр Николаевич был страстным, поистине неистовым рыболовом. Его пером водил и рыболов, и художник, когда он с восхищением писал о водном щелыковском раздолье: «Что за реки» (XIII,. 188). В полном согласии с ним, С. В. Максимов подтверждал: «Местность, где расположено Щелыково, действительно одна из самых живописных. Ее пересекают три речки: первые две (Куекша и Сендега) быстрые в своем течении по оврагам, где они красиво извиваются и шумят, делая бесчисленные каскады. Мера — спокойная, сплавная река, текущая также в красивых берегах»26.

    Среди удивительно живописных, то и дело меняющихся берегов Меры одним из наиболее любимых драматургом уголков была «Крынка» — причудливый изгиб, располагавшийся поблизости от деревни-Бобры, чуть ниже Рыжевки и несколько выше впадения Сендеги в Меру.

    В 40-е, 50-е, 60-е годы, до покупки усадьбы Щелыково, Александр-Николаевич вместе с искусными рыболовами, отставным землемером Николаем Ягужинским, актером И. Е. Турчаниновым и купцом А. А. Карзинкиным, ловил рыбу в окрестностях Иванькова, в Кунцеве, в Коломне, в Царицыне и других местах Подмосковья.

    Островский был подлинным мастером этого вида спорта. Отправляясь из Москвы в какое-либо путешествие, он на всякий случай прихватывал удочки. А друзья, зная пристрастие драматурга, уже отыскивали к его приезду удобные места для рыбной ловли.

    Островский очень охотно консультировал неопытных рыболовов. На вопросы своих родных и знакомых относительно приемов рыбной ловли он отвечал всегда обстоятельно, проявляя массу специальных знаний. Отвечая на жалобу Бурдина, что «ни на какую приманку рыба не берет», Александр Николаевич пишет: «Опиши мне подробно местность, реку и какая рыба в ней, тогда я сообщу тебе несколько советов. Мне нужно знать: быстра вода или тиха; отлоги берега или круты; дно песчаное или иловатое; есть ли омута и перекаты, или глубина постоянная, запружена река или нет, и если запружена, то далеко ли запруда и где: вверху или внизу; цвет воды и в какую большую реку эта река впадает» (XVI, 80).

    Бурдин подробно описал реку, в которой так безуспешно проходила его рыбная ловля, и вскоре, 27 июля, получил от Островского исчерпывающую программу действий (XVI, 81 — 82).

    Постигнув премудрости рыболовной охоты, Александр Николаевич не приходил домой без рыбы. «У него, — свидетельствует С. В. Максимов, — как у опытного и прославленного рыболова, что ни занос уды, то и клев рыбы — обычно щурят — в омуте речки перед мельничной запрудой, и в таком количестве, при всякой ловле, что довольно было на целый ужин»27.

    Т. Ф. Склифосовская вспоминает: «Я любила притаясь слушать его рассказы о том, как он ловил рыбу нынче летом... меня очень удивляло, что, по его словам, судак очень робкая рыба... и любит прятаться под пни и под коряги. Говорил он также и о том, что этим летом почему-то язики и шилишперы не шли на червяка, предпочитали живца, а что «на донную» он наловил много щук и окуней»28.

    По повадкам или каким-либо иным признакам Островский иногда давал рыбам прозвища. По воспоминаниям К. В. Загорского, он ершей называл комиссарами.

    Для рыбной ловли природные условия щелыковского имения были идеальны. Через него и его окрестности протекали три речки, из них две, Мера и Куекша (или Куенга), изобиловали рыбой, которой, как говорят местные старожилы, было «видимо-невидимо». Островский стремился всемерно использовать эти возможности. «Я вспоминаю тебя, — писал ему 8 августа 1874 года Дубровский, — каждый день, или, лучше сказать, за каждой папироской, и ты мне представляешься сидящим на омуте с удочкой в руках»29.

    Александр Николаевич очень тщательно следил за своим рыболовным снаряжением. Удочки у него имелись самые разнообразные: с одним и многими крючками, закидные, самоловные (с насторожкой), блесны с оловянной рыбкой, отечественного изготовления, заграничные. Это была целая коллекция. Их запас пополнялся ежегодно. «Удочки довезены в целости», — извещал его 20 февраля 1879 года управляющий усадьбой Трубчевский30.

    С. В. Максимов свидетельствует, «как самовидец, что даже лески Александр Николаевич сам плел из конских волос и насаживал крючки. Уженье для него было и удовольствием, и искусством»31.

    Излюбленным местом драматурга по части рыбной ловли всегда оставался омут около водяной мельницы на Куекше. Часто он удил на маслобойне, которая стояла не на сухом берегу, а на воде, на сваях. Вокруг нее была специально построена крытая галерея с перилами, от солнца и дождя. Здесь же стояло очень удобное железное кресло, сделанное умельцем щелыковской округи. По изустным преданиям, его сделал кузнец Увар Ефимович из деревни Подлужье, располагавшейся под селом Твердовым.

    Федор Евгеньевич Луковкин, сын мельника из деревни Василёво, прямо называет этот пруд садком и вспоминает, как они с Островским, наловив неводом в Мере окуней и щук, пустили их в пруд. На пруду находился засаженный деревьями искусственный островок, соединенный с берегом узким мостиком. Там стоял деревянный гриб-беседка. Рыбы в пруду было так много, что Островский ловил ее, в случае необходимости, сачком.

    Островский особенно любил весеннюю (майскую) ловлю рыбы. Насколько сильно Александр Николаевич увлекался рыбной ловлей, можно судить по тому, что, приехав в Щелыково, он нередко шел с удочкой к омуту в тот же день. Бывали случаи, когда драматург, уйдя на реку чуть свет, не приходил и завтракать. И тогда из дома посылали гонца с завтраком. К. В. Загорский вспоминает, что им, ушедшим с утра на рыбную ловлю, принес завтрак человек, исполнявший в Щелыкове должность официанта32. Таким гонцом не раз служила работница Островских — Н. Е. Комиссарова33.

    Островский пользовался и острогой. С наступлением темных холодных вечеров острогой он ловил на Сендеге с фонарем. «Теперь езжу по вечерам на лодке с острогой» (XIX, 236), — извещал он Бурдина 26 августа 1872 года.

    Александр Николаевич предпочитал ловить рыбу в компании: вдвоем, втроем. Участниками его рыбной ловли были приезжавшие в Щелыково гости: Ф. А. Бурдин, М. П. Садовский, С. В. Максимов, И. Е. Турчанинов, Н. А. Дубровский, Н. А. Кропачев и многие другие. «У меня теперь, — сообщал Островский 25 июля 1871 года Н. А. Дубровскому, — гостит Дриянский; здоровье его очень плохо; но все-таки он двигается, и мы с ним ловим щук исправно» (XIV, 210). Когда в Щелыкове находился артист К. В. Загорский, то он становился обязательным спутником Островского по рыбной ловле.

    непременными спутниками по рыбной ловле были дьячок церкви Никола на Бережках И. И. Зернов и писарь Ивашевской волости В. И. Верховский. С Виссарионом Ивановичем он удил на мельнице и близ деревни Родово. Там на горе стояли, красиво раскинувшись, три сосны. Вот под ними Верховский и Островский встречались, а внизу ловили рыбу.

    Рыбная ловля с ее хитроумными приемами, успехами и неудачами служила для Александра Николаевича прекрасным средством развлечения, занимательным и здоровым отдыхом. «И меня, — сообщал он 30 апреля 1880 года А. Н. Майкову, — рыбная ловля и вообще деревня всегда значительно поправляет» (XV, 178).

    Свертывая одну папиросу за другой из табака крупной крошки, которую ему готовили по особому заказу на фабрике Бостанжогло, и попыхивая из камышового мундштука, сидит драматург, бывало, на речке, вдыхая свежий воздух, ведя тихую беззаботную беседу и в то же время зорко следя за поплавками. А их было много, так как он удил на несколько удочек. Н. А. Дубровский вспоминает, что в 1870 году он удил с Александром Николаевичем на пять удочек34.

    В часы уженья драматург любил добродушно посмеяться и над своими соучастниками, и над собой. Много веселых минут доставлял ему Бурдин, хотя и любивший, как он говорил, «макать удочку», но отличавшийся крайней неловкостью, непонятливостью и незадачливостью в рыбной ловле.

    Сидя с удочкой, Александр Николаевич и шутил, и вел серьезные задушевные разговоры. Сколько здесь на досуге, среди спокойствия и красоты мудрой природы, было обсуждено всяких житейских, литературных и театральных вопросов!

    «В конце семидесятых годов, — вспоминает М. П. Садовский, — в один из моих приездов к Александру Николаевичу в Щелыково, мы, по обыкновению, сидели с ним около мельницы с удочками: рыба не клевала; Александр Николаевич был скучен; желая его развлечь, я принялся болтать всякий вздор и как-то незаметно перешел к рассказу о том, как некоторый бедный человек от нужды поступил в дикие. Пока я фантазировал на все лады, Александр Николаевич не спускал с меня своих ласково смеющихся глаз, и когда я кончил фантастическое повествование, он взял с меня слово непременно написать этот рассказ. Несколько раз я пытался исполнить его желание, но все не удавалось. Теперь, написав его, я счел обязанностью посвятить мой первый беллетристический опыт памяти знаменитого драматурга и моего дорогого учителя»35.

    За ловлей рыбы Александр Николаевич не только отдыхал, а и работал. Вдали от шума городского он вынашивал сюжеты своих пьес, мысленно вычерчивал характеры действующих лиц, обдумывал мельчайшие подробности их связей и отношений. В. И. Верховский вспоминает, что, сидя за удочками, он время от времени что-то заносил в свою записную книжку. Не всегда творческий процесс шел гладко. Брат драматурга, Петр Николаевич Островский, рассказывает: «Сижу я как-то раз возле него на траве, читаю что-то — вижу, сильно хмурится мой Александр Николаевич.

    — Ну что, — спрашиваю, — как пьеса?

    — Да что, пьеса почти готова... да вот концы не сходятся! — отвечает он, вздыхая»36.

    В конце 70-х годов Островский все чаще начинал чувствовать недомогание. Это препятствовало рыбной ловле. И он с горечью жаловался Бурдину: «... сижу безвыходно дома в жарко натопленной комнате; а бывало, я в сентябре ловил рыбу и ездил с острогой. Видно, прошло это время безвозвратно» (XV, 94).

    с Кропачевым, удил по утрам на запруде около мельницы, а после обеда и небольшого отдыха — на реке Мере, куда ездили на лошади. Вспоминая вечернюю ловлю рыбы на Мере, Кропачев пишет: «Вечер был теплый и сухой, несмотря на пасмурное небо, и в воздухе отдавало благовонным запахом сосны, которою изобилует Щелыково. Рыба брала плохо. Александр Николаевич поймал несколько штук плотвы (по местному — сорога) вершков по 5 — 6, а я одного пескаря. Вообще мне не везло; шелковая лёса моей удочки то сматывалась узлами, то захлестывалась в густую осоку или водоросли, что очень не нравилось Александру Николаевичу, и он добродушно ворчал на меня:

    — Ну вот всю рыбу распугал. Лови тут!..

    — Незадача! — оправдывался я. —Зато утром каких голавликов штук десять наловил, ростом с вашу голову. — Александр Николаевич молча улыбнулся»37.

    В последние годы жизни Островского видели идущим на речку с удочками все реже и реже. В 1884 и 1885 годах он уже не ловил. Мешали тому и непосильные, срочные работы и болезни. Но разговоры о рыбной ловле, воспоминания о своих былых успехах на этом поприще всегда были для него приятны.

    27 мая 1886 года, перед отъездом в Щелыково, Островскому очень нездоровилось: мучили боли. Собеседникам хотелось поднять его настроение. «Кое-как, — рассказывает Кропачев, — завязалась беседа, но вялая, так сказать ab hoc et ab hac (о том и о сем. — А. Р. ). Когда же речь коснулась южного берега Крыма, виноградников и гурзуфского виноделия Губонина, особенно же ужения рыбы в Черном море, Александр Николаевич стал мало-помалу оживляться»38.

    С. В. Максимов рассказывает, что он «приготовлял даже в одно время не только дополнения, но и замечания, и исправления к известному сочинению нашего знаменитого охотника С. Т. Аксакова «Об уженье рыбы». В этом занятии драматург видел не одну забаву и приятную охоту, но придавал ему немалое экономическое значение, как подспорью в быту русского мещанства и мелкого чиновничества»39.

    7

    Островский был прекрасным семьянином. Его отношения с детьми отличались трогательной нежностью.

    Т. Ф. Склифосовская вспоминает, что она «страшно любила слушать рассказы драматурга о его детях». По этим рассказам, Александр отличался редкой добротой: «Ему ничего не стоило снять с себя в мороз на улице что-либо и отдать какому-нибудь нищему мальчику». Сережа, «почтительнейший» и смелый, увлекался животными; он «не боялся никаких зверюшек, лягушат, мышей, жуков и пр. и всегда натаскивал их в дом летом к великому ужасу старой няни». Миша привлекал послушанием. Маша блистала умом, но зато «звено», по выражению няни, и всегда умничает, и проч. ».

    Александр Николаевич считал, что ребенка нужно «приучать к терпению с самого раннего возраста, заставляя его сидеть смирно регулярно, ежедневно по пять — десять минут спокойно на стуле. Он говорил, что это приучает ребенка к мышлению. Иногда он сам уводил ребенка в свой кабинет, сажал его там в кресло и говорил: «Посиди спокойно, дай отдохнуть твоим рукам и ногам, дай и другим отдохнуть от твоего шума». И дети полюбили этот отдых у отца в кабинете, они сидели спокойно в большом кресле и смотрели на голову отца, склоненную над письменным столом»40.

    пешком и на лошадях. Так, например, 24 августа 1883 года он сообщал Марии Васильевне, находившейся со старшими детьми в Москве, что «был с Николаем на овражках»41. М. Г. Олихова, соседка Островского по усадьбе, сообщает: «Мне очень памятна моя последняя с ним встреча. Мы идем с матерью и видим: с горы съезжает на тройке, сам за кучера, крепко сдерживая лошадей, Александр Николаевич. «Вот и я свой выводок привел», — сказал он, здороваясь. В тарантасе, действительно, сидели члены его семьи»42.

    В семье Островских большое место занимала музыка. Известно, что в молодости Александр Николаевич отлично пел и играл на фортепьяно, читал ноты, как книги. Сохранив недурной голос и в более позднее время, он охотно пел русские песни, сам себе аккомпанируя на гитаре.

    Обе дочери драматурга, Мария и Любовь, были очень музыкальны, играли на рояле. Люба с детства, чуть ли не с восьми лет, проявляла необыкновенные музыкальные способности, и ей предсказывали блестящую музыкальную будущность. Вечерами, сидя в уютной гостиной в мягком кресле или на диване, драматург наслаждался игрой своих дочерей, в особенности Любы.

    Музыкальные семейные вечера весьма оживлялись пением Марии Васильевны под собственный аккомпанемент. Мария Васильевна любила петь и пела очень охотно. Первое место в ее репертуаре занимали цыганские романсы.

    Если Александр Николаевич по каким-либо причинам ненадолго расставался с детьми, то он слал им из Щелыкова через жену ласковые приветы и поцелуи: «Целую тебя и деток» (9 мая 1868 года)43, «поцелуй детей, а новобранца Сергея два раза» (18 августа 1879 года). Драматург превращался в добрую няньку, оставаясь с детьми один.

    «Непременно пошли за доктором для Саши. Детей нельзя лечить своими средствами»44.

    В сентябре 1882 года опасно захворал младший сын драматурга Николай. Александр Николаевич «не спал пять ночей и сам был между жизнью и смертью» (XVI, 41). Он очень переживал неуспехи сына Александра в гимназии. 18 августа 1879 года драматург уведомлял Марию Васильевну: «Я сплю не очень спокойно, все думаю о Саше». 23 августа 1880 года в ожидании известий о его переэкзаменовках Александр Николаевич признавался: «Я измучился ожиданием известий о Саше; у нас только и разговоров, что о Саше»45. Еще более мучительны были его переживания в связи с переэкзаменовками 1883 года, когда решалась судьба сына, пробывшего два года в одном классе и отказавшегося идти в гимназию на экзамены. «Такой тоски, какую я теперь чувствую, — писал драматург Марии Васильевне 21 августа, — я не испытывал никогда. В ожидании от тебя известий, я не могу ничего делать, ни читать, ни писать, и только хожу целый день по пустым комнатам и мучусь»46.

    Страдая думами о сыне, Александр Николаевич на следующий день снова пишет Марии Васильевне; «Если Поливанов соглашается оставить Сашу на третий год и обещает наблюдать за его ученьем и провести его дальше, то я скажу тебе прямо, что лучше этого и желать нельзя. На Сашу смотреть нечего. Он говорит, что ему будет стыдно, а не стыдно было ему лениться... Чтобы составить карьеру в военной службе, нужны ловкость и аккуратность, а он умыться и застегнуться порядочно не умеет. В военную службу ему можно идти только уж при последней крайности. Скажи ему, что если он останется у Поливанова и будет учиться хорошо, то я ему, в свободное время, буду доставлять удовольствия, а если не хочет, то отдадим в кадетский корпус в 4-й или 5-й класс, и пусть его там порят. И Щелыкова ему не видать, потому что летом будет стоять в лагерях. Отдавай его к Поливанову, меньше хлопот»47.

    8

    Находясь в Щелыкове, Островский не прерывал своих связей с внешним миром.

    Ради дальних прогулок, отвечая на визиты хорошо ему знакомых окрестных помещиков, драматург совершал поездки в усадьбы Г. Н. Вишневского (Адищево), Хомутовых (Соколово), Яковлевых (Комарово), В. С. Дмитриева (Челесниково), Григоровых (Александровское—Пеньки) и других.

    В Щелыково из Москвы, Петербурга и других городов непрерывно шла корреспонденция. В адрес драматурга летели телеграммы с просьбами о разрешении поставить ту или иную пьесу на провинциальной сцене. Вот одна из многих полученных им телеграмм: «Кроме Пятигорска, не разрешите ли сыграть «Невольницы» Ораниенбаум и благородное собрание. Ермолова 26 мая 1881 года»48.

    Московские и петербургские артисты напоминали ему о пьесах, обещанных для бенефисов, и умоляли поторопиться с их присылкой. Так, например, петербургский артист Н. Ф. Сазонов, желая поскорее получить пьесу «Трудовой хлеб», телеграфировал ему 8 августа 1874 года: «Бенефис назначен двадцать пятого октября. Буду ждать от Вас уведомления и надеяться, что Вы порадуете нас всех скорым окончанием Вашей пьесы»49.

    Островский и сам живо интересовался событиями, происходившими в театральных, литературных и социально-политических кругах Москвы и Петербурга.

    С мая и по сентябрь в Щелыково шли газеты («Русские ведомости», «Новое время») и журналы («Отечественные записки», «Вестник Европы», «Русская мысль»).

    «Вообще пиши почаще, в деревне осенью без писем скука одолевает» (XIV, 236). 18 августа 1879 года он признавался Н. Я. Соловьеву: «Пишите мне; я хоть и работаю, но одному и без писем все-таки скучно» (XV, 147). У Островского был широкий круг корреспондентов. Московские новости ему сообщали М. П. Садовский, Родиславский, Дубровский, И. М. Кондратьев, а петербургские в первую очередь — Бурдин, Горбунов и брат Михаил Николаевич. О постановках своих пьес драматург получал, как правило, немедленные и подробные известия. Так, 19 июля 1872 года в связи с Всероссийской политехнической выставкой в Москве открылся Народный театр, на сцене которого шло несколько пьес Островского. Н. А. Дубровский, просмотрев комедии «Тяжелые дни» и «Бедность не порок», уведомлял Александра Николаевича: «Обе пьесы идут недурно, и публика смотрит их с большим удовольствием. В первой пьесе были очень хороши Рыбаков и Макшеев... во второй пьесе лучше других был Берг, исполнивший роль Любима Торцова. Конечно, Берга в этой роли нельзя сравнивать с Садовским, но, скажу тебе откровенно, если бы Берг не утрировал роль Торцова и не прибегал бы к фарсам, то и в этой роли можно бы было смотреть его с удовольствием»50.

    11 мая 1873 года на сцене Московского Большого театра состоялась премьера «Снегурочки», а 12 мая Островскому уже послали отчеты о спектакле Родиславский и Садовский. Они осведомляли драматурга о количестве публики («театр был полон»), о приеме пьесы («пьесу публика с большим вниманием слушала»), об исполнителях, о достоинствах и недостатках постановки. В. И. Родиславский писал: «По окончании пролога вызвали Федотову, Ермолову, Додонова и Берга. В первом акте прелестная песенка Леля была повторена, хлопали Никулиной, которая была очень хороша, хотя и хуже, чем на репетициях. По окончании вызвали Никулину и Кадмину, потом Федотову и Кадмину и, наконец, Кадмину одну. Во втором акте много смеялись в сцене Бермяты с Берендеем, потом очень хорошее впечатление произвела сцена Берендея с Купавой, более всего понравившаяся публике. Вызывали Федотову. В 3-м акте заставили повторить песню Леля... По окончании пьесы несколько раз вызывали Федотову и Кадмину и требовали автора. Очень удался крик бирючей»51. В тот же день, 12 мая, Островскому телеграфировали Н. Г. Рубинштейн, П. И. Чайковский и В. П. Бегичев: «Пьеса прошла с большим успехом, от души поздравляем»52.

    Зная, что Островского интересует все относящееся к театру, его корреспонденты часто слали ему своеобразные хроники происшедшего. 30 августа 1873 года М. П. Садовский писал ему: «В Москве у нас все идет обычной чредой. В императорском театре ставят какую-то «Марфу-посадницу» производства г-на Жандра. На днях в бенефис Черневского шел «Скупой» (Мольера. —А. Р. ), в котором К. Ф. Берг весьма не отличился, хотя старался изо всех сил. В Народном театре шла «Жизнь игрока» (Дюканжа и Дино. — А. Р. ) с Толченовым в роли Жермани (то есть Жоржа де Жермино. — А. Р. ), про которого, как про Счастливцева, можно сказать, «что приехал актер такой-то и играл очень скверно»53.

    Вдали от шумной Москвы чтение дружеских посланий доставляло драматургу истинное удовольствие. Это знали его ближайшие друзья и, помня его пристрастие к юмору, к шутке, старались не только сообщить интересные новости, но и внести в письма игру ума. Большим мастером эпистолярного жанра, как известно, был М. П. Садовский. Извещая 7 июня 1874 года об ожидаемом прибавлении своего семейства, он писал, что Ольга Осиповна «пока находится в чреватом состоянии, но очень скоро должна увеличить число Российских подданных единицею, а может быть, и двумя, так как милости создателя нашего неизмеримы»54. Купив, по просьбе Александра Николаевича, окорок и посылая его в Щелыково, Михаил Провыч уведомлял об этом так: «Не будучи знатоком разных коместиблей, я остаюсь в неизвестности о качестве окорока и должен был поверить клятвам и уверениям продавца, который при сем удобном случае призывал в свидетели доброкачественности окорока не только Бога, но и многих Святых угодников»55. Сведения о пьесе И. В. Самарина «Из семейной хроники», интересовавшие Островского, Михаил Провыч дополнил следующей деталью: «Самарин читал свою пьесу также Федотовой; она слушала с лихорадочным вниманием и по окончании чтения объявила, что роль лукавой вдовицы есть то самое, чего так долго желала ее душа. Ну, и слава богу»56. С тем же юмором Садовский извещал и о происшествиях, весьма далеких от литературы и театра, случившихся в Москве. В июле 1874 года он писал драматургу: «Третьего дня у нас была страшная гроза с градом, величиною с хороший грецкий орех; на Ходынке убило артиллерийского полковника и сильно ошарашило трех солдат; одного солдата так заколотило на поле градом, что его отправили в госпиталь; на Пресне не осталось ни единого целого стекла, у одного барышника убило в конюшне двух лошадей. Даже меня было у себя на даче царапнуло, только, видно, Илья-пророк плохо прицелился, и выстрел угодил в яблоню, которую и сжег. Огороды также пострадали порядочно, в особенности досталось огурцам — их перебило градом на три и на четыре части»57.

    Михаил Провыч нередко и подписывался юмористически: «Божий человек», «ваш по гроп», «по горло преданный», «гонимый скоморох» и т. д.

    9

    Уезжая в Щелыково, Островский не мог избавиться от гнетущих дум, связанных с его трудом драматурга и материальным положением.

    Не имея дохода от усадьбы, он зарабатывал на существование своей семьи литературными занятиями. Но и профессия писателя не приносила ему желанной обеспеченности.

    Его народно-демократические, обличительно-сатирические пьесы дирекция императорских театров не любила, ставила неохотно, чаще небрежно, лишь под давлением прогрессивной общественности, по желанию широких кругов зрителей. Именно его пьесы быстро снимали с репертуара, не удовлетворив запросов публики. Поэтому и доходы за их постановки в сравнении с другими драматургами, например с В. А. Крыловым или с В. А. Дьяченко, были весьма скудными.

    Еще меньше платили Островскому за издания его произведений. Александр Николаевич с возмущением писал в 1881 году об издателях: «Все они, т. е. издатели, — мошенники и пьют мою кровь» (XVI, 23).

    средствах существования, необеспеченность все росших потребностей семьи остро давали себя знать даже в расцвете его славы. В середине 70-х годов Александр Николаевич писал директору императорских театров С. А. Гедеонову: «Всей усталой душой моей жажду освободиться от постоянной заботы о насущном хлебе, освободиться от торопливой, срочной работы, насилующей и убивающей талант. Вся беда моя в том, что я никогда не уверен, буду ли я сыт завтра!» (XII, 76-77).

    Разительную картину материальной стесненности великого драматурга представляет его письмо из Щелыкова к жене от 26 сентября 1882 года в Крым, куда она уехала лечиться: «Денег у меня осталось 300 рублей; я их не тратил до отъезда в деревню, а жили на деньги, полученные с Малого театра 187 р., и к ним еще прибавил 60 р., оставшиеся от расчета с Авдотьей Алексеевной. Я ей заплатил 4240 р. вместо 4280 — так что у меня осталось от 5000 — 760 руб. Этих денег, т. е. 187 и 60 р., мне надолго б хватило при нашей скромной жизни; но были крупные расходы: за платы детям (в данном случае плата за их обучение. — А. Р. ) 63 руб., на книги и тетради и разные мелочи руб. на 15 — всего руб. 80.

    В деревне по твоей записке я должен был заплатить всем жалованье за сентябрь 66 р., хозяину 20 р. (то есть владельцу дома, в котором останавливались, приезжая в Кинешму. — А. Р. ), за перевоз 5, остальные Сидору Михайловичу 100 р. и на стройку 150 р., всего 341 р.; но мне обошлось все гораздо дешевле, потому что Сидор Михайлович распоряжается хорошо и экономно»58.

    Материальная стесненность, преследовавшая Островского на протяжении всей его жизни, страшила с каждым годом все больше и больше.

    В 1883 году он был должен 5 тысяч рублей, не имея возможности заплатить их в ближайший срок (XVI, 70). В 1884 году, после пожара в усадьбе, Островские «заложили, что могли», и, не заплатив еще всех старых долгов, принуждены были «опять занимать за значительные проценты и на долгие сроки» (XVI, 123). Все это лежало на душе драматурга «тяжелым гнетом» (XVI, 123).

    «пожалована» пенсия в размере 3-х тысяч рублей в год. Но она существенно не изменила материального положения драматурга. Во-первых, эта пенсия была недостаточна. Еще в 1872 году он просил пенсию в 6 тысяч рублей — жалованье ведущего артиста императорских театров, но ему тогда грубо отказали. Во-вторых, пенсия пришла слишком поздно. 11 апреля 1884 года Александр Николаевич писал П. И. Вейнбергу: «Пенсия, которую я стал получать, от труда меня не освобождает, она служит только обеспечением на случай болезни или необходимого отдыха, и я все-таки работаю, не жалея последних сил» (XVI, 108 — 109).

    Островский был крайне обижен и тем, что пенсию дали ему лишь по протекции его влиятельного брата, занимавшего пост министра государственных имуществ.

    Эту обиду разделяли все, по-настоящему уважавшие замечательный талант драматурга и понимавшие его значение для русской драматургии и русского театра. 6 мая 1884 года М. О. Микешин писал Островскому: «Я было захлопотался по первоначалу торжественно поздравить тебя депешей, но одумался и... и как-то даже обиделся за тебя, ибо понял, что ты награжден за свое беспримерное у нас дело как раз так же, как награждались тысячи начальников отделений — за выслугу лет где-либо в управе Благочиния, или личные герои вроде сыщика Николича, поймавшего Нечаева, и пр., т. п., потому-то я и удержался от поздравления»59.

    10

    Постоянная материальная стесненность при требованиях, определяемых его общественным положением, а также и рано начавшиеся болезни доставляли Островскому много огорчений, отравляли его существование.

    Но преодолению невзгод, падавших на долю Александра Николаевича, много содействовало его пребывание в усадьбе.

    и заботы.

    Под влиянием живительных сил природы Александр Николаевич веселел, расцветал, и тон его писем, усталый и мрачный перед отъездом в Щелыково, снова приобретал привычную для него живость и бодрость. «Здоровье мое, — извещал он в 1867 году Марию Васильевну, — было расстроено совершенно; я чувствую, что деревня мне полезна — я могу поправиться. Если бы ты меня увидала теперь, ты бы не узнала, так я загорел» (XIV, 157).

    15 сентября 1879 года Островский писал Н. Я. Соловьеву: «Вы в Москве видели, в каком я был положении, а в Щелыково я приехал гораздо в худшем, только в конце мая я поправился настолько, что мог доходить от старого до нового дома и то с отдыхом. Вот такие были у меня силы» (XV, 151).

    Выражая полное удовлетворение удовольствиями щелыковской жизни, Александр Николаевич уведомлял С. В. Максимова: «... читаем, гуляем в своем лесу, ездим на Сендегу ловить рыбу, сбираем ягоды, ищем грибы... Отправляемся в луг с самоваром — чай пьем... все по предписанию врачей и на законном основании»60.

    Островский находил в себе душевные силы для преодоления всех житейских невзгод. В самые тяжелые для него времена им сохранялась и ясность мысли, и бодрость духа, и горячность сердца, проникнутого интересами родины, трудового народа. Говоря его словами, он даже и тогда, когда был чуть жив, «геройства не терял».

    «Здоровье мое, — извещал он из Щелыкова 3 августа 1857 года своих друзей, — в самом удовлетворительном виде, а физиономия моя, и без того выразительная, приобрела еще большую выразительность: какая-то муха неизвестного мне названия укусила мне верхнюю губу, и она значительно распухла. Теперь собираюсь в Нижний на ярмарку. Ох, уж мне эти ярмарки! Говорят: остерегайся! Конечно, я буду остерегаться; да ведь я не каменный» (XIV, 65).

    3 сентября 1870 года драматург, отвечая Н. А. Дубровскому, писал: «... благодарю тебя за память и за письмо твое; я читал его в присутствии всей семьи, и даже Шарик слушал и мотал хвостом» (XIV, 190). 1 августа 1876 года он упрекает артиста М. П. Садовского: «Неужели из Москвы и написать уж нечего? Кажется, палестина большая, и народ живет шустрый» (XV, 69).

    В июле 1885 года Островский тяжело страдал физически и нравственно: физически — от приступов лихорадки, а нравственно — от оскорбительной задержки назначения его заведующим репертуаром московских театров. Но и в эти дни он нашел время и силы, чтобы написать М. П. Садовскому письмо, проникнутое юмором: «Умирать я раздумал; никакого расчета нет. Болезнь у меня была какая-то странная, совсем мне не по комплекции и не по характеру, — febris ephemera, т. е. однодневная лихорадка; она приставала ко мне три раза. После питья Киссингенской воды (в холодное время чего, как оказалось, делать не следует) я получил большое облегчение... в весе, отвращение от пищи, бессонницу и непомерную слабость; кроме того, я отстал от многих хороших и благородных привычек, например: пить водку перед обедом, а за обедом доброе кахетинское и пр. Таким образом, лихорадка напала на меня обезоруженного... Но все прошло благополучно, и я теперь довольно быстро поправляюсь, начинаю знакомиться с природой, два раза недалеко катался; и вот уж именно и птичке радуюсь, и цветку радуюсь... Но лихорадка все-таки гнездится во мне; при отличном пульсе, ровной температуре тела и желанной влажности кожи к полудню начинает холодеть правое ухо и с наружной стороны покрывается обильным холодным потом, так что нужно постоянно обтирать его. Перспектива сделаться заживо мироточивым угодником меня не прельщает, и я глотаю проклятую хину, с которой до 60-ти лет никакого знакомства... » (XVI, 181).

    Стойко преодолевая тяготы, падавшие на его долю, Островский и словом и делом ободрял его окружавших. Своей неистощимой жизнерадостностью он заражал их даже в дни мучительных приступов болезни. От него веяло воодушевляющим оптимизмом до самых последних дней. «Вообще в последний приезд (в Петербург. — А. Р. ), — вспоминал писатель Д. В. Аверкиев, — речи Островского звучали как-то особенно мудро и бодро: точно он желал с полной свободой высказать давно и много обдуманное. Только необычная бледность лица не гармонировала с душевной бодростью. Увы! Блеск ума был уже блеском заката»61.

    «Стойкий сам по себе, сильный волей, твердый в слове и убеждениях, не легко поддававшийся душевным недомоганиям и, несмотря ни на какие болезненные припадки, никогда не терявший бодрости духа — вот те характерные черты, которыми при честной, прямой и миролюбивой натуре отличался Островский»62.

    11

    С конца августа письма драматургу принимали все более и более деловой характер. Начинались запросы о времени его возвращения на зимнюю квартиру. Все чаще появлялись дела, требующие личного присутствия писателя в Москве.

    Из Щелыкова Островские возвращались в Москву в конце сентября или в первых числах октября, смотря по погоде и запросам из Москвы.

    Грибы, варенье и другую снедь благодатного Щелыкова везли не только себе. По приезде Островского в Москву ближайшие друзья и приятели шли к нему за своей долей варенья и грибов. Так, например, 12 ноября 1874 года М. П. Садовский уведомлял писателя: «К вам отправлен за грибами и вареньем мой служитель»63.

    Варенье варили и для Михаила Николаевича. Пересылали его в Петербург с какой-либо оказией. 12 января 1870 года М. Н. Островский, заботясь о получении щелыковских даров, писал драматургу: «Из моих сослуживцев никто теперь в Москву не едет, чтобы мог захватить с собой грибы и варенье. Нельзя ли найти какой-либо случай в Москве»64.

    «Варенье я действительно получил»65.

    Поездку из Щелыкова в Москву с детьми, с грузом деревенских запасов (ягод, грибов, варенья и т. д. ) по осенней дороге Александр Николаевич называл «многотрудным плаванием» со «всей своей ордой» (XIV, 215).

    Если в течение весны и лета погода в Щелыкове чаще всего стояла ясная, солнечная, то в сентябре появлялись первые холода, а по ночам морозы. Начинали дуть «ветра невообразимые» и лить дожди — хмурые, беспросветные. Эту сентябрьскую непогоду драматург называл «раскаторжной».

    Дорога до Кинешмы и без того разбитая, делалась буквально непроезжей. И бывали случаи, когда Островские, уже торопившиеся в Москву, теряли всякую надежду на выезд из Щелыкова. «Погода у нас, — сообщал Островский 14 сентября 1871 года, — ужасная; после жаркого и сухого лета с 1-го сентября начались дожди и холода постоянные, а теперь идет снег. Когда я выберусь из Щелыкова, одному Богу известно, в такую погоду и по нашей дороге нельзя пуститься с детьми» (XIV, 213; XVI, 200).

    Ввиду того, что дела у драматурга с каждым годом усложнялись, сроки пребывания в деревне постепенно сокращались. Если в 70-е годы он выезжал из усадьбы чаще всего в октябре, то в 80-е годы — не позднее последних чисел сентября, а в отдельные годы даже и раньше.

    «Я не писал Вам долго, потому что сам, с начала сентября, все собираюсь в Москву. Я все жду, когда дорога поправится, но от беспрерывных дождей она все хуже и хуже; теперь уж нет проезда ни в каком экипаже. Ездят в объезд, проселком и лесными дорогами, что возможно только в телеге в одну лошадь и то шагом. Вот положение — ехать надо, а ехать нельзя; я боюсь, что на дороге со мной сделается какой-нибудь болезненный припадок, тогда хоть умирай. Но я все-таки поеду и буду в Москве непременно 29 или 30 числа» (XVI, 202-203).

    В определении сроков возвращения в Москву немаловажной причиной являлось и начало занятий детей в школе. Так 16 августа 1881 года Александр Николаевич писал Кондратьеву, казначею Общества драматических писателей: «Покорнейше прошу Вас потрудиться приготовить мне расчетный лист и деньги к 24-му августа. Марья Васильевна повезет детей в гимназию и заедет к Вам» (XVI, 20).

    В 1880 году драматург выехал из Щелыкова 25 сентября (XVI, 185-186).

    В 1882 году он выехал из Щелыкова в Москву 18 или 19 августа (XVI, 39, 40). 

    Примечания

    — ГБЛ. См. также Н. В. Берг. Письма к Г. Данилевскому от 2 и 22 июля 1851 г. Письма литераторов к Г. П. Данилевскому 1847 — 1852, № 153 — 154. Рукописн. отд. Гос. публ. б-ки им. Салтыкова-Щедрина; А. Н. Островский. Письмо к М. П. Погодину от 25 мая 1851 г. (XIV, 24).

    2. М. Н. Островский — А. Н. Островскому от 11 и 13 марта 1853 года.— ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 20579 и 20580.

    3. Там же, инв. № 208961.

    4. Там же, инв. № 67828. В Щелыкове письмо получено 1 июня.

    5. М. Н. Островский — А. Н. Островскому от 25 июня 1859 года.—Там же, инв. № 821645.

    7. И. Ф. Горбунов. Поли. собр. соч., т. 3. Сбп., 1907, с. 71.

    8. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 86960.

    9. К. В. Загорский. Воспоминания об А. Н. Островском.—«Воспоминания», с. 372.

    10. Т. Ф. Склифосовская. Несколько слов о А. Н. Островском в быту. —Там же, с. 327.

    — ИРЛИ. Р. 1, оп. 36, ед. хр. 206.

    12. Т. Ф. Склифосовская. Несколько слов о А. Н. Островском в быту.—«Воспоминания», с. 321.

    13. ЛН, книга первая, с. 103.

    14. Там же, с. 114.

    15. Там же, с. 258.

    17. М. Н. Островский — А. Н. Островскому от 20 ноября 1868 г. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 2075.

    18. Состав щелыковской библиотеки приведен в кн. «Библиотека А. Н. Островского» (Описание). Л., АН СССР, 1963, с. 205 — 230. См. также: Н. А. Хмелевская. Библиотека А. Н. Островского.— «Щелыковский сборник».

    19. Т. Ф. Склифосовская. Несколько слов о А. Н. Островском в быту.—«Воспоминания», с. 321.

    20. Н. А. Дубровский. Поездка в Щелыково к А. Н. Островскому. 1870, М., ГБЛ, 15а.

    —«Воспоминания», с. 349 — 350.

    22. Мих. Сокольников. В усадьбе Островского. — «А. Н. Островский». Сб. статей под ред. П. С. Когана. Иваново-Вознесенск, «Основа», 1923, с. 116.

    23. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 22429 и 32/1806.

    24. ГЦТМ. Инв. № 20764, 20768. Но ружье Любимову было необходимо как приказчику для острастки возможных грабителей усадьбы.

    25. ГЦТМ, инв. № 20625.

    — «Воспоминания», с. 94-98. В брошюре В. Бочкова и А. Григорова под названием «Вокруг Щелыкова» (Ярославль, 1972, с. 16) сообщается, что село Угольское «расположено вблизи впадения Сендеги в Меру». В действительности же это село расположено вблизи впадения Куекши в Сендегу. Сендега впадает в Меру много ниже.

    27. «Воспоминания», с. 96.

    28. Там же, с. 321.

    29. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 21271.

    30. Там же, инв. №22821.

    — ИРЛИ. Фонд С. В. Максимова, л. 37.

    32. К. А. Загорский. Воспоминания об А. Н. Островском.—См. ГБЛ. Собр. отд. рукописей. Фонд № 218, картон 1312, ед. хр. 21.

    33. Дм. Волгин. В годы А. Н. Островского (по воспоминаниям Н. Е. Комиссаровой).— «Приволжская правда», 1936, № 136, 15 июня.

    34. «Воспоминания», с. 349.

    35. М. П. Садовский. Дикий человек.—«Артист», 1890, № 5, с. 40.

    —См. сб. «Островский. Новые материалы», с. 253 — 254.

    37. Н. А. Кропачев. А. Н. Островский. — «Русское обозрение», 1897, VI, с. 732.

    38. Н. А. Кропачев. А. Н. Островский на службе при императорских театрах.— «Воспоминания», с. 482.

    39. С. В. Максимов. Путешествие по Волге.— ИРЛИ. Фонд С. В. Максимова, л. 35.

    40. Т. Ф. Склифосовская. Несколько слов о А. Н. Островском в быту.—«Воспоминания», с. 323.

    42. Мих. Сокольников. В усадьбе Островского. — «А. Н. Островский». Сб. статей под ред. П. С. Когана. Иваново-Вознесенск, «Основа», 1923, с. 121.

    43. ЛН, книга первая, с. 101, 118.

    44. Там же, с. 114.

    45. Там же, с. 118, 122.

    47. Там же.

    48. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 822999.

    49. ЛН, книга первая, с. 387.

    50. Там же, с. 311.

    52. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 82/2952.

    53. Дневники и письма, с. 123.

    54. Там же, с. 129.

    55. Там же, с. 133.

    57. Там же, с. 131.

    58. Письма к М. В. Островской.— ИРЛИ. Фонд А. Н. Островского, № 218.

    59. Неизданные письма, с. 256.

    60. С. В. Максимов. А. Н. Островский.—«Воспоминания», с. 96.

    —VIII, 1886, с. 262.

    62. Н. А. Кропачев. А. Н. Островский. Воспоминания его бывшего личного секретаря,— «Воспоминания», с. 211.

    63. Дневники и письма, с. 13.

    64. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 20727.

    65. Там же, инв. № 20803.