Ревякин А.И.: А.Н. Островский в Щелыкове.
Глава V. Гости А. Н. Островского

Гости А. Н. Островского

1

Будет мало cкaзaть, что А. Н. Островский любил Щелыково. Он восторгался им с наивностью ребенка. Все, что было в Щeлыкoвe, кроме дopoг, казалось ему идеально прекрасным. К. В. Загорский, не без преувеличения, с дружеской иронией вспоминает: «Он гoвopил, что Костромская губерния одна из лучших губерний в России; несмотря на то, что она ceвepнaя, хлеб и все остальное поспевает в свое время. Грозы бывают красивее, чем в Альпах. Из Костромской губернии много вышло писателей, как, нaпpимep, А. Ф. Писемский, Н. А. Некрасов и Н. П. Колюпанов. Про себя промолчал. Однажды пошли мы с ним гулять к какому-то ручейку, протекавшему в его имении.

— Посмотрите, какова река, настоящий Ниагарский водопад.

Я пoдyмaл, что он шyтит, и ответил, что я видел рисунок Ниагарского водопада, который нисколько не похож на эту речку.

— Вы возьмите во внимание ширину Ниагарского водопада и соразмерьте с быстротой. Если бы река эта была широка, как водопад, то и быстрота бы увеличилась на столько же.

Относительно чистоты воздуха, климата и почвы он не находил ничего подобного ни в какой другой губернии.

— Обратите внимание, что в Щелыкове растет табак, хотя, разумеется, не поспевает.

Садовник его Феофан в виде опыта посеял несколько зерен табаку, который действительно взошел. Александр Николаевич, смеясь говорил, что у Феофана есть табачная плантация...

Однажды, гуляя один около реки, я увидал несколько баб, искавших чего-то в реке. Я подошел и спросил, что они собирают. Одна из баб показала мне что-то похожее на камень, но тяжелее камня. Я взял один из них и показал Александру Николаевичу. Он сказал, что это колчедан, и с гордостью заметил, что в его имении есть железная руда»1.

Александр Николаевич гордился всем тем, что произрастало в Щелыкове, что входило в состав его природных богатств. Но одиночество даже и в восторженно любимом Щелыкове всегда тяготило Островского. Его охватывали мучительная тоска и скука. Будучи по натуре весьма общительным, он нуждался в собеседниках. Полное наслаждение дарами и красотами природы им испытывалось лишь с кем-либо из близких ему знакомых, в хорошей дружеской компании.

Драматург настойчиво приглашал в Щелыково своих приятелей и соблазнял их прелестями деревенской жизни. «Местность у нас превосходная, и все вообще хорошо, — уговаривал он 18 июня 1870 года Н. А. Дубровского, — недостает только приятного общества друзей; брат приехал ненадолго и скоро уезжает. Ты бы сделал очень доброе дело, если б приехал ко мне погостить... Соберись, мой друг, я тебя буду ждать» (XIV, 188).

Еще не проводив находившегося в усадьбе Н. А. Дубровского, Александр Николаевич просит в том же году о приезде к нему Ф. А. Бурдина: «Приезжай к нам хоть ненадолго; у нас живется довольно хорошо, и на погоду мы не жалуемся. Миша (М. Н. Островский. — А. Р. ) и Иван Егорович (Турчанинов. — А. Р. ) уехали, теперь гостит у меня Дубровский» (XIV, 189).

В 1871 году он приглашает погостить в Щелыкове артистов Н. Е. Вильде, Д. В. Живокини, Ф. А. Бурдина и архитектора С. А. Елагина.

«Я один, — писал Островский в 1872 году Бурдину, — не могу наслаждаться ничем и потому большею частию сижу дома» (XIV, 235). «Поклонись Дюбюку и скажи ему, — обращается он 15 мая 1873 года к Н. А. Дубровскому, — что мы ждем его купно с тобой в Щелыково» (XV, 15). Упрашивая в июне 1876 года приехать к нему М. П. Садовского с женой, Александр Николаевич обещал ему: «Будем гулять, петь и веселиться! Кроме шуток, нынешнее лето у нас так хорошо начинается, что и описать нельзя» (XV, 66). В июле того же года и так же усердно драматург уговаривал приехать своего старинного приятеля купца И. И. Шанина: «Очень бы ты одолжил, если б приехал к именинам Марьи Васильевны... Погуляешь, покатаешься, половим рыбы» (XV, 68-69).

В начале июля 1878 года Н. И. Музиль сообщил Островскому о своем намерении побывать в Щелыкове, и обрадованный этим драматург писал ему: «Тащите непременно и Черневского. К вашим услугам будет целый дом, нарочно выстроенный для гостей. Стеснить нас Вы ни в каком случае не можете. У нас такой обычай: чем больше гостей и чем дольше гостят они, тем лучше» (XV, 119).

Островский — человек большой доброты и чуткости. Он был способен делиться и малым, а поэтому при всякой возможности приглашал в усадьбу и своих плохо обеспеченных друзей или хороших знакомых, нуждавшихся в отдыхе и лечении.

В 1871 году в Щелыкове лечился всегда безденежный Е. Э. Дриянский. Прожив у Островского целый месяц «без волнений и тревог», автор «Записок мелкотравчатого» по возвращении в Москву извещал: «Теплые щелыковские впечатления и привычки еще не испарились во мне. Чувствую, что стал я не в меру прихотлив и привередлив... Вчера даже, чтобы утешить — добыли откуда-то малины; да что толку: велика, красива и — кисла. Марье Васильевне мой низкий поклон, а равно благодарность за добрый привет и теплое внимание ко мне — страждущему. Вам также — за все, за все... »2.

В 1876 году, прочтя пьесу «Кто ожидал?», тогда никому не ведомого начинающего писателя Н. Я. Соловьева, Островский посоветовал ему бросить монастырь, пообещал устроить его на службу в Москве и пригласил к себе на лето в Щелыково для работы над пьесами. Перед Соловьевым открылись перспективы творческой работы, и монашеское настроение слетело с него мигом. Он немедленно воспользовался советом и приглашением Островского. В автобиографии Соловьев записал об этом так: «В мае уехал из Москвы к Островскому, в июне был у матери, вернулся к Островскому, где пробыл до 1 октября»3.

Артист К. В. Загорский в трудные для себя времена (а они были часты) ехал в Щелыково, как в свой дом, и здесь находил самую радушную встречу.

«Что здоровье Васильева? — спрашивает он в 1872 году у Бурдина. — Не полезнее ли ему будет для поправки приехать ко мне на лето; дорогу туда и обратно я бы взял на свой счет» (XIV, 229).

Выезжая в Щелыково, друзья и знакомые Островского начинали ощущать заботливость пригласившего их хлебосольного хозяина сразу же по выходе из вагона. На перроне их встречал щелыковский кучер Михайло или Александр и вел к рессорному экипажу, запряженному парой рыженьких лошадей или же тройкой «серо-пегих». В этом экипаже гости доставлялись в усадьбу, по выражению кучера Михайлы, «в обнаковение ока».

Если гости не извещали хозяев о дне своего приезда, то они нанимали от Кинешмы до Щелыкова лошадей на почтовой станции или сговаривались с каким-либо владельцем пролетки. Вот, например, как Дубровский описывает свой приезд в Щелыково в 1870 году. Он приехал в Щелыково без предупреждения хозяев в воскресный день (12 июля), а поэтому и не застал их дома. Стояла великолепная погода, и Островский, забрав все семейство, кроме самого младшего сына, отправился ловить рыбу. Дубровскому пришлось ждать возвращения Александра Николаевича несколько часов. «Сашенька с семьей, — пишет Дубровский, — приехал домой с рыбной ловли почти в б часов. Он и жена обрадовались мне как близкому, любимому, родному.

В то время, когда они приехали, я сидел на балконе и любовался открывающимся с него видом, не подозревая, что хозяева были уже на пороге. Когда же услыхал поспешные шаги и голос Островского: «Где он тут разбойник, где он тут припрятался недоляшек?» — я стал за колонны балкона и, дав ему пройти мимо меня, вышел в гостиную. Островский заглянул к себе в кабинет и, не видя меня, вернулся в гостиную, где мы с ним дружески обнялись и расцеловались. Затем выпили горелки и сели обедать. После обеда мы пошли с ним смотреть рыбу, которой они наловили большие два бочонка. Когда мы пришли, рыбу уже выкладывали из бочонков... Между крупной рыбой красивее и лучше всех были огромные голавли, каких мне никогда не удавалось видеть!»4.

2

Кто же приезжал в Щелыково и окружал драматурга в летние месяцы? С кем он проводил время, развлекался и беседовал, кому симпатизировал?

Среди гостей Островского преимущественное место занимали артисты. Здесь бывали Ф. А. Бурдин (иногда даже с женой и дочерью), И. Ф. Горбунов, Д. В. Живокини с женой, Н. И. Музиль с женой (В. П. Музиль-Бороздиной, артисткой Малого театра), М. И. Писарев, Н. А. Никулина, М. П. Садовский, О. О. Садовская, И. Е. Турчанинов, К. В. Загорский.

Бурдин и Горбунов — артисты Петербургского Александринского театра. М. И. Писарев играл в провинции, затем в московских частных театрах и, наконец, в Александринском театре. К. В. Загорский — артист провинциальной сцены. Все остальные — артисты Московского Малого театра.

Некоторые из этих артистов — ученики Островского: И. Ф. Горбунов, М. П. Садовский, О. О. Садовская и Н. А. Никулина. Беседуя с ними о принципах актерского труда и проходя роли, драматург посвящал их в тайны театрального искусства. Все они были преисполнены к Островскому самыми искренними чувствами любви, уважения и благодарности.

И. Ф. Горбунов, подчеркивая свое сыновнее отношение к Островскому, иногда начинал свои письма обращением «батюшка-отец» Он впервые встретился с драматургом в 1849 году. Впоследствии артист вспоминал: «Эта встреча с Александром Николаевичем повлияла на всю мою дальнейшую судьбу»5.

Островский помог Горбунову поступить на сцену Александринского театра и всячески содействовал раскрытию его артистических и литературных способностей.

Лучшая его роль в пьесах Островского, пожалуй, Кудряш в «Грозе». Но Иван Федорович приобрел широчайшую известность не ролями драматического артиста, а как рассказчик и чтец юмористических и сатирических сцен из народного и купеческого быта, написанных им под влиянием и в манере Островского.

Горбунов великолепно знал устную народную поэзию, в совершенстве владел богатствами русского языка, современного и древнего, и блестяще подражал письменной речи XVII и XVIII веков, в особенности челобитным.

Яркая, образная речь Горбунова искрилась остроумием. Он обладал неподражаемой мимикой и ослепительным талантом импровизатора и пародиста. Колоссальным успехом артист пользовался в созданном им сатирическом образе тупого мракобеса генерала Дитяти-на. Импровизируя, он выступал от имени этого генерала с различного рода суждениями, высказываниями и речами по злободневным вопросам. Образ Дитятина явно перекликается с образом Козьмы Пруткова, вымышленного А. К. Толстым и братьями А. М. и В. М. Жемчуж-никовыми.

Вспоминая Горбунова, П. М. Садовский-младший, внук старшего, пишет: «Об его искусстве рассказчика я затрудняюсь даже говорить... Рассказы его хорошо известны, но когда их читаешь или слышишь в публичной передаче кого-нибудь другого, они не имеют и сотой доли той обворожительной прелести, какую не могли не чувствовать слышавшие лично Ивана Федоровича. Даже такой талантливый актер, как Москвин, читающий его рассказ «У царь-пушки», даже близко не приближается в отношении полноты передачи к Ивану Федоровичу. Я не преувеличу, если скажу так. Вышел Иван Федорович на сцену или эстраду. Лицо без всякого выражения. Пауза. Длинная пауза. Начало рассказа. Какие-нибудь две строчки — и уже пауза по необходимости. Смех публики. Рассказчик пережидает. Застрял на слове, которое ему не дали досказать, но он терпеливо дождался, сказал его — и вновь грохот»6.

Михаила Провыча Садовского, сына знаменитого актера П. М. Садовского, драматург знал с детских лет. По рекомендации Островского, Михаил Провыч играл на сцене московского Артистического кружка, а затем в предоставленной ему драматургом роли Подхалюзина из комедии «Свои люди — сочтемся!» успешно дебютировал в 1869 году в Московском Малом театре. Он стал выдающимся исполнителем ролей во многих пьесах Островского, в особенности же Подхалюзина («Свои люди — сочтемся!»), Тихона («Гроза»), Счастливцева («Лес»), Мурзавецкого («Волки и овцы»), Барабошева («Правда — хорошо, а счастье лучше») и Андрея Белугина («Женитьба Белугина»).

С исключительным успехом Михаил Провыч исполнял роль Мурзавецкого. По воспоминаниям С. Г. Кара-Мурзы, он был в этой роли «крайне типичен и колоритен; комизм его сверкал и искрился блестками неподдельного юмора. Мимика и жесты пьяного человека были переданы неподражаемо, без всякого шаржа, но весело и смешно, в самом лучшем значении этого слова. Переходы от нахальства к трусости, от уныния к бесшабашности были живы и естественны. Кто (из тогдашних театралов. — А. Р. ) не помнил его знаменитых фраз: «дворянин — без табаку»; «Тамерлан, ici» и другие7.

Михаил Провыч и раньше обращался к Островскому, как к своему «крестному», а после смерти Прова Михайловича (1872) во всех трудных положениях советовался прежде всего с ним. Так, 27 июня 1876 года он шлет в Щелыково письмо, в котором, прося совета по делу о прибавке жалования в Малом театре, добавляет: «Простите, что я, может быть, докучаю Вам и причиняю беспокойство, но что же делать, когда кроме Вас для меня не существует на свете никого, кто мог бы дать мне искренний совет и научить, что мне надлежит делать»8. Александр Николаевич немедленно, 4 июля, ответил ему, подсказывая необходимые в данном случае действия и обещая личную помощь (XV, 67).

Островский принимал все интересы Садовского, творческие и материальные, близко к сердцу и всегда делал для него все, что было в его силах. По ходатайству Островского перед директором императорских театров И. А. Всеволожским, Садовскому разрешили в 1883 году взять для бенефиса «Ревизор» Гоголя, в котором он с блеском исполнил роль Хлестакова. Эта роль стала в его репертуаре коронной. В 1885 году на деликатную письменную просьбу М. П. Садовского, посланную в Щелыково, прочесть его пьесу, больной драматург, не имея возможности ответить, сказал Марии Васильевне: «Что он со мной церемонится, разве он мне не сын?»9.

М. П. Садовский по совету и настоянию Островского начал писать рассказы и пьесы, заниматься переводами. Поэтому он считал Островского своим учителем и в области литературного искусства. Михаил Провыч знал пять иностранных языков и переводил пьесы с французского, итальянского и польского. Ему принадлежат два тома рассказов и пьеса «Душа — потемки». В своих рассказах и повестях, написанных в демократическом духе и посвященных главным образом мещанству, купечеству и чиновничеству, Михаил Провыч обнаружил большую наблюдательность, глубокое знание человеческой души и яркий юмор.

Михаил Провыч был широко известен в московских литературно-театральных кругах как стихотворец и эпиграммист. Созданные им эпиграммы расходились из уст в уста, но по своей интимности, а порой и неприемлемости в цензурном отношении никогда при жизни не печатались.

«печалью» по поводу господствующих общественных условий, он в 1875 году в стихотворном послании к М. И. Писареву писал:

Скажу тебе по правде я:
На свете жить тошнехонько
Не только в театральщине,
Которая проклятием
Давно заклеймена, —
Везде так много гадкого,
Худого, неприветного,
Тупого, подневольного,
Что божий свет не мил!
Неволи злой, неправедной,
Постылой и позорнейшей
На всем лежит печать.
А разум все тревожится,
Стучит в груди ретивое...
Восхода новой зорюшки
Ужли нам не видать?10

Демократические воззрения М. П. Садовского в конце его жизни претерпели изменения. Он поправел, но при этом не перешел в стан реакции и сохранил присущую ему прямодушность, честность11.

Михаил Провыч до последних дней остался верным реалистическому искусству и преданным Островскому, которого считал лучшим русским драматургом. К модернистским веяниям в искусстве он относился с крайней враждебностью.

Благодаря своей разносторонней образованности, широте интересов, острому уму и тонкому юмору Михаил Провыч был для Островского одним из самых желанных собеседников.

Малый театр. Играя в пьесах Островского, она прославилась как создательница многих изумительных сценических образов, из которых в первую очередь нужно выделить образы Устиньи Наумовны («Свои люди — сочтемся!»), Незабудкиной («Бедная невеста»), Кабанихи и Феклуши («Гроза»), Улиты («Лес»), Анфусы Тихоновны («Волки и овцы»), Барабошевой («Правда — хорошо, а счастье лучше»), Домны Пантелевны («Таланты и поклонники») и старухи-крестьянки («Воевода»). Ольга Осиповна обладала глубочайшим знанием родной речи, со всеми ее особенностями, свойственными демократическим слоям населения, трудовому народу, и мастерски использовала это знание в своей игре. Слово, воплощенное в совершеннейших голосовых возможностях, стало для нее основным способом раскрытия персонажей в их социальной и индивидуальной сущности. Артистке был свойствен широкий диапазон эмоционально-психологических средств от яркого жизнерадостного юмора (Домна Пантелевна) до глубокого драматизма, переходящего в трагизм (старуха крестьянка). Ее исполнительскому искусству весьма содействовали также незаурядные вокально-музыкальные способности и любовь к народной песне.

Предельная естественность игры, в которой внутренняя логика характера обусловливает внешнее поведение действующих лиц, их мимику, жест, позы, обозначала отчетливо воплощенную особенность сценической манеры Ольги Осиповны, которая так восторгала зрителей. Это была артистка явно выраженного демократизма и национально-русского характера. В исполнении Ольги Осиповны роль Анфусы Тихоновны, почти сплошь состоящая из междометий, стала классической.

«А как пела Ольга Осиповна, — вспоминает С. Г. Кара-Мурза, — мужицкую песню над колыбелью в «Воеводе». Это была настоящая неприкрашенная деревенская песня, полная захватывающего чувства; от нее веяло подлинным крестьянством, без всякой тени искусственности и наигранности»12.

Островский считал игру Садовской в своих пьесах восхитительной, а исполнение роли Домны Пантелевны идеальным. Он с гордостью писал о ней в автобиографии: «Новое восходящее светило, несравненная актриса для комедии — Садовская — сразу вышла из меня во всеоружии, как Афина из головы Зевса» (XII, 246 — 247).

По воспоминаниям П. М. Садовского-младшего, Ольга Осиповна была исключительной «по сердцу, по доброте, по необычайной жизненной энергии» и превосходной певицей, даже композитором. Ей принадлежит музыка на широко известную песню «Запрягу я тройку борзых». «Я, — утверждает П. М. Садовский-младший, — слышал ее исполнение непосредственно от самой матери, и звучала она куда лучше и музыкальнее, чем последующие исполнения, испорченные другим лицом»13.

Если М. П. и О. О. Садовские были связаны с Островским кроме театра старинным его знакомством с П. М. Садовским, то Н. А. Никулина рано сблизилась с драматургом как одноклассница — подруга его жены, Марии Васильевны, по театральной школе. Надежда Алексеевна счастливо соединила в себе свойства, необходимые для инженю — артисток, играющих простодушных, наивных, искренних, внешне обаятельных девушек. Отличаясь живостью, жизнерадостностью, светлым юмором, в совершенстве владея искусством сценической речи, мимики и жеста, она была ярко характерной артисткой, пленявшей зрителей и в комедийных и в драматических ролях.

Драматург очень высоко ценил артистический талант Никулиной и весьма тепло, по-отечески относился к ней как к человеку. В письмах к жене он называл ее «нашей милой птичкой», создавал для нее роли, заботился о ее бенефисах.

С особым блеском Никулина выполнила первую написанную для нее роль — роль Верочки в комедии «Шутники» (12 октября 1864 года). К. А. Тарновский так вспоминает исполнение ею этой роли: «Как сейчас стоит перед нашими глазами Вера в ее беленьком платьице, сетке, сжимающей черную косу, и шелковых митенках на худеньких детских ручках... Это был воистину вечер сценических «крестин»Никулиной. Восторг публики не знал границ. Артистку много раз вызывали и награждали целым ураганом рукоплесканий, а между тем она играла с Васильевой, Шумским и Садовским. Ореол, окружавший эти светила, не затемнил лучей яркой звездочки, вспыхнувшей на горизонте Московского Малого театра»14.

После блестяще воссозданного Никулиной образа Верочки Островский стал предоставлять ей все лучшие роли в своих новых пьесах. Кроме Верочки,Никулина с особенным успехом воплощала образы Варвары («Гроза») и Нади («Воспитанница»).

Имея в виду огромную работу, которую он вел с Никулиной, проходя все ее роли, беседуя об актерском мастерстве, драматург писал в автобиографии: «Лучшая, блестящая ingenue,Никулина — совсем мое создание» (XII, 246).

Никулина, исполненная к Островскому чувств горячей благодарности, называла его не иначе, как «папка». В свою очередь и Александр Николаевич некоторые письма к Надежде Алексеевне подписывал этим именем. Александр Николаевич, вспоминает артистка, «действительно заменил мне отца и мать, которых я лишилась тотчас же по выходе из школы (театральной. — А. Р.). Бывало, приедешь к нему в тяжелую минуту — а их у меня было немало — за советом, и он начинает утешать «ангельским, отеческим» тоном»15.

Известно, что драматург часто принимал большое участие в постановке своих пьес как режиссер: читал артистам роли, давал указания относительно обстановки, костюмов и т. д.

В письме к С. А. Гедеонову «О положении драматического писателя», над которым Александр Николаевич работал в Щелыкове, он заявлял: «Отдавая театру свои пьесы, я, кроме того, служил ему содействием при постановке и исполнении их. Я близко сошелся с артистами и всеми силами старался быть им полезным своими знаниями и способностями. Школа естественной и выразительной игры на сцене, которою прославилась московская труппа и которой представителем в Петербурге был Мартынов, образовалась одновременно с появлением моих первых комедий и не без моего участия» (XII, 66).

Ф. А. Бурдин, Д. В. Живокини и Н. И. Музиль не были учениками Островского в прямом смысле этого слова, как И. Ф. Горбунов, М. П. Садовский, О. О. Садовская, Н. А. Никулина, но их актерский рост совершался главным образом на пьесах Островского и под его художественным руководством.

Дружба Островского с Федором Алексеевичем Бурдиным началась еще в их гимназические годы и продолжалась всю жизнь. Бурдин был литературно образованным человеком и живым интересным собеседником. Он хорошо владел французским языком и занимался переводами и переделками французских пьес на русский язык. В 1876 году вышел его двухтомный «Сборник театральных пьес, переведенных с французского».

Получив неожиданно от откупщика Голенищева, совершенно чужого ему человека, наследство в 100 тысяч рублей, Бурдин несколько раз ездил за границу для изучения театрального искусства. Он много думал над вопросами театрального мастерства, режиссуры и свои взгляды изложил в «Краткой азбуке драматического искусства», вышедшей в 1886 году.

Полученного наследства Федору Алексеевичу хватило ненадолго. Он повел весьма широкий образ жизни, и его средства быстро иссякли. Но при этом он завязал знакомства с влиятельными кругами из литературно-театрального мира, цензурного ведомства и т. д.

Бурдин был ненавистником пошлого, развлекательного, «клубничного», как он выражался, репертуара, тогда господствовавшего в театре, и этим вызывал симпатии Островского. Он неизменно защищал серьезный реалистический репертуар, главным и выдающимся представителем которого в современной ему драматургии считал Александра Николаевича. Поручаемые Островским роли он старался играть в полную меру своих возможностей, правда, очень скромных.

Обладая большими связями, Бурдин много помогал проведению пьес своего друга через драматическую цензуру и устройству их в Александринском театре. Благодаря Бурдина за хлопоты о постановке пьесы «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматург в 1866 году писал: «Если б у нас было побольше людей таких, как ты, т. е. так же близко принимающих к сердцу драматическое искусство, было бы гораздо лучше и для авторов, и для артистов» (XIV, 142).

Островский очень ценил помощь Бурдина и в благодарность предоставлял многие свои пьесы для его бенефисов. К сожалению, Бурдин часто переигрывал и тем самым портил свои роли. Поэтому Островский, назначая ему в 1866 году роль Минина, попытался разъяснить ее сущность и просил: «Оставь ты свою сентиментальность, брось бабью расплываемость, будь на сцене мужчиной твердым, лучше меньше чувства и больше резонерства, но твердого. Минин не Дева Орлеанская, т. е. не энтузиаст, он также и не плакса; он резонер в лучшем смысле этого слова, т. е. энергический, умный и твердый» (XIV, 146).

«Козьма Минин», М. Н. Островский сообщал брату: «В некоторых местах он до того завывал, что превосходил сам себя». Кончая монолог на лобном месте (действие IV, явление 5), «он упал на колени и зарыдал, прорыдавши несколько секунд», произнес слова: «О, Господи! благослови начало!» — и снова начал рыдать. Мне так было за него совестно, что не смог смотреть сцену. Вообще с Бурдиным, кажется, надо кончать»16.

Превыспренность, ложная патетичность, чрезмерная слезливость игры Бурдина часто отмечались и в печати. В одном сатирическом журнале появилась даже карикатура: на кладбище перед вырытой могилой с огромной связкой пьес Островского стоит Бурдин, а внизу надпись:

Уж я золото
Хороню,
Хороню,
Двадцать лет его
Хороню.

Но Островский, помня приверженность своего друга к демократическому репертуару и многолетние его хлопоты по продвижению собственных пьес на сцену, сохранял к нему неизменное расположение. Защищая Бурдина, он обычно говорил: «Конь о четырех ногах, да и тот спотыкается».

Д. В. Живокини, сына знаменитого артиста В. И. Живокини, Островский знал с 1848 года, с момента его поступления в Московский Малый театр. В борьбе, шедшей вокруг Островского, Дмитрий Васильевич был безусловным сторонником драматурга. Создатель комедии «Свои люди — сочтемся!» и трагедии «Гроза» был для него кумиром и как первостепенный художник слова, знаток сцены, и как душевно щедрый человек. Живокини не обладал выдающимся актерским дарованием, но он был большим тружеником, очень добросовестно относившимся к своим обязанностям, и Островский считал его весьма полезным для театра.

Дмитрию Васильевичу удавались лишь небольшие характерные роли. Именно их он часто и играл в пьесах Островского: Дружину (1865) и Резвого (1886) в комедии «Воевода», Раззоренного в комедии «На бойком месте» (1865), Наркиса в комедии «Горячее сердце» (1869), Ипполита в сценах «Не все коту масленица» (1871), Карпа в комедии «Лес» (1871), Глеба в комедии «Правда — хорошо, а счастье лучше» (1876), Ивана в драме «Бесприданница» (1878) и другие.

Поддерживая Живокини, Островский давал ему роли и тогда, когда не был полностью уверен в том, что они будут донесены до зрителя во всех их красках. Так, 13 октября 1871 года драматург извещал Ф. А. Бурдина: «Не все коту масленица» имела большой успех и, говорят, шла очень хорошо, чему я не совсем верю, потому что роль Ипполита играл Митос Живокини» (XIV, 215). Живокини не отличался и особой игрой ума. Но это был человек честный, прямой, непосредственный и к тому же до крайности не приспособленный к жизни, беспомощный, всего боявшийся, обремененный огромной семьей, вечно нуждающийся. Все это вызывало сочувствие Островского к Митосу, как он называл Живокини. Из уважения к его отцу и из расположения к самому Митосу драматург хлопотал о так необходимых для него бенефисах, об увеличении ему жалования, об устройстве его дочери в театр и т. п. Островский был для семьи Живокини добрым гением и естественно, что все ее члены питали к нему чувства благоговейного почитания.

С Н. И. Музилем Островский встретился в начале второй половины 60-х годов в Малом театре. Николай Игнатьевич, кончивший, как и Островский, Первую московскую гимназию, много занимался самообразованием, свободно владел французским и немецким языками и неоднократно посещал лучшие театры Европы с целью изучения сценического искусства.

Музиль привлекал Островского не только как человек незаурядного ума, широкой культуры и редкого таланта, но и своими богатыми артистическими данными.

Работая в Малом театре с 1866 года, Музиль исполнил в премьерах пьес Островского двадцать ролей, в том числе такие значительные, как Елеся («Не было ни гроша, да вдруг алтын»), Гаврило («Горячее сердце»), Дормидонт («Поздняя любовь»), Платон («Правда — хорошо, а счастье лучше»), Нароков («Таланты и поклонники») и Шмага («Без вины виноватые»). С романтической вдохновенностью вел он роль суфлера Нарокова, и трогательно, сердечно прощаясь с Негиной, вызывал у зрителей слезы.

Уважение и любовь Островского к Н. И. Музилю были столь велики, что он отдавал ему для бенефисов почти все свои пьесы. В свою очередь и Музиль принимал все меры к тому, чтобы обеспечить пьесам Островского полный успех. Он заботился и об исполнении собственной роли, и о сыгранности всего ансамбля, и даже о декорациях. Когда для пьесы «Правда — хорошо, а счастье лучше» дирекция Малого театра отказалась поставить на сцене садовую беседку, Музиль устроил ее на собственный счет. Музиль пришелся по душе Александру Николаевичу и такими свойствами натуры, как общительность, живость, остроумие, изобретательность на выдумки в развлечениях.

Островский симпатизировал и таланту его жены В. П. Музиль-Бороздиной. По рассказу В. Н. Рыжовой, Александр Николаевич благословил Варвару Петровну перед ее дебютом в Малом театре, и этого она никогда не могла забыть.

Знакомство Островского с М. И. Писаревым долгие годы не имело той непосредственности, которая характеризовала его отношения с уже названными артистами. Островский заметил Писарева еще в пору его участия в любительских спектаклях и считал его одним из наиболее даровитых и образованных артистов своего времени. Их познакомил А. А. Григорьев, преподававший в 1-й Московской гимназии, в которой учился Писарев.

Модест Иванович по окончании университета (1865) играл в провинции (Симбирск, Оренбург, Самара, Астрахань, Казань) и в Москве бывал редко. Но еще юношей он написал восторженную статью о «Грозе» Островского («Оберточный листок», I860, № 19—20). Его симпатии к творчеству Островского с годами лишь крепли. Весной 1875 года М. П. Садовский, находившийся вместе с Писаревым в Астрахани, писал драматургу: «Модест шлет Вам такую кучу всевозможных решпектов (respectus — уважение, почтение. — А. Р. ), что даже и выразить невозможно»17.

М. И. Писарев был человеком самостоятельного ума, глубокой образованности и огромного актерского дарования. Ему хорошо ведома была не только русская, но и западноевропейская литература. Он пробовал свое перо и в изящной литературе, печатая рассказы в журналах «Московское обозрение» и «Развлечение». Писарев был одним из самых передовых артистов своей эпохи. Будучи по своим социально-эстетическим взглядам близким к революционным демократам, он смотрел на театр как на трибуну борьбы за свободу и просвещение народных масс. Этот артист-демократ всей силой своей мятежной и пламенной души ненавидел самодержавно-бюрократический строй и не скрывал своего сочувствия к освободительному движению. С гневным сарказмом сообщал он в 1875 году М. П. Садовскому из Казани о заключении семинаристов и студентов, причастных к революционной пропаганде, в острог. Прочтя в 1875 году комедию «Волки и овцы», он писал тому же адресату: «Я ей просто начитаться не могу! Какой могучий художник! Правда, читая ее, страшно становится за человека, осужденного жить среди того общества, где рыщут только ненасытные волки, ловя глупых, ленивых овец... Где дышать нечем, где жить невмочь!.. Доживем ли мы до лучшего будущего!»18

М. П. Садовский называл Писарева, своего единомышленника, «правды верным тружеником» и «зла заклятым врагом».

без содействия Островского, был приглашен на постоянную работу в Артистический кружок. Здесь он подружился с Островским. Обожаемый им автор стал с этих пор и горячо любимым человеком, встречи с которым обогащали ум, совершенствовали актерское мастерство, окрыляли творческие порывы. Глубокое понимание Писаревым творчества Островского содействовало великолепному по своей проникновенности исполнению им многих ролей драматурга. Но наиболее колоритно и выпукло Писарев воплощал образы Вольтова («Свои люди — сочтемся!»), Русакова («Не в свои сани не садись»), Тита Титыча («В чужом пиру похмелье»), Краснова («Грех да беда на кого не живет»), Ивана Грозного («Василиса Ме-лентьева»), Несчастливцева («Лес») и Кнурова («Бесприданница»).

Весной 1880 года Модест Иванович играл роль Несчастливцева в присутствии Островского в Московском частном театре А. А. Брен-ко, находившемся около памятника Пушкину. По окончании спектакля Александр Николаевич пришел на сцену и, обращаясь к Писареву, взволнованный, в слезах, сказал:

«— Что вы со мной сделали? Вы мне сердце разорвали. Это — необыкновенно !

— А я боялся сегодня только одного вас, Александр Николаевич. Кроме вас, для меня никого не существовало.

— Вам некого бояться, Модест Иванович!.. Это высокохудожественно!.. Это, повторяю, необыкновенно!»19.

Островскому очень хотелось, чтобы Писарев играл на сцене Малого театра, и он энергично хлопотал об этом в 80-е годы перед дирекцией императорских театров. Просьбу Островского дирекция отклонила, ссылаясь на отсутствие «свободных сумм в бюджете». Лишь в 1885 году, и опять-таки при содействии Островского, Писарев поступил в труппу Александринского театра. Он выступал и здесь активным защитником и пропагандистом высокоидейного и в первую очередь реалистического репертура. Прося Островского 20 марта 1885 года о разрешении на постановку «Воеводы», он писал ему: «Если же я позволю себе беспокоить Вас этим письмом, то из единственного желания знать: придется ли мне на казенной сцене хотя изредка, хотя урывками делать настоящее дело, а не ломаться, и не гаерствовать в угоду гг. Александровым, Худековым и прочей челяди литературно-театрального мира»20.

Писареву вскоре дали понять, что его рвение к пьесам Островского не встречает сочувствия директора императорских театров И. А. Всеволожского. Но артист, всегда отличавшийся прямотой и смелостью суждений, ответил на это следующими словами: «Я не из тех людей, которых выгода положения может заставить изменить чувству долга и своим искренним убеждениям... Островский своими произведениями заставил полюбить меня родное искусство... благодаря им я развил мои способности и силы... ради чести быть воспроизводителем созданных им высокохудожественных образов я и поступил на сцену... вне Островского я не понимаю русского театра и... стыдно дирекции относиться так к тому, кто составляет честь и гордость русской нации»21.

Островский познакомил Писарева с Некрасовым и другими прогрессивными писателями, жившими в Петербурге. Став заведующим репертуаром московских театров, драматург начал предпринимать шаги о переводе Писарева из Петербурга в труппу Московского Малого театра, но смерть помешала этому22.

В то время как все уже поименованные нами артисты формировались в той или иной мере под воздействием Островского, И. Е. Турчанинов сложился как артист задолго до встречи с драматургом.

Иван Егорович Турчанинов, сын капельдинера Малого театра (с 1806 по 1838 г. ), пленного турка, принадлежал к старому поколению актеров. Находясь в Малом театре с 1840 года, после окончания театральной школы, он играл с артистами, которые хорошо помнили русский театр первой четверти XIX века и хранили предания о более ранних его этапах. Многое ему рассказывал и отец. Поэтому И. Е. Турчанинов являлся своеобразной летописью русского театра, и беседы с ним представляли огромный интерес.

По тогда ходовому выражению, Турчанинов играл «ногу слона», то есть вторые и третьи роли, например Созомэноса, грека (1849) в комедии «Холостяк» И. С. Тургенева.

В пьесах Островского Иван Егорович исполнял роли 2-го молодого человека (1853) и Гришки (1856) в сценах «Утро молодого человека», Капитона Титыча (1856) в комедии «В чужом пиру похмелье», Гуслина (1856) в комедии «Бедность не порок», Прежнева (1858) в картинах московской жизни «Не сошлись характерами». На М. И. Семевского, видевшего артиста в пьесах Островского, он произвел впечатление талантливого, умного и дельного исполнителя.

Отличаясь весьма живым, выразительным, подвижным лицом, Иван Егорович искусно изображал уморительные мины и позы. С исключительным искусством он представлял старую истасканную шубу.

Это был страстный любитель и мастер рыбной ловли, особенно удочками.

Островский и Турчанинов познакомились в конце 40-х годов и так понравились друг другу, что старались уже не разлучаться. Редкий день они не были вместе. Иван Егорович, будучи холостым, часто и жил у Островского. Его уважение и любовь к драматургу неописуемы.

Иван Егорович прослужил в Малом театре до 1 октября 1863 года, а затем вышел на пенсию. Он умер в Самаре, на частных гастролях, в декабре 1871 года. Извещая Островского о его смерти, П. И. Якуш-кин писал: «Покойный Иван Егорович, Вы сами знаете, как Вас любил и уважал. В последние дни его жизни только и разговору было у него, что об Вас»23.

Связи Островского с театральным миром не ограничивались общениями с московскими и петербургскими артистами. К нему обращались с просьбами о постановке его пьес, за советами о репертуаре и по иным вопросам также провинциальные актеры. Со многими из них он вступал в дружеские отношения. Особенными его симпатиями пользовался К. В. Загорский, один из реальных прототипов Аркашки Счастливцева, вечно скитающийся, всегда не устроенный и нуждающийся. Константин Васильевич был посредственным актером, но славился необычайным остроумием, знанием бесконечного количества забавных анекдотов и курьезных происшествий из закулисной провинциальной жизни и редкой по живости их передачей. Это был талантливый чтец и рассказчик.

Где только не был Загорский на гастролях, в каких градах и весях не выступал, у каких антрепренеров не служил! О провинциальной жизни, в особенности же о театре, о быте актеров, Загорский рассказывал драматургу не только устно, но и в письмах.

Александру Николаевичу были по душе неиссякаемый оптимизм и смешные рассказы Загорского, принимавшие нередко сатирический характер.

Загорский, долгие годы зная Островского (с 1856 года), прекрасно имитировал и пародировал его манеры, речь, и Александр Николаевич, сидя в кругу гостей, нередко просил своего приятеля рассказать что-либо «из жизни Островского». Александру Николаевичу нравилась скромность, порядочность этого артиста-неудачника, влюбленного в искусство. И он от всего сердца приглашал его в Щелыково, всячески стремился помочь ему. При содействии драматурга Загорский выступал на сцене Артистического кружка. В ноябре 1883 года, когда безработный и многосемейный артист оказался в особенно тяжелом положении, Александр Николаевич активно содействовал устройству в его пользу литературно-театрального вечера и своим личным участием обеспечил необходимый для него денежный сбор. Драматург не отказывал Загорскому и в иных средствах дружеской помощи.

имеются неопровержимые документальные данные.

Характеристика артистов, гостей Островского в Щелыкове, будет неполной, если мы не скажем, что все они являлись деятельными защитниками и пропагандистами реалистического репертуара, в котором ведущая роль принадлежала Островскому.

Чаще, чем другие, в Щелыкове гостили Бурдин, Музиль и Садовский. В. П. Музиль вспоминает: «Летом мы постоянно гостили в Щелыкове по неделе, а то и больше; нам всегда давали отдельный флигель»25. Среди артистов злословили по этому поводу. Говорили о том, что Бурдин и Музиль ездят в Щелыково за пьесами для бенефисов, обвиняли Островского в пристрастии к своим друзьям. Не обходилось, очевидно, и без пристрастий. Чем же иным можно объяснить назначение роли красавца Окоемова в пьесе «Красавец-мужчина» М. П. Садовскому, внешние данные которого совершенно не подходили для этого образа?

Еще в большей степени личные симпатии Островского проявлялись к Бурдину и Музилю. Но такое отношение драматурга к названным и другим своим друзьям-артистам чаще всего имело глубокие причины. П. М. Невежин, беседуя как-то с Островским, затронул эту тему. И вот что ему ответил разобиженный драматург. «Зная меня, — сказал он, — вы не должны предполагать, что я могу поступать неосмотрительно. У нас существуют системы бенефисов, каждую неделю идет новая пьеса. Все знают, что не за заслуги часто бенефисы даются, а за угодливость начальству, но это еще полбеды, а беда в том, что каждый бенефициант ищет для своих театральных именин не пьесу, а хорошую роль, т. е. возможность хоть раз в году сыграть что-нибудь заметное. Зачем же им литературная пьеса? Многие из подобных бенефициантов даже и не понимают, что такое литературность. Ему проорать бы четыре акта благим матом или проходить колесом по сцене и довольно. Раек станет свирепствовать, в театре будет стоять гам — это ли не успех, а ему этого только и нужно. Николай Игнатьевич (Музиль. — А. Р. ) как человек образованный не подходит под общий уровень. Ставя в бенефис мои пьесы, он не только играет второстепенные, но и третьестепенные роли, и, таким образом, пьеса идет и дает мне заработок. Про Бурдина и говорить нечего. Петербург решительно не хотел признать театра из народного быта. Купцы, с их простонародным жаргоном, резали уши петербургскому обществу, и пьесу «Не в свои сани не садись» не хотели ставить. Помогли мне только энергия и знакомство Федора Алексеевича. Как образованный и зажиточный человек, пивавший с сильными мира сего много раз шампанское, [он] мог повлиять на кого нужно, и пьеса была поставлена. Бурдин же, игравший Бородкина, превзошел себя, и пьеса понравилась, но не всем. Некоторые утверждали, что никому не интересно, как живут в своих углах купцы и что они делают; другие же ликовали, что повеяло на сцене русским духом. Как же мне не ценить Бурдина, как своего пионера, не боявшегося даже таких сильных людей, как любимец петербургской публики актер Максимов, который во время представления пьесы зажимал нос и с гримасой говорил: «Сермягой пахнет!» Это нужно было пережить, перестрадать, а ничто не связывает так людей, как страдание.

Проговоривши это, Островский добродушно улыбнулся и любовно обратился ко мне:

— Не сердитесь, что я резко ответил вам — наболело!»26.

Правды ради, необходимо отметить, что Островский, зная недостатки Бурдина, предоставлял ему не любые роли, а лишь более соответствующие его артистической индивидуальности. На этой почве происходили между ними и размолвки: мелкие и крупные. При всем том в их отношениях всегда побеждал разум.

Особенно резкое столкновение произошло в ноябре 1879 года. Бурдин, выпросив у Островского только что законченную им комедию «Сердце не камень» для своего бенефиса, надеялся играть в ней главную роль — купца Каркунова. Драматург, видя болезненное состояние артиста, не соглашался на это. Бурдин горячился, плакал и, взбешенный, грозил отказаться от пьесы. Но Островский остался непреклонным. Бурдину пришлось играть в этой пьесе второстепенную роль подрядчика Халымова.

В тех случаях, когда Александру Николаевичу становилось более или менее ясно, что Бурдину роль не по силам, а передать ее некому, драматург стремился помочь ему советами и даже, если это было возможно, и пройти с ним данную роль.

Островский был для артистов замечательным пестуном, наставником, учителем и горячим защитником их творческих и иных интересов, и подлинным, чутким другом, на совет и помощь которого они всегда могли рассчитывать. Вот почему они ехали с такой охотой.

Наряду с артистами в Щелыкове гостили и писатели, особенно близко соприкасавшиеся с Островским. Сюда приезжали С. В. Максимов, Е. Э. Дриянский, Н. Я. Соловьев, П. М. Невежин и Н. А. Кропачев. Это были люди демократического направления и образа жизни. Все они видели в Островском своего учителя и старшего товарища.

С Сергеем Васильевичем Максимовым, писателем-этнографом, собирателем народных песен, автором известной книги «Крылатые слова», Островский познакомился в 1850 году, когда тот учился в Московском университете. Их объединяла любовь к родному языку, к народу и его творчеству. С. В. Максимов много помогал Островскому в переговорах с петербургскими издателями и вел корректуру его сочинений, издаваемых в Петербурге.

В том же 1850 году Островский познакомился и с Е. Э. Дриянским. Дриянский долгие годы вел кочевую жизнь, работал в имениях в качестве приказчика и управляющего. Он собрал богатый материал о быте и нравах мелкопоместного дворянства. Островский сразу оценил незаурядный сатирический талант Дриянского, тогда начинающего писателя, не имевшего никаких связей. Драматург поддержал его творческие надежды и помог ему опубликовать очерки и повести: «Записки мелкотравчатого», «Одарка Квочка», «Квартет». Кроме своеобразного таланта Александру Николаевичу импонировали исключительная душевная чистота и прямота Дриянского. В одном из писем к Островскому Егор Эдуардович писал: «Лучше умереть с голоду, чем преклонить выю перед людьми, у которых корысть заглушает правду»27. Эти слова превосходно раскрывают моральный облик Дриянского28.

С Н. Я. Соловьевым и П. М. Невежиным Островский встретился много позже, во второй половине 70-х годов. Обоим этим писателям драматург открыл путь в литературу. Советами Островского они пользовались, гостя в Щелыкове, и при написании других пьес.

Ко второй половине 70-х годов (21 октября 1877 года) относится и знакомство Александра Николаевича с Н. А. Кропачевым. Он побывал в Щелыкове в августе 1881 года. Николай Антонович Кропачев — один из тех многих безвестных и малоизвестных драматургов, которые тянулись к Островскому за советами и помощью. 29 сентября 1884 года Островский писал о нем И. М. Кондратьеву, начальнику отделения канцелярии московского генерал-губернатора: «Если есть какая-нибудь возможность, то в виде особого для меня одолжения помогите этому бедняку» (XVI, 121). Дело шло об устройстве Кропачева на службу.

Весьма вероятно, что в Щелыково заезжал Н. А. Некрасов. Оба писателя питали друг к другу глубокие симпатии и вели систематическую переписку. Островский не раз бывал у Некрасова, когда тот приезжал в Ярославль, навещал его и в Карабихе29. В свою очередь и Некрасов в письме от 10 июля 1868 года обещал Островскому заехать в Щелыково. Исполнил ли он свое обещание? У нас нет об этом совершенно точных документальных данных, но, по семейным преданиям, живущим среди ближайших родственников Островского, Некрасов гостил в Щелыкове.

4

В Щелыкове бывали не только артисты и писатели.

В июле 1868 года здесь более трех недель находился композитор Владимир Никитич Кашперов. Знакомство драматурга и композитора состоялось не позднее 1863 года и скоро превратилось в дружбу. Основой этой дружбы явилось их преклонение перед народной музыкой. 16 декабря 1865 года Владимир Никитич писал Островскому: «Я считаю себя счастливейшим из композиторов — и невыносимо рад, что попал под Вашу мощную и талантливую руку.

Я теперь пронюхал как следует песни, Вами собранные и переложенные (скорее, неудовлетворительно) г-м Вильбоа; это видно, что он мало живал с народом, — честь и слава тем, кто их собирал и выбирал, — тут в одной тетради содержания на несколько опер: теперь для меня сделалось высшим наслаждением перечитывать их вечером и теряться в догадках — так или эдак народ поет их; а какой страшный разгул представляют эти песни музыкальному воображению! Вот что значит сила народного творчества!»30.

«Гроза» на либретто, написанное Островским по сюжету его одноименной пьесы. Премьера состоялась 30 октября 1867 года в Московском Большом театре. В 70-х и 80-х годах композитор работал вместе с Островским в Артистическом кружке и в Обществе драматических писателей и композиторов. В 1885 году он написал музыку для второй редакции комедии «Воевода».

Из друзей Островского кроме артистов, писателей и композитора Кашперова в усадьбу приезжали: чиновник дворцовой конторы Н. А. Дубровский, крестьянин С. А. Волков, служащий С. М. Минорский, купец И. И. Шанин, П. Н. Мейшен-Волкова и другие.

С Николаем Александровичем Дубровским драматург встретился во второй половине 40-х годов. Он был близок Островскому и своими демократическими убеждениями, проявлявшимися в резкой критике бюрократии и духовенства, и своей страстной любовью к литературе и театру. Это был человек весьма разносторонних интересов. Он составил «Толковый словарь иностранных слов», который вышел несколькими изданиями. Ему принадлежит ряд исторических статей, напечатанных в «Чтениях Общества истории и древностей российских». Им написан очерк «Патриаршие выходы» (1869) и составлен сборник материалов «Масленица» (1870).

Когда одна из его статей затерялась у какого-то сановника, то Дубровский в письме к Островскому назвал этого сановника представителем «русских Медичей» и «подлецом»31. Его устные высказывания о бюрократии были еще более резкими. В последний год своей жизни он совместно с демократическим поэтом и переводчиком И. И. Пальминым писал большой роман.

Будучи артистом-любителем, Дубровский с большим успехом выступал в пьесах Островского. Он обладал незаурядными сценическими способностями и одно время мечтал стать артистом. Не став артистом — превратился в страстного театрала.

пишет: «С кем же мне и поделиться моим горем и моей радостью»32.

Дубровский часто помогал драматургу справками археологического, исторического и библиографического свойства. Об этих справках драматург просил Дубровского и из Щелыкова. Так, 25 июля 1871 года Александр Николаевич напоминал своему другу: «Да уж кстати не забудь и свое обещанье сделать мне выписку из Полного собрания законов» (XIV, 210).

Сергей Арсеньевич Волков — сапожник, крестьянин из деревни Сухая, что на Волге, близ города Кимры. Он познакомился с Островским в начале 50-х годов, когда шил на всю «молодую редакцию» журнала «Москвитянин» фасонистые и крепкие сапоги. Впоследствии он переселился в деревню и занялся пчеловодством, но связь с Островским сохранил.

С. А. Волков отличался редкой цельностью натуры — простой, открытой, правдивой, а также фанатической приверженностью к коренным народным нравам, обычаям и обрядам. Везде и всюду, зимой и летом, он появлялся в старинном русском костюме — поддевке со сборами, подпоясанной домотканым кушаком.

Островский очень любил этого умного крестьянина и внимательно прислушивался к его суждениям о своих пьесах. Вот почему драматург 8 июня 1874 года с такой теплотой сообщает о нем Н. А. Дубровскому: «Теперь у нас гостят: Михайло Николаевич (Островский. — А. Р. ), Бурдины, муж и жена, и друг мой Сергей Арсеньевич, крестьянин из Кимры» (XV, 37).

— старинные знакомые Островских. Отец С. М. Минорского, чиновник, в 40-е годы снимал квартиру в доме Н. Ф. Островского, а затем, по отъезде Николая Федоровича в Щелыково, исполнял его поручения по московским делам. Сестра драматурга, Наталья Николаевна, крестила у них детей. Приятельские отношения отцов закрепились дружескими связями последующих поколений.

С купцом Иваном Ивановичем Шаниным драматург познакомился в конце 40-х годов, когда тот был еще приказчиком. Островского привлекали в нем бойкий ум, народный юмор, острая, образная речь, изобилующая поговорками и пословицами, и великолепное знание купеческого быта. Многими рассказами Шанина он воспользовался для своих первых пьес. Дружеская связь Островского с Шаниным не прекращалась до самой смерти Александра Николаевича.

Прасковья Николаевна Мейшен, живя в 1868 году в квартире Некрасова как его подруга и невеста, встретилась с Александром Николаевичем Островским, посетившим поэта вместе с Марией Васильевной, вероятно, в самом начале марта 1868 года.

Прасковье Николаевне пришлись по душе Островские, и она через несколько дней вновь пригласила их через Некрасова (пользуясь его полной поддержкой) в гости. Поэт писал Марии Васильевне: «Благодарю Вас, добрая Марья Васильевна, за попечение обо мне, я настолько поправился, что за обедом могу выпить до бутылки портеру. Что будет далее, не знаю.

Прасковья Николаевна, предвидя, что Вы завтра не уедете, просит Вас с Александром Николаевичем обедатьа, равно и Михаила Николаевича.

То есть завтра в воскресенье»33.

10 июля того же года Некрасов, подтверждая свое обещание, писал драматургу: «Некоторые обстоятельства замедлили мой отъезд в Ярославль. В день выезда напишу Вам, я не оставляю намерения быть у Вас в деревне»34.

Совместная жизнь Некрасова и Прасковьи Николаевны оказалась кратковременной. Слишком велика была разница их культур, интересов и вкусов. Начались размолвки. Прасковья Николаевна переехала на отдельную квартиру, на Бассейную улицу, куда приезжал Некрасов, а затем вернулась в Ярославль35.

Прасковья Николаевна воспользовалась приглашением Островских, приехала в 1869 году в Щелыково и с той поры бывала у них ежегодно36.

делопроизводителем, а с 1883 года и секретарем Общества драматических писателей. Глубоко уважая Островского, И. М. Кондратьев охотно выполнял самые разнообразные его деловые поручения. Островский очень ценил его за честность, исполнительность и деликатность.

5

В усадьбе каждое лето находились и ближайшие родственники Островских.

В конце мая (1872, 1873 гг. ), а чаще в начале (1869, 1870, 1871, 1873, 1874, 1877 гг. ) или в середине (1867, 1875, 1878, 1884 гг. ) июня в Щелыково обычно приезжал брат драматурга М. Н. Островский и жил здесь месяц-полтора, а иногда два с перерывами. 20 июня 1878 года Александр Николаевич сообщал Бурдину: «У нас был брат Михаил Николаевич, теперь уехал ненадолго в Петербург и опять приедет и проживет весь июль и часть августа» (XV, 118 —119)37.

Иногда Михаил Николаевич прихватывал с собой какого-либо спутника.

Кроме М. Н. Островского, приезжавшего на правах совладельца усадьбы, частыми гостями были единокровные братья драматурга, Андрей и Петр, и единокровные сестры, Надежда и Мария.

— дочь третьего брата Марии Васильевны, Александра.

Отношения между Островским и его братьями и сестрами характеризовались редкой сердечностью, трогательной заботливостью, душевной теплотой. 10 июня 1867 года, находясь в Щелыкове, драматург писал Марии Васильевне: «Без Андрюши скучно, впрочем, он скоро приедет» (XIV, 156).

Братья и сестры драматурга отличались высокой интеллигентностью и большой любовью к литературе и театру.

Михаил Николаевич Островский (родился в 1827 году) — воспитанник юридического факультета Московского университета, слушал Грановского и других знаменитых профессоров 40-х годов.

Прогрессивные идеи, проповедовавшиеся в те годы на юридическом факультете, не прошли для него бесследно. На протяжении всей своей дальнейшей жизни он благодарно вспоминал своих учителей. 5 апреля 1880 года, в связи с опубликованием воспоминаний П. В. Анненкова «Замечательное десятилетие», М. Н. Островский писал ему: «С большим интересом читаю Ваши воспоминания в «Вестнике Европы». Подобные воспоминания мне дороги не только тем, что писаны прекрасным человеком, которого я привык любить и уважать, но и тем еще, что переносят мысль мою из мира современной, печальной и тревожной действительности в мир пережитого прошлого, не чуждого, конечно, своих тревог и волнений, но полного надежд и светлых ожиданий, которых теперь в наличности не обретается»38.

государственного контролера, с 1873 года — сенатор, с 1874 года — статс-секретарь, с 1878 года — член Государственного совета, с 4 мая 1881 года — министр государственных имуществ. Пробыв на посту министра 11 лет, Михаил Николаевич был назначен 1 января 1893 года председателем департамента государственных законов и находился на этом посту до 1900 года.

В 50-е и 60-е годы ему были свойственны либеральные воззрения. Но чем выше он поднимался по бюрократической лестнице, тем все больше и больше испарялись его либеральные увлечения, вызванные общественным подъемом и влиянием прогрессивной профессуры 40-х годов.

В 70-е, 80-е и последующие годы М. Н. Островский по своим социально-политическим взглядам являлся монархистом. Но его мировоззрение не стало последовательно консервативным. Ему были присущи умеренно-либеральные, а в вопросах искусства даже и демократические тенденции.

Михаил Николаевич понимал, что государственное строительство не может совершаться вне опоры на народ, он сочувствовал тяжелому положению крестьянства и стремился облегчить его участь. 26 июня 1872 года в письме к П. В. Анненкову он заявлял: «Только в деревне ближе узнаешь наш народ и его обстановку, т. е. те именно стороны нашей жизни, от которых главнейшим образом зависит та или другая будущность нашего отечества»39.

Проявляя гуманность, Михаил Николаевич весьма сочувственно относился к тому, что делал его брат, драматург, для окрестных крестьян, и сам в этом следовал ему. 14 апреля 1876 года он писал Александру Николаевичу: «К этим деньгам я прилагаю 50 р. с просьбой к тебе и Марье Васильевне — в бытность вашу в деревне — внести их в казначейство в качестве подушных за беднейших известных вам крестьян»40.

и казенной земли. По его мысли, казенные леса и земли должны были сдаваться только трудовому крестьянству. Он проектировал преобразование министерства государственных имуществ в министерство земледелия и сельского хозяйства.

Усилия гуманного министра по осуществлению им широко намеченных планов оказались по преимуществу тщетными. Они не могли быть реализованы в условиях дворянско-буржуазной монархической социально-политической системы. Но деятельность М. Н. Островского как министра не была все же совершенно безуспешной. Он мужественно боролся с бюрократическими злоупотреблениями, с хищениями, с казнокрадством, улучшил сельскохозяйственное образование, ввел в 1888 году закон об охране лесов и т. д.

Михаил Николаевич принимал большое участие в литературно-общественной жизни, состоял членом литературного фонда, обладал широкими литературными связями и находился со многими крупнейшими писателями в коротких отношениях. Он внимательно следил за всеми новинками современной ему художественной литературы и был очень серьезным их ценителем. Многие произведения ему удавалось прочесть еще до их появления в печати. В своих суждениях о литературе М. Н. Островский руководствовался принципами реализма и высокой эстетической требовательностью. Увлекаясь литературой, он с юношеских лет писал стихи, переводил лирические произведения из Шекспира, Шиллера, Гёте и других западноевропейских поэтов.

Некоторое представление о его музе может дать стихотворение «Цветы», написанное им в 1888 году. Он призывает в нем не рвать цветы, а любоваться их красотой, радующей и возбуждающей добрые чувства. Вот заключительные строки этого стихотворения:

И чувства добрые будя в тебе самом,

И жизнь тебя зовет, жизнь, полная отрады,
И хочется тебе и верить, и любить...
Зачем же рвать цветы, зачем же их губить!41

М. Н. Островский, живя в Петербурге и занимая положение весьма влиятельного лица, много помогал брату-драматургу своим посредничеством с редакциями журналов, с дирекцией императорских театров, с цензурой. Лишь благодаря его содействию цензура разрешила в 1881 году поставить пьесу «Свои люди — сочтемся!» на театральной сцене в первой редакции, запрещенной в 1849 году. Его влиянию на Александра III драматург, что уже отмечено нами, обязан своей пенсией, полученной в 1884 году. Только при активном вмешательстве брата Александр Николаевич осуществил в 1886 году свою давнишнюю мечту — стал во главе московских театров.

Посылая брату комедию «Комик XVII столетия»,. Александр Николаевич просил «прочесть поскорее и сейчас же написать... искреннее свое мнение»42.

Но, ценя и любя друг друга, во многом сходясь в литературно-эстетических вкусах и оценках, братья чаще спорили в беседах по общественно-политическим вопросам. В. П. Музиль-Бороздина, вспоминая свое пребывание в Щелыкове, рассказывает: «Во время обеда Александр Николаевич и Михаил Николаевич непременно поспорят, отодвинут стулья, сядут друг против друга и, когда спор разгорится, повернут стулья спинками друг к другу и в таком положении, не глядя друг на друга, продолжают спорить... Помню, как один раз я шла впереди с Михаилом Николаевичем под руку, а сзади муж с Александром Николаевичем; в это время подают телеграмму Михаилу Николаевичу, и я вижу, что он страшно побледнел; я потихоньку высвободила руку, а Михаил Николаевич тотчас повернул назад, подошел к Александру Николаевичу и говорит ему:

«Какой ужас! Мезенцева (шефа жандармов, начальника III отделения. — А. Р. ) убили!» (убил террорист-народник С. Кравчинский. — А. Р. ). А Александр Николаевич... не любил Мезенцева и ответил: «Давно пора! Как раньше не убили»43.

М. Н. Островский умер 25 июля 1901 года, достигнув высших для него отличий — чина действительного тайного советника (1883), ордена Андрея Первозванного (1899), звания почетного члена Академии наук.

Если у М. Н. Островского по окончании университета сразу же определились интересы к государственной службе, то Андрей Николаевич Островский очень долго не находил своего призвания. Он успешно закончил два факультета Московского университета и получил звание кандидата естественных и юридических наук. Написав две статьи о флоре Костромского края (послужившие основой для дальнейших работ в этой области и переведенные в 1886 году на французский язык), он затем занялся частной адвокатурой в Казани.

в ней были собраны, в частности, все издания русских песен. Русская песня всегда была предметом оживленных бесед между драматургом и Андреем Николаевичем в Щелыкове и в Москве. Андрей Николаевич доставлял Александру Николаевичу особенно редкие сборники народных песен.

Андрей Николаевич был человеком не только разностороннего образования, но и прогрессивных взглядов. М. И. Писарев, сообщая в декабре 1875 года М. П. Садовскому о своем времяпрепровождении в Казани, писал: «Бываю иногда у Андрея Николаевича (он тебе кланяется) — мы с ним завели большую дружбу. Умный, образованный малый, честный, прямой и с ясным взглядом на вещи. Редки теперь такие люди»44.

Андрей Николаевич глубоко понимал насущные нужды крестьянства и являлся энергичным его защитником.

Приветствуя мероприятия, задуманные М. Н. Островским в министерстве государственных имуществ, он писал ему: «Ты не только думаешь дать крестьянам возможность непосредственно без участия кулаков арендовать казенные земли... Мы думаем, что уничтожить хищение, уменьшить расходы по министерству, возвысить доходность оброчных статей, устранить участие кулаков в покупке казенного леса и аренде казенных земель, что решить все эти задачи полезно, что наши мечтания дальше и не простираются». Но одновременно он отмечал: «Мы устали и измучены... »45

Задумав заняться сельским хозяйством, Андрей Николаевич очень хотел поселиться рядом с братом и даже начал переговоры о покупке Покровского, расположенного в нескольких верстах от Щелыкова. 22 июня 1874 года драматург извещал Н. А. Дубровского: «Теперь у нас Андрюша, он покупает имение рядом с нами — село Покров-ское» (XV, 39). Покровское Андрей Николаевич не купил. В связи с женитьбой и получением в приданое имения он обосновался в Казанской губернии. Но Щелыково навсегда осталось для него, как и для всех его братьев, ничем не заменимым по красоте природы. 23 августа 1885 года он писал П. И. Андроникову: «С каким бы удовольствием я опять посмотрел на места, где прошло мое детство! С каким бы удовольствием опять увидел я людей, с которыми впервые познакомился в это блаженное время. Я живо помню Ваш приезд к нам в деревню вместе с Павлом Федоровичем. Как это давно было!»46.

банковским деятелем. Умер он 3 февраля 1906 года в Петербурге, занимая пост члена совета Центрального управления банка.

Михаил Николаевич и Андрей Николаевич Островские любили литературу, следили за новинками, но ни один из них не отдавался ей с такой страстью, как Петр Николаевич Островский. По завершении обучения в военном учебном заведении инженерного профиля Петр Николаевич назначается в саперные войска. Затем, перейдя в гражданское ведомство, он служит в государственном контроле и казенной палате (Москва, 1868—1872 гг. ), в министерстве финансов (Петербург, 1873—1876 гг. ). В 1876 году Петр Николаевич вышел в отставку и с этого времени постоянно жил в Москве.

В то время как Михаил Николаевич и Андрей Николаевич находили в службе большее или меньшее удовлетворение и выход своим способностям, Петра Николаевича служба никогда не увлекала. Он смотрел на нее как на скучную необходимость. Основные его интересы и влечения всегда лежали в политике, в особенности в литературе.

Мыслящий, гуманный, проявляющий острый интерес к социальным вопросам, он отдал дань передовым веяниям 60-х годов, затем разочаровался в них, но при этом навсегда остался в оппозиции к самодержавно-бюрократическому режиму.

Мировоззрение П. Н. Островского было до крайности сложным и противоречивым. В 1881 году, в связи с вступлением М. Н. Островского в должность министра, Петр Николаевич написал ему письмо. В нем он отстаивал необходимость реформ, которые бы обеспечили коренное улучшение экономических условий народа, ограничили административный произвол, уничтожили хищения, расширили «область суда и закона», разрушили преграду «между обывателем, землею, народом и центральной властью». Он требовал освобождения печати от цензурного произвола («хоть на кол сажай, да по суду»), для земства «свободы от стеснения» и полной самостоятельности в кругу его действий, а для всех — «восстановления древнего права челобития». Петр Николаевич указывал в этом письме на тяжелое положение трудового народа, на его бесправность, на нищету крестьянства. «По точным статистическим сведениям в Московской губернии, — сообщал он, — более 10 % крестьян, не имеющих ни кола ни двора, и 23% не обрабатывающих свой надел, неизбежных кандидатов в пролетарии». По мнению Петра Николаевича, существовавшее тогда правительство не было способно совершить необходимые государственные реформы. Обращаясь к М. Н. Островскому как представителю правительства, он писал: «В вас мы давно изверились и, конечно, не можем вас уважать».

важным «сплошную перемену в настроении правительства, его приемах и его отношении к управляемым». Лишь после проведения основных реформ самодержавной властью Петр Николаевич допускал «организацию земского представительства» или «вообще выборочного учреждения с функциями преимущественно совещательного свойства».

Монархическая власть мыслилась им как внесословная. «Сохрани Вас Боже, — писал он брату-министру, — от мысли поставить одно сословие над другим, например, уступить поземельному дворянству часть правительственной власти над крестьянами»47.

Обвиняя современное ему правительство в бессилии обеспечить народу необходимые экономические и правовые условия жизни, Петр Николаевич считал себя представителем «средних людей», широких масс населения тогдашней России. Он писал: «Из всего того, что я вижу и наблюдаю вокруг себя, я отбрасываю в сторону все крайнее, исключительное, принадлежащее ожесточившемуся сектантству юности, дряблости или озлобленности старчества, ограниченной самодо-вольности специалистов, бесстыдству хищников и эгоизму богатства; за исключением всего этого, получается общее русское, среднее настроение... Вот эти-то средние люди и есть «мы»48.

В революцию 1905 года Петр Николаевич оказался в рядах либерально-монархической партии 17 октября, объединявшей помещиков и крупную торгово-промышленную буржуазию, ставившей своей целью борьбу с революцией, установление «сильной власти», приспособление конституции к самодержавию.

29 марта 1906 года, после того как обнаружилась победа кадетской партии и поражение октябристов при выборах в Государственную думу, Петр Николаевич писал И. Л. Щеглову: «Все это время до 26 марта был занят политической деятельностью: записался в партию, участвовал в партийных собраниях и с головой завяз в агитации; теперь, после того как нас (союз 17 октября) разбили, я успокоился»49.

«умный и добрый человек; беседовать с ним приятно, но спорить так же трудно, как со спиритом. Его взгляды на нравственность, на политику и проч. — это какая-то перепутанная проволока; ничего не разберешь. Поглядишь на него справа — материалист, зайдешь слева — франкмасон»50.

П. Н. Островский был великолепным знатоком и самобытным, оригинальным, независимым, тонким ценителем литературы. Он ревниво следил за всеми мало-мальски выдающимися произведениями русской и западноевропейской литературы. Но при этом за всю свою жизнь не опубликовал ни одной крупной литературно-критической статьи. «Замечательный, но совершенно неизвестный критик» — так озаглавил свой некролог о нем И. Л. Щеглов. И это было правдой. Своими раздумьями о литературе он щедро делился главным образом в беседах и в переписке с писателями. К его мнению прислушивались. Чехов считал его незаурядным критиком по «большому», хотя и «рыхлому» уму, по редкой чуткости к изящному и по владению методом художественного анализа. «Я, — писал Антон Павлович 23 января 1888 года А. Н. Плещееву, — уловил несколько оброненных им определений, которые целиком можно было бы напечатать в учебнике «Теория словесности». Я к нему обязательно побегу, как только покончу со «Степью». После того как я поговорил с ним о моем выкидыше «Иванове», я узнал цену, какую имеют для нашего брата такие люди!»51

П. Н. Островский был убежденным защитником реалистического искусства, утверждающего жизнь. По его мнению, «задача художника изображать жизнь, а не смерть»52. Он требовал от любого художественного произведения жизненной правды, верности, типичности характеров.

П. Н. Островский много думал о сущности драматического искусства и пришел во многом к интересным и ценным суждениям, в частности о том, что драматическое произведение отображает жизненные события, связанные с психологическим кризисом.

«Чем отличается драматическое изображение... от эпического (романа, повести)?» — спрашивал он. И отвечал так: «С внешней стороны различие в том, что роман, повесть дают впечатление текучести, непрерывности изображаемой жизни, а пьеса изображает (должна) нечто начавшееся на глазах у зрителя и законченное, завершившееся в краткий, легко обозреваемый срок времени. Что-то на моих глазах выросло, расцвело и созрело! Такое впечатление может быть дано только изображением психического кризиса».

«соединить с этим необходимый эффект новости и неожиданности». Зритель до конца представления «должен недоумевать, чем разыграется пьеса, и уходить из театра с убеждением, что только так, а не иначе могла она окончиться!» По мнению Петра Николаевича соединение жизненной верности характеров, глубокой мотивированности их поступков с неожиданностью дает лишь изображение человека «во время и в состоянии психического кризиса», то есть «в состоянии новой комбинации душевных сил, неясной сначала для самого героя, и из которой вытекают последствия, совершенно неожиданные для него и для других; например, назревшее решение, лопнувшее терпение, возникшее воспоминание, прорвавшееся чувство... вообще нечто медленно подготовлявшееся и вдруг открывшееся сознанию»53.

Раздумья П. Н. Островского над сущностью драматического изощрили его понимание своеобразия драматического сценария. «У меня есть слабость, — писал он И. Л. Щеглову, — я мню, что знаю толк в сценариях»54.

В частые приезды в Щелыково Петр Николаевич беседовал со своим братом-драматургом и по социально-политическим и по литературно-художественным вопросам. Александр Николаевич высоко ценил глубокие и разносторонние литературно-эстетические познания Петра Николаевича и видел в нем своего ближайшего помощника. Он энергично добивался в 1877 году назначения брата редактором «Театральной газеты». Петра Николаевича долго не утверждали в этой должности, ввиду его прошлых связей с освободительным движением. Но газета редактировалась им меньше года, она закрылась за неимением подписчиков.

Александр Николаевич, работая над сценарием своих пьес, чаще советовался именно с Петром Николаевичем, веря ему в этих вопросах больше всех. «Развязка пьесы, — вспоминает Петр Николаевич, — разумеется, труднейшая вещь, и она, между нами говоря, нелегко давалась и не всегда удавалась брату. Впрочем, когда пьеса переходила на бумагу, она обыкновенно совместно просматривалась, и Александр Николаевич всегда был трогательно внимателен к моим замечаниям»55.

Петр Николаевич был убежден, что истинные произведения искусства создаются, при наличии природного таланта, лишь упорным, терпеливым трудом. Отличаясь прямотой и искренностью своих суждений, он писал И. Л. Щеглову: «Ваши пьесы как-то легковесны; видно, что их было легко писать... Берегитесь того, что пишется легко: оно будет и зрителем легко принято и легко забыто»56.

— преподавательница языка и литературы, общественная деятельница и писательница. В 1878 году вышла ее «Азбука для обучения по звуковому методу», а затем стали появляться ее рассказы и повести для детей младшего и старшего возраста. В 70-е годы она состояла учительницей в Сиротском институте, в Николаевском женском училище, на педагогических курсах, имела собственное учебное заведение, а с 80-х годов являлась попечительницей Сретенского женского городского училища. Она была членом-контролером, а потом помощницей председательницы Общества вспомоществования гувернанткам и домашним учительницам.

Произведения Н. Н. Островской изображают по преимуществу жизнь дворянства XVIII и первой половины XIX века. Их социальнополитическая позиция — либерально-монархическая. Их определяющий колорит — идиллический. Писательница рисует и добрых, и великодушных, и злых, грубых, отвратительных по своей сущности помещиков, притесняющих крестьян, отдающих их под власть жестоких, лихоимствующих управляющих. Но при этом она не бросала никакой тени на основы тогда господствующего режима — на самодержавие, на сословность, на религию. В своих рассказах, предназначенных для детей привилегированных классов, она широко пользуется впечатлениями своего детства, проведенного в Щелыкове57.

Вторая сестра драматурга, Мария Николаевна, получив, подобно всем детям Николая Федоровича, отличное воспитание и образова-вание, почти всю жизнь служила в Московской консерватории в качестве классной дамы и инспектрисы. Как и Надежда Николаевна, она знала три языка: французский, немецкий и английский. Ко всему тому она была превосходной пианисткой.

В 1872 году в Щелыкове несколько дней гостила мачеха драматурга Эмилия Андреевна.

В усадьбу Островского приезжали и по сугубо деловым обстоятельствам. Так, например, в конце мая 1885 года, когда стало известно (пока еще неофициально) о вступлении Островского в должность заведующего репертуаром московских театров, в Щелыкове неделю находился режиссер А. М. Кондратьев, получивший от драматурга первые распоряжения по репертуару.

— земскими деятелями. И эти помещики были визитерами усадьбы.

6

Как видно из всего сказанного, состав гостей щелыковской усадьбы не был пестрым и случайным.

Щелыково навещали по преимуществу старинные и ближайшие друзья Островского, объединенные демократическими воззрениями, преданностью искусству и профессиональными литературно-театральными интересами. Основное ядро гостей щелыковской усадьбы составляла литературно-театральная интеллигенция, высококультурная, яркая, талантливая, жизнерадостная.

Наезжали сюда и люди, не получившие никакого или почти никакого образования. Это с особой силой подчеркивает необычайную простоту, демократичность Островского, его редкую непосредственность, душевность.

Но при этом и гости, не принадлежавшие к интеллигенции, вроде крестьянина Волкова или купца Шанина, не были заурядными людьми. Каждый из них был чем-либо интересен, оригинален. Один — своеобразным умом, другой — золотым сердцем, третий — юмором, четвертый — правдоискательством, пятый — превосходным знанием народного быта, языка и т. д.

и замечательного таланта, целиком преданного реалистическому искусству. Живой интерес Островского и многих его гостей к общественным вопросам (политике, экономике, морали), профессиональное или любительское влечение к искусству, театру, литературе почти всех посещавших усадьбу драматурга создавали в Щелыкове атмосферу высокой интеллектуальности и эмоциональности.

Здесь шли постоянные споры, дискуссии, в которых драматург находил не только полную поддержку своим демократическим взглядам на общественные вопросы со стороны Дубровского, Садовского, Писарева, Дриянского, Невежина и других, но и противодействие со стороны некоторых собеседников.

В этих беседах, спорах оттачивались демократические воззрения А. Н. Островского.

Нельзя не отметить особенной любви большинства щелыковских гостей к родной речи. Среди них были ее редчайшие знатоки и глубокие мастера. Несомненно, это не могло не сказаться благотворно на творчестве драматурга.

Щелыково времен Островского являлось культурным очагом. Сюда тянулись замечательные представители русского искусства. Здесь билась живая прогрессивная мысль, оплодотворявшая литературные и театральные замыслы Островского и его талантливых друзей. Беседуя со своими гостями на литературно-театральные и искусствоведческие темы, драматург сплачивал их для усиления борьбы против узкоразвлекательной, водевильно-опереточной и мелодраматической макулатуры за великое реалистическое искусство, служащее интересам трудового народа, всей нации.

— культурной России.

7

С приездом гостей настроение Александра Николаевича поднималось. Чаще искрились доброй усмешкой его серо-голубые глаза, звонче раздавался его смех, оживленнее становились его разговоры в столовой, в гостиной, в саду.

С. В. Максимов, вспоминая свои приезды в Щелыково, пишет: «Мы видели Александра Николаевича среди этих красот природы здоровым и жизнерадостным. С необыкновенно ласковою улыбкою, которую никогда невозможно забыть и которою высказывалось полнейшее удовольствие доброй памятью и посещением, радушно встречал он приезжих и старался тотчас же устроить их так, чтобы они чувствовали себя как дома. На деревенское угощение имелось достаточно запасов в погребе и на огороде, на котором сажалась и сеялась всякая редкая и нежная овощь и которым любил похвастаться сам владелец... Оставаясь таким же радушным и хлебосольным, как и в Москве, в деревне своей он казался упростившимся до детской наивности и полного довольства и благодушия... Богатырь в кабинете с пером в руках — в столовую к добрым гостям он выходил настоящим ребенком»58.

Характеризуя необычайную доброжелательность, редкую душевную щедрость, радушие и гуманность драматурга М. А. Шателен весьма удачно назвал его Берендеем, по имени героя его весенней сказки «Снегурочка». Да, в отношениях с друзьями, единомышленниками это был поистине Берендей. Он встречал гостей «с необыкновенно ласковой улыбкой, которую никогда невозможно забыть» (Максимов).

Гости чувствовали себя в Щелыкове превосходно, без преувеличения, как дома. Они постоянно ощущали трогательную заботу Островского. Они понимали, что «хозяин не воображает себя идолом, к которому стекаются на поклонение»59.

«Я только и занимался в Щелыкове, — вспоминал Кропачев, — что уженьем или ездил с детьми в лес «рыжики брать». Их тогда родилось много»60. Если Кропачев, бывая в Щелыкове, развлекался, то Соловьев — писал пьесы: «Так хорошо у вас в Щелыкове работать»61, — признавался он драматургу. Композитор Кашперов записывал здесь, очевидно не без помощи Островского, песни. Так им была записана в Щелыкове песня «Пристигала младеньку меня темная ноченька»62. Артист Загорский много читал, сидя в гостиной, или гулял, играл с хозяином в преферанс, рассказывал ему сцены из жизни провинциальных актеров.

Искреннее радушие и подлинно дружеская простота, неизменно проявляемые Островским к своим гостям, создавали обстановку полной непринужденности в беседах, непосредственности в развлечениях и ничем искусственно не стесняемой свободы во всем обиходе деревенского времяпрепровождения.

Каждый из гостей оставался самим собой. Так, например, Горбунов, приезжая в Щелыково, смешил всех своими рассказами, шуточными экспромтами, пародиями. При этом он не щадил и самого хозяина. «Однажды дни стояли жаркие, и Островский обстригся. Заставши его перед зеркалом, Горбунов нашел, что Островский был совершенный Аполлон. В другой раз Горбунов смеялся над Островским, который вдруг вообразил, что он похож на Виктора Гюго и носился с его портретом»63.

Говоря о свободе, предоставляемой гостям в Щелыкове, нужно, между прочим, упомянуть и об одном ограничении, которое пыталась ввести хозяйка усадьбы. Но и это единственное, к их же пользе вводимое «стеснение» благодаря изобретательности гостей чаще всего преодолевалось. Дело в том, что Александр Николаевич очень тяжело воспринимал тогда широко распространенный в артистической среде богемный образ жизни, связанный с неумеренным употреблением горячительных напитков. Это вело к моральной распущенности и преждевременной смерти. «Так погибли, — писал Островский, — лучшие наши драматические таланты: в Петербурге — Мартынов и Максимов, в Москве — Мочалов, Васильев, Полтавцев и десятки хотя второстепенных, но талантливых и полезных актеров» (XII, 28 — 29). Стремясь внести в быт актеров здоровые начала, драматург становится пропагандистом и организатором культурного времяпрепровождения артистов в кругу образованных людей. В этих целях и был создан московский Артистический кружок.

В молодости, в конце 40-х — начале 50-х годов, Островский и сам не избежал влияния богемы, приверженности «к стеклу». В 60-е годы он позволял себе выпить за обедом «горячительного», в кругу друзей, не более одной-двух рюмок. Но в дальнейшем в связи с болезнью печени врачи вначале сильно ограничили употребление им этого напитка, а затем и наложили на него полный запрет. Тогда Мария Васильевна, чтобы в корне «зло пресечь», решила изъять водку из употребления и для гостей. Это не нравилось иным из них, и они начали хитрить: то тайком, ранее положенного срока, опробуют стоящие на окнах столовой наливки, то займутся покупкой водки в ближайшем селе и ее контрабандной доставкой в усадьбу. Один гость, по всей вероятности К. В. Загорский, умудрился хранить водку в рукомойнике своей комнаты64.

Александр Николаевич умел не только накормить и напоить, но занять и повеселить своих гостей. После обеда он часто выходил или выезжал со своими гостями на прогулки. К большому дому подавалась линейка, запряженная парой или тройкой лошадей, и компания отправлялась в какое-либо соседнее селение (Угольское, Твердово, Бу-жерово, Ивашево, Высоково и т. п. ) или иное красивое место. П. М. Невежин вспоминает, что Островский любил возить своих гостей в лес, который он шутливо называл «кобринским». Этот лес расположен за деревней Василёво и Ивановским полем. По изустному преданию, во времена Островского около Тоболина ключа была вывернута колоссальная ель. Ее корневище напоминало кобру, поэтому и лес именовали «кобринским». Но впоследствии корневище исчезло, оказалось забытым и название «кобринский». В настоящее время лес зовут «змеиным». Он и сегодня привлекает дремучестью, вековыми деревьями в три обхвата, бархатными коврами полянок, редкой тишиной. Дорога в этот лес лежит не только через Василёво, но и через Козий мостик, в сторону Красного яра, а потом Волги. По-видимому, в этот лес в июле 1870 года Островский повез на послеобеденную прогулку Н. А. Дубровского, Марию Васильевну и детей65.

О поездке на порнышскую (около деревни Порныш) мельницу Дубровский 21 июля 1870 года записал: «Ездили вечером на порнышскую мельницу. По дороге на мельницу, с левой стороны, есть просека, из которой открывается прелестный вид на окрестные деревни»66.

В семье Островского были, как уже сказано, любители верховой езды (Мария Васильевна, Михаил, Сергей), к ним примыкали и некоторые гости, например М. П. Садовский, Г. Ф. Хомутов. Если послеобеденная прогулка на лошадях по каким-либо причинам не осуществлялась, Александр Николаевич располагался с гостями на южной террасе «старого» дома или на скамье возле «нового» дома и предавался созерцанию природы и пасторальным размышлениям. «Эко красота, — говаривал он, — смотря на местность, амфитеатром спускавшуюся в долину реки Меры. — А облако... — продолжал он. — Кажется, нигде нет таких облаков»67.

Если погода была сумрачная, дождливая, то после обеда хозяин предлагал своим гостям играть в винт или в преферанс. Играя, он всегда шутил, веселя своих партнеров забавными рассуждениями. «Сдадут ему, бывало, плохие карты, он начнет усиленно пожимать плечами и ворчать:

«Что ж это такое? Что вы мне сделали?.. Это не карты, а слезы... да-с, слезы и ничего больше... Ни одной представительной физиономии, все какие-то аллегории. Для гаданья, может быть, они и очень хороши, и приятны, и насчет интереса много говорят, а для винта совсем негодящие». Проигрывая игру и отдавая штраф противникам, Островский частенько ворчливо-добродушно приговаривал: «Боже мой! Что же это такое?.. Как хорошо я играю и... как при этом несчастно. Удивительно, необъяснимо, ужасно!»68

Для желающих в усадьбе находились и шахматы, которыми увлекался Михаил Николаевич.

В погожие воскресные дни радушный хозяин возил своих гостей на пикник в луга, куда отправлялись в экипаже с огромным самоваром.

С гостями-охотниками драматург, если ему позволяло здоровье, ходил на охоту. Увлекавшийся охотой, но малоспособный и неудачливый в ней, Бурдин являлся для него мишенью добродушной иронии. «Однажды А. Н. Островский, бывший с ним на охоте, сказал окружающим:

— У меня Федор служит для меня компасом, указывая вполне безопасные места.

— То есть как же это?

— А я всегда становлюсь на ту точку, в которую он целит»69.

Бурдин смотрел на охоту как на приятную прогулку. При этом он стремился возможно лучше организовать эту прогулку. Чаще всего ружье и сумку Бурдина нес какой-либо крестьянин, а охотник с палочкой в руках и папиросой в зубах шел сзади собаки. Пока он брал ружье, дичь улетала. Но Федор Алексеевич не горевал и уверял, что его дичь не улетит. С охоты он почти ничего не приносил, но на привалах был незаменимым мастером подготовки закуски, жаркого, салата и т. п.

Очень своеобразно охотился и И. Ф. Горбунов. Досужие языки злословили, что ему, часто езжавшему на медведей и лосей, едва ли когда-нибудь удалось подстрелить что-либо, кроме ворон и воробьев. Его главным удовольствием на охоте было «жечь порох». Александр Николаевич так характеризовал его как охотника: «Он, как гимназист, выйдет на крыльцо, выстрелит направо, потом налево, а потом уйдет. Через десять минут опять выстрелит направо и налево, опять уйдет, и так до тех пор, пока у него есть порох»70. Горбунов стрелял на охоте по чему попало: по галкам, воронам, воробьям, а всего более по верхушкам деревьев. Он обходился без собаки. Его звали среди друзей «Ваня — убей березку».

Когда охотники расходились в разные стороны, Федор Алексеевич говорил Горбунову: «Ваня, ты, пожалуйста, не перебей все березки, оставь что-нибудь на развод». На это ему Горбунов отвечал:

«Будь покоен, Федя, а ты, пожалуйста, не перестреляй всех охотников, оставь кого-нибудь сообщить о нашей гибели»71.

Но охота с Иваном Федоровичем представляла исключительное удовольствие. Всегда живой, веселый, остроумный, он вносил в охоту неистощимый смех, шутку, беззаботность.

Александр Николаевич нередко организовывал для своих гостей катание на лодках. «Вечером, — записывает 14 июля 1871 года Дубровский в дневнике, — катались по Куекше на лодке»72.

Большим наслаждением для гостей являлись выезды на рыбную ловлю неводом.

Ловля неводом увлекательна, но в то же время хлопотлива, громоздка; она требует рабочих рук, а потому к ней Островский обращался чаще всего при больших съездах гостей.

Иван Иванович Зернов. Страстный рыболов, он был бессменным руководителем и распорядителем рыбной ловли неводом, всех коллективных выходов на рыбную охоту, и за это был прозван драматургом щелыковским «морским министром». Высокий, худой, с длинной острой бородкой, в старом подряснике и широкополой соломенной шляпе, из-под которой, как крысиный хвост, торчала тонкая косичка, обильно смазанная лампадным маслом, он был предметом неистощимых и добродушных шуток Александра Николаевича.

За «министром» тянулись экипажи с гостями. Весь этот торжественный и в то же время веселый поезд замыкала линейка, на которой ехал драматург с семьей. Рыбаки проезжали Твердово, Худяки и в селе Высоково спускались к реке. Лошадей оставляли в Высокове. Раскидывались шатры на широком лугу. Затем одна группа приехавших раскладывала костер, кипятила воду, а другая начинала лов.

Неподалеку от высоковского луга река Мера круто извивается и делает «кривулю» или, как говорили крестьяне, «печку». Вот в этой-то «кривуле» и было изобилие рыбы. Ниже «кривули» ставили сеть, а выше начинали заброд неводом. Первым лез в воду, направляя сеть, «министр», а за ним неизменные участники в этом деле — высоковские крестьяне: братья Василий Петрович и Николай Петрович Соболевы, Александр Павлович Волчугин, Абрам Алексеевич Лебедев, братья Михаил Семенович и Егор Семенович Тепловы. Все в рубахах и портах, ввиду присутствия на ловле дам73.

Тянуть неводом сбегались любители рыбной ловли не только из села Высоково, а иногда из Ефимовки и Бужерова74.

Река Мера, в этом месте быстрая, извилистая, с множеством студеных ключей, до того холодна, что, несмотря на знойный день, ловцов начинал прошибать «цыганский пот», и скоро от дрожи у них не попадал зуб на зуб. Но обильный улов заставлял забывать неприятности. Все садились за уху. Пили чарку водки за здоровье хозяина. Рыбу делили всем участникам ловли. Домой возвращались поздно.

«с гостями костер на берегу разводит, воду кипятит для ухи. Вытянут, бывало, сеть, полную рыбой. Крупную отбирали, а мелочь обратно в реку пускали, не любил Александр Николаевич зря рыбу губить. Мужики наши свою долю получали, свой костер разводили и тоже уху варили. Каждый получал из рук Александра Николаевича стаканчик водки. К мужикам и бабы наши на уху приходили и мы, ребятишки, от больших не отставали. Так и гуляли целой деревней до вечера. А то бывало подойдет Александр Николаевич к женщинам и попросит спеть. Женщины поют, а он слушает. Говорили нам люди, будто он песни списывает, может, и правда, только слушал он всегда с охотою. Не забывал и нас, ребятишек, всех бывало оделит пряниками да конфетами. До нашего брата-крестьянина добрым, отзывчивым был человеком. А как соберутся уезжать, так всей деревней мы их провожали»75.

Страстью к рыбной ловле Александр Николаевич увлекал всех гостей.

Для щелыковских гостей оставались памятными и проведенные здесь вечера. Собравшись в гостиной или в столовой, а в теплую погоду на террасе, они пели песни, импровизировали, играли в преферанс, в винт, обсуждали современные литературные и театральные новости, делились своими воспоминаниями.

Душой этих бесед всегда являлся Александр Николаевич. Ему было что вспомнить и рассказать о своих встречах с крупными деятелями искусства и науки. Состоя студентом Московского университета, Островский слушал лекции Т. Н. Грановского, впоследствии был с ним хорошо знаком. Печатаясь в журнале «Москвитянин», он много беседовал с его издателем М. П. Погодиным и его славянофильским окружением, Аксаковым, Хомяковым и другими.

«Я, — пишет Островский, — зазнал московскую труппу с 1840 года» (XII, 272). Уже во второй половине 40-х годов Александр Николаевич находился в самых тесных связях с лучшими артистами Малого театра, начиная с П. М. Садовского и М. С. Щепкина. В 50-е годы он дружески сходится с большинством артистов Александринского театра в Петербурге. На его руках в I860 году, во время их совместного путешествия, умер знаменитый артист А. Е. Мартынов.

— желанный гость всех московских литературных кружков и салонов, он встречался со всеми корифеями тогдашней литературы. Гоголь видел в нем выдающегося продолжателя своей творческой манеры и участливыми словами поощрял его талант. Тургенев первым в январе 1855 года посетил Александра Николаевича в Николоворобьинском переулке, чтобы познакомиться с новым литературным дарованием. Его пьесами восхищался Достоевский. Драматург был в самых коротких отношениях с Л. Н. Толстым. Автор «Войны и мира» был на «ты» лишь с одним писателем. И этот писатель — создатель «Грозы» и «Бесприданницы».

Известна близость Островского к редакции журнала «Современник», в особенности же к Н. А. Некрасову и М. Е. Салтыкову-Щедрину. Будучи в 1862 году за границей, драматург заехал в Лондон для беседы с А. И. Герценом.

Александр Николаевич был в дружбе с крупнейшими представителями современной ему музыки (П. И. Чайковским, Н. А. Римским-Корсаковым, Н. Г. Рубинштейном, А. И. Дюбюком), живописи и скульптуры (П. А. Федотовым, П. М. Боклевским, Н. А. Рамазановым, В. Г. Перовым), науки (профессорами, выдающимися учеными К. Ф. Рулье, И. М. Сеченовым, Н. И. Костомаровым, И. Е. Забелиным и другими).

Насколько интересно было беседовать с Островским, свидетельствует запись Н. А. Дубровского от 16 июля 1871 года: «Вечером часов до двенадцати беседовал с Островским, говорили о Гоголе и Костомарове»76.

М. И. Семевский, редактор-издатель журнала «Русская старина», зная об огромной ценности литературно-театральных воспоминаний Островского, предложил ему в 1879 году записать их для печати. Островский принужден был отказаться от этого предложения. «Я очень хорошо чувствую и всегда памятую, — отвечал драматург Се-мевскому 25 августа из Щелыкова, — что на мне лежит долг сказать всю правду, какую я знаю, о многих лицах, принадлежащих уже истории: о литераторах, артистах, художниках... Иных я знал хорошо, с другими был близок, а с некоторыми был в самой короткой дружбе.

«вот я буду писать свои воспоминания», как это будет мне приятно, как это будет живо и правдиво, сколько нового я скажу... Но я знаю в то же время, что мечты мои так мечтами и останутся. Чтобы привести в порядок свои воспоминания и хоть только начать их как следует, нужны покой и досуг; а ничего» этого у меня нет, не будет и быть не может! Слишком 30 лет я работаю для русской сцены, написал более 40 оригинальных пьес, вот уж давно не проходит ни одного дня в году, чтобы на нескольких театрах в России не шли мои пьесы, только императорским театрам я доставил сборов более 2-х миллионов, и все-таки я не обеспечен настолько, чтобы позволить себе отдохнуть месяца два в году. Я только и делаю, что или работаю для театра, или обдумываю и обделываю сюжеты вперед, в постоянном страхе остаться к сезону без новых пьес, т. е. без хлеба, с огромной семьей, — так уж до воспоминаний ли тут! Воспоминания—для меня роскошь не по средствам» (XV, 147—148).

Таковы условия, в которых жил Островский.

Но, не имея возможности привести свои воспоминания в порядок и записать их, Островский охотно делился ими со своими щелыковскими гостями в устном изложении. Александр Николаевич в совершенстве владел искусством образного слова, добродушной, а если нужно, и саркастической иронии и искрометного юмора. Вспоминая прошлое, он как бы переносил своих слушателей в самую обстановку воспроизводимых им событий. И перед ними в живых портретах воскрешалась история русской литературы и русского театра. Увлекаясь, выражая свое отношение к воссоздаваемому им эпизоду, комическому или драматическому, Александр Николаевич чаще, чем обычно, покряхтывал, подергивал локтями, приподнимал плечи и, запинаясь, произносил свое любимое словечко: «Н-не-воз-можно!».

К. В. Загорский вспоминает рассказ драматурга о его путешествии с А. Е. Мартыновым. «Когда они приехали в Харьков, антрепренер стал просить Мартынова принять участие в спектакле. Мартынов согласился играть в «Грозе» Тихона, а пьеса была только получена и лежала на почте. Всеми неправдами выручили пьесу с почты, вечером назначена была репетиция без ролей, после репетиции пьесу разорвали на несколько частей и раздали писцам. В ночь роли были написаны и вручены актерам; вечером была сыграна пьеса»77.

Щелыковские вечера были оживленными, шумными. Сколько тут передавалось забавных анекдотов и происшествий! Сколько здесь было остроумия! На одной из щелыковских вечерних бесед Н. А. Никулину очень рассмешил рассказ о поездке Островского с Горбуновым в Лондон. Так как ни тот, ни другой не владели английским разговорным языком, то «на этой почве была масса приключений, раздражавших Островского. В конце концов, когда они вернулись ночью в гостиницу, то никак не могли объясниться.

— Да скажи же им, что нам нужно, — окончательно вышедши из себя, закричал Островский на Горбунова.

— Помилуйте, — ответил тот, — как я скажу, если ни одного слова по-английски не знаю.

— Ну вот, — сказал Островский, — женат на немке, а не умеет ничего сказать по-английски»78.

Александр Николаевич с большим искусством передавал недавно или только что им виденные бытовые сценки. Так, в 1868 году, вернувшись из Нижнего Новгорода, он очень комично рассказывал о трех купцах, сидевших во втором классе на пароходе и пивших какое-то вино. «Один из них, охмелевши, прилег на диван, а через несколько времени тревожно зашевелился и коснеющим языком что-то промычал. Один из оставшихся за столом собеседников спросил: что ему нужно? Тот опять пробормотал что-то, хотел подняться, но не мог. Собеседник подошел к нему ближе и повторил вопрос. Лежащий при большом усилии едва мог произнесть заплетающимся языком:

— Попросите меня красненьким.

»79.

8

Приглашая гостей в Щелыково, Александр Николаевич обещал им и «пирование». Так, 20 июня 1873 года, соблазняя Н. А. Дубровского на поездку в Щелыково, добавлял: «Погуляли бы мы и попировали на славу» (XV, 16).

«Пирования» обычно связывались с днями рождений членов семьи хозяев Щелыкова.

Очень оживленно в Щелыкове проводили именины Марии Васильевны, приходившиеся на 22 июля. Но кульминационным пунктом; щелыковских увеселений из года в год оставались именины драматурга, праздновавшиеся 30 августа. В этот день драматург получал от своих друзей и знакомых письма и телеграммы с сердечными поздравлениями: от Музилей, Бурдиных,Никулиной, Родиславского, И. М. Кондратьева, Дубровского, Писарева, Стрепетовой и многих других.

В 1879 году, к примеру, он читал телеграмму: «Комитет Общества драматических писателей поздравляет с ангелом своего председателя,, желая всех благ ему. Родиславский»80. В 1883 году в Щелыково прибыла такая телеграмма: «Поздравляем с днем рождения и желаем праздновать этот день несчетное число раз на радость всем, кто Вас любит, то есть всей России. Садовская, Садовский, Южин»81.

В. С. Дмитриев86, М. А. Григоров87, с которыми Островский был связан своей земской деятельностью. Несомненно, что на редкость наблюдательный Островский пользовался этими встречами и в. познавательном отношении, фиксируя характеры и нравы окружающей его дворянско-поместной среды.

В наиболее тесных, дружеских отношениях драматург состоял с Г. Н. Вишневским и М. А. Григоровым. Оба они, в особенности М. А. Григоров, частые гости Щелыкова.

Кинешемские земские деятели, склонные к либерализму, тянулись к Островскому, как к магниту. Они гордились своим знакомством с ним — знаменитым драматургом. Им нравились в нем и простота общений с людьми, и широкая душевная щедрость, с которой он делился в беседах с ними богатствами своего опыта, ума и сердца. К. В. Загорский, вспоминая одну поездку с драматургом на съезд мировых судей, рассказывает: «В мировом съезде после разбора нескольких дел заседание было закрыто на 2 часа и весь судебный персонал отправился в гостиницу обедать. Обед прошел оживленно. Александр Николаевич был в духе и занимал все общество»88.

Ввиду того, что именины драматурга совпадали со съездом мировых судей, Александр Николаевич иногда приглашал членов суда в усадьбу почти в полном составе. И съезд из Кинешмы перекочевывал в Щелыково. Получив в 1874 году через М. П. Садовского из Москвы к своим именинам окорок и вино, Островский после праздника докладывал ему: «Особенно увлекателен был окорок; весь Кинешемский судебный округ вчера удивлялся его несравненной доброкачественности и тонким свойствам» (XV, 43). 31 августа 1876 года Островский сообщал Бурдину: «Вчера у меня был весь наш мировой съезд» (XV, 70).

В дни именин хозяина усадьбы и членов его семьи парк украшался цветными фонарями. Около дома ставили световые плошки и зажигали ракеты. Усадьба, освещенная щедрым светом ярких огней, в лесном мраке казалась сказочной.

на которые сходились жители близлежащих деревень.

Спектакли ставились в сенном сарае на лугу, за прудом, или в риге. По воспоминаниям И. И. Соболева, в театральных представлениях, устраиваемых в Щелыкове, выступали гости, Мария Васильевна, а на ролях попроще — парни, девушки из деревни и прислуга. «Все пьесы, какие написал Александр Николаевич. — сообщает Соболев, — ставились впервые в Щелыкове, для этого был построен специальный сарай. Сам Александр Николаевич сидел в публике, смотрел, отмечал кое-что в книжке»89. По изустным сведениям А. А. Григорова, в этих спектаклях нередко выступали завзятые театралы-помещики Н. Ф. и Д. Ф. Хомутовы, частые гости Островских.

Щелыковские спектакли пользовались большим успехом. По воспоминаниям Соболева, крестьяне, «как прослышат о спектакле, так и привалят, в сарае не убираются, через щели глядят, уже больно любопытно было, тогда театров и в помине не было не только в селах, но и в городах. Да что говорить про наших, — из Москвы, из Петербурга ездили»90. Празднование именин, постановки спектаклей хорошо запомнились и Н. Е. Комиссаровой, служившей у Островских. «Много, — рассказывает она, — приезжало гостей в Щелыково. Зажигались тогда яркие огни в усадьбе, играла музыка, песни пели, а под вечер, когда спадет жара и солнце скроется в лесах за Куекшой, — ставили спектакль»91. Об этих «представлениях» вспоминала в 1936 году и 95-летняя Мария Андреевна Кожакина из деревни Ладыгино, прослужившая у Островских 24 года. По ее словам, «бывало это обычно в «барынины именины». Тогда приглашенные Островским люди «играли спектакль». «Чего и как играли» — Кожакина не помнит. «Да и редко случалось-то», — добавляет она92.

Надо полагать, что в смысле количества поставленных в усадьбе пьес более права Кожакина. В щелыковском сарае ставились, разумеется, не все пьесы Островского, как утверждает Соболев, да и «представления» их были не каждый год.

9

На редкость простая, содержательная и непринужденная жизнь привлекала в Щелыково многих друзей Островского.

«А гостей перебывает, — вспоминает И. И. Соболев. — Так и живут по целому лету, человек 15 — 20 его друзей, артистов, писателей»93. По 15, 20 и более гостей в Щелыково съезжалось, разумеется, лишь к именинам хозяев. В обычную же пору здесь бывало по два-четыре человека.

Щелыково, как уже сказано, посещали охотно. «Особенно любила я, — вспоминает Н. А. Никулина, — бывать в Щелыкове»94. Спеша покончить со своими делами, для того чтобы отправиться в усадьбу, Загорский 22 мая 1874 года сообщал Островскому: «Воображением я живу в Щелыкове»95. В том же году Дубровский с горечью писал драматургу: «Я до сих пор еще грущу и досадую, что не мог нынешнее лето побывать у тебя в Щелыкове, половить с тобой рыбку, погулять по долам, по лесам и поиграть в преферансик»96.

Гости не стесняли Островских. Они свободно размещались в «новом» доме, в мезонине каменного флигеля, в верхнем этаже «старого» дома. Чередуясь, они приезжали в Щелыково на протяжении всего лета.

После именин драматурга гости обычно разъезжались. Лучшее время отдыха в условиях щелыковской природы оставалось позади. Погода становилась все более изменчивой, хмурой, ветреной, холодной. Наступала осень с ее ненастьем.

Гости уезжали из Щелыкова взволнованные редким радушием хозяина, исполненные искренней благодарности за его широкое хлебосольство. Дубровский, отбывая 23 июля 1870 года из Щелыкова, записал в своем дневнике: «Прощай, Щелыково! Не знаю, увижу ли тебя когда, но никогда тебя не забуду. Я жил в тебе, как в масле сыр катался»97. А возвратившись в Москву, он извещал драматурга: «С наслаждением вспоминаю то золотое время, которое я провел у тебя в Щелыкове, и еще раз благодарю тебя за твою дружбу и за твое радушие ко мне»98. Приехав из Щелыкова в Москву, В. Н. Кашперов писал Александру Николаевичу: «Марье Васильевне мой радушный привет и благодарность за ее хозяйственные хлопоты, — все находят, что я потолстел у вас»99. Провожая друзей, Островские нагружали их гостинцами, дарами природы. «Ольга Осиповна, — уведомлял М. П. Садовский 27 июня 1876 года по возвращении из усадьбы, — в восхищении от щелыковских продуктов, которые я довез до Москвы во всей неприкосновенности»100. Друзья и родственники покидали усадьбу радушных хозяев, наде-ясь на приезд в Щелыково в следующем году. 

1. К. В. Загорский. Воспоминания об А. Н. Островском.— «Воспоминания», с. 373 - 374.

2. Неизданные письма, с. 133 — 134.

3. Материалы к биографии и литературной деятельности Соловьева.— ЦГАЛИ. Фонд Н. Я. Соловьева, ед. хр. 31.

Н. Я. Соловьев приезжал в Щелыково также в августе 1878 и в августе 1880 годa. Отношения между ним и Островским оказались весьма сложными. Находившийся под воздействием реакционного публициста и беллетриста К. Н. Леонтьева и постоянно подогреваемый им, Соловьев не воспринимал демократические идейно-эстетические принципы Островского. Этим определялись их резкие разногласия.

«Женитьбы Белугина», «Дикарки» и «Светит, да не греет» и недооценивая в их сочинении роли Островского, Леонтьев и другие друзья Соловьева советовали ему разорвать сотрудничество с маститым драматургом. Эту позицию разделял в 1880 году и М. П. Садовский (ЛН, книга первая, с. 615 — 617). Островский считал, что Соловьеву еще рано лишаться его творческой помощи. Но Соловьев не послушался своего учителя и отказался от его сотрудничества. Создатель «Грозы» и «Бесприданницы» оказался прав. Из всего наследия Соловьева остались жить на сцене лишь пьесы, написанные им с помощью Островского.

4. Н. А. Дубровский. Поездка в Щелыково.—«Воспоминания», с. 349.

5. И. Ф. Горбунов. Отрывки из воспоминаний.— Там же, с. 49.

6. Из «Воспоминаний» П. М. Садовского-младшего. — «Щелыковский сборник», с. 68.

7. С. Г. Кара-Мурза. Малый театр. Очерки и впечатления. М., 1924, с. 173.

9. Там же, с. 180.

На протяжении всей своей жизни М. П. Садовский платил Островскому подлинно сыновней благодарностью. Но при всем том в 1880 году у него проявились и несправедливо недоброжелательные высказывания о драматурге. Они были связаны с отрицательной оценкой сотрудничества Островского и Соловьева, с резкими разногласиями в восприятии дарований Н. А. Никулиной и Г. Н. Федотовой (ЛН, книга первая, с. 615—617). Но эти высказывания случайные, ни в какой степени не характерные для всей совокупности взаимоотношений артиста и драматурга.

10. «Ежегодник петроградских государственных театров. Сезон 1918/19 г.». П., 1920, с. 122 - 123.

11. Из материалов о МихаилеПровыче Садовском.— ГЦТМ. Фонд Садовских, инв. № 14825, лл. 68 - 69.

13. Из «Воспоминаний» П. М. Садовского-младшего.— «Щелыковский сборник», с. 64.

14. Цит. по кн.: С. Г. Кара-Мурза. Малый театр, с. 42.

15. С. Спиро. Юбилей Н. А. Никулиной.—«Русское слово», 1911, № 92, 23 апреля.

В 1923 году, не имея возможности принять участие в праздновании столетия со дня рождения драматурга, Н. А. Никулина послала А. И. Южину письмо, в котором писала: «В эти великие дни мысленно и душой я с Вами, но телом прикована к постели и не могу чествовать со своим Малым театром память незабвенного, бессмертного Александра Николаевича. Он мой учитель, мой руководитель с первых шагов моих, мой друг и кум. Он помогал мне своими бесценными советами и указаниями, он писал блестящие, дивные образы, в которых мои товарищи и я находили высокое наслаждение развивать и проявлять свое дарование. Какая радость была для меня, какое счастье играть «Глафиру», или «Варвару», или поэтическую несчастную «Царицу Анну», «Купаву», «Липочку», «Верочку» и «Поленьку» (ЛН, книга первая, с. 362-363).

— А. Н. Островскому от 10 декабря 1866 года.— ЛН, книга первая, с. 252.

17. Дневники и письма, с. 139.

18. М. И. Писарев — М. П. Садовскому. Публикация Т. М. Ельницкой.—«Театральное наследство», с. 341.

19. С. В. Максимов. А. Н. Островский.—«Воспоминания», с. 79.

20. ЛН, книга вторая, с. 188.

— А. Н. Островскому от 18 апреля 1885 года.— ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 18385. См. также: ЛН, книга вторая, с. 188.

22. Пребывание Писарева в составе Александринской труппы было недолгим. Подвергаясь непрерывной травле со стороны реакционных представителей дирекции и труппы, он покинул театр и занялся литературной работой. Им было подготовлено к печати первое Полное собрание сочинений А. Н. Островского, выпущенное издательством «Просвещение» в 1904—1905 годах.

23. Неизданные письма, с. 658. И. Е. Турчанинов из театральной школы был выпущен в балетную труппу (1840), но постоянно занимал роли в драматической труппе. 14 сентября 1851 года, по его просьбе, он официально перечислен в драматическую труппу. Им получалось жалование на протяжении последнего десятилетия (1851 — 1862) по 280 рублей и экипажных по 25 рублей в год (ЦГАЛИ. Фонд Малого театра, № 659, оп. 4, ед. хр. 1377, л. 7; оп. 3, ед. хр. 3712, л. 177 и др.).

24. Н. Долгов. А. Н. Островский. Жизнь и творчество. М,— П., Госиздат, 1923, с. 136.

В брошюре В. Бочкова и А. Григорова «Вокруг Щелыкова» (Ярославль, Верхне-Волжское книжн. изд-во, 1972, с. 19) сообщается о посещениях усадьбы драматурга композитором А. И. Дюбюком. Это — ошибка. Дюбюк собирался поехать в Щелыково, но так и не приехал.

—Сб. «Звенья», т. 8, 1950, с. 393.

26. П. М. Невежин. Воспоминания об А. Н. Островском.—«Воспоминания», с. 266 - 267.

27. Неизданные письма, с. 118.

28. Симпатии драматурга к Е. Э. Дриянскому очень хорошо выражаются в его письме к брату Михаилу Николаевичу (от 4 декабря 1872 г.) о содействии и выдаче Дриянскому денежной ссуды из литературного фонда (XIV, 241). Деньги были немедленно высланы на имя Островского, который и передал их Дриянскому.

Дриянский благоговейно относился к Островскому — писателю и человеку — и его творческие советы принимал к обязательному и точному исполнению. И. Ф. Горбунов до самой смерти не мог забыть той формы сообщения, с которым Дриянский явился к Александру Николаевичу. «Ту повестушку, что читал на днях, исправил, как указывали. Теперь роман «заквасил» (С. В. Максимов. А. Н. Островский. (По моим воспоминаниям).— См.: Драматические сочинения А. Н. Островского, Н. Я. Соловьева и П. М. Невежина, т. 1. Спб., «Просвещение», 1909, с. 39.

— А. Н. Островскому, вторая половина декабря 1872 г.— Неизданные письма, с. 136).

29. А. Ф. Некрасов. Мои воспоминания о Некрасове Н. А. и его близких.—ЦГАЛИ. Фонд № 338, ед. хр. 92.

30. А. Н. Островский и русские композиторы. Сборник. М.— Л., «Искусство», 1937, стр. 72.

31. Письмо Н. А. Дубровского от 30 августа 1872 г.— ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 21248.

32. Письмо Н. А. Дубровского от 26 августа 1874 г.—Там же, инв. № 21272.

33. Мария Васильевна имела отпуск в Петербурге на 12 дней, с 27 февраля 1868 года («О службе Васильевой Марии».— ЦГАЛИ. Фонд Московского Малого театра, № 659, оп. 3, ед. хр. 584, л. 1). Воскресенья в марте 1868 года приходятся на 3, 10, 17, 24. Но 8 марта Островские уже были в Москве (XIV, 162). Следовательно, они могли быть у Некрасова лишь в начале марта. Записка Н. А. Некрасова к М. В. Островской опубликована В. П. Вильчинским в журн. «Русская литература», 1972, № 2, с. 128 - 129.

34. Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений, т. XI. Гослитиздат, 1952, с. 103.

35. Исследователи жизни Некрасова полагают, что связь поэта с Прасковьей Николаевной продолжалась «менее года» (Николай Ашукин. Летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова. М., «Academia», 1935, с. 361). Но, по всей вероятности, она продолжалась дольше, не менее года.

Прасковья Николаевна, жительница г. Ярославля, родилась и выросла в мещанской среде и почти никакого образования не получила. Обаятельная по своей внешности, живая, веселая, непосредственная, она приглянулась уже пожилому городскому механику Мейшену и принуждена была выйти за него замуж. Механик вскоре умер, и Прасковья Николаевна осталась очень молодой вдовой, обладательницей большого деревянного дома и сада. Летом 1867 года она сблизилась с часто наезжавшим в Ярославль Н. А. Некрасовым, в октябре того же года переехала с ним в Петербург и поселилась в его квартире, как уже сказано, на правах подруги и невесты. Принимая гостей Некрасова, Прасковья Николаевна познакомилась со многими крупнейшими писателями — с Салтыковым-Щедриным,. Гончаровым и другими.

—«Минувшие годы», 1927, № 2, с. 15). А между тем Салтыков-Щедрин отзывается о ней как о «симпатичной, но простоватой» (Е. М. Жуковская. Воспоминания о Некрасове. — «Былое», 1923, № 22, с. 107). Сестра поэта, Е. А. Некрасова-Рюмлинг, сохранила о ней «хорошую память» (Е. А. Некрасова-Рюмлинг. Воспоминания сестры поэта.— «Книга и революция», 1921, № 12 (14), с. 60).

В 1870 году, будучи в Щелыкове, Н. А. Дубровский так записал о ней в своем дневнике: «Очень милая, но не совсем счастливая особа, Прасковья Николаевна» (Н. А. Дубровский. Поездки в Щелыково.— «Воспоминания», с. 349).

Некрасов, и расставшись с Прасковьей Николаевной, считал своей обязанностью заботиться о ее материальном положении (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч., т. XI. М., Гослитиздат, 1952, с. 203). В трудные времена Прасковья Николаевна и сама обращалась к Некрасову с очень скромными просьбами о помощи. Она навещала Островских и в Москве (XIV, 220).

А. Н. Островский, сочувствуя Прасковье Николаевне, желая помочь ей, участвует в 1874 году в ее хлопотах о залоге своего дома (XV, 30).

Проживая в Ярославле, Прасковья Николаевна в 20 с чем-то лет вторично вышла замуж за состоятельного дворянина Волкова, прожила с ним десять лет и снова овдовела. В третий брак, о чем ошибочно идет речь в комментарии к письму Островского к Марии Васильевне от 29 ноября 1871 года (ЛН, книга первая, с. 105), она не вступала.

приезжая к ним в гости, становилась помощницей Марии Васильевне в ведении домашнего хозяйства (ЛН, книга первая, с. 178).

Впоследствии, после смерти драматурга, в начале 900-х годов, не позднее 1904 года, Прасковья Николаевна, по приглашению Марии Васильевны, переехала в Щелыково на постоянное жительство. Принадлежавший ей в Ярославле дом и огромный сад (более 700 яблонь, кроме ягодников) были ею проданы, по уверению А. В. Барановой, ее воспитанницы, за б тысяч рублей.

В Щелыкове, в семье Островских, а потом М. А. Шателен, Прасковья Николаевна жила на правах члена семьи.

Важно отметить, что Мария Васильевна в завещании, составленном 7 июня 1906 года, обязала своих прямых наследников выдавать П. Н. Волковой по 150 рублей в год пожизненно (ЦГАЛИ. Фонд № 497, оп. 10, ед. хр. 99, лл. 24 — 25). В конце 1917 года Прасковью Николаевну поместили в Дом престарелых в селе Покровском, где она умерла в 1921 году, а похоронена в Бережках.

36. Прасковья Николаевна уверяла в 1911 году (С. Спиро. В имении Островского.—«Русское слово», 1911, № 128, 5 июня), что впервые приехала в Щелыково в 1867 году, но она явно в этом ошиблась. Первый ее приезд в Щелыково мог быть не ранее 1869 года.

«Еду прямо в Кострому... приезжай с бумагами к двадцатому» (ГЦТМ). Этот приезд в Кострому был связан с вводом братьев во владение Щелыковом. С конца 70-х годов Михаил Николаевич ввиду занятости и необходимости лечиться за границей приезжал в Щелыково редко и ненадолго. Его не было в Щелыкове в 1883, 1884 и 1885 годах.

38. «Новые матерьялы», с. 269.

39. Там же, с. 263.

40. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 82/1829.

41. «Новые матерьялы», с. 247 — 248.

— М. Н. Островскому от 12 сентября 1872 г.— ИРЛИ. Фонд А. Н. Островского, №218, оп. 3. ед. хр. 13.

43. Цит. по статье Б. Маслиха «А. Н. Островский в Щелыкове».— Сб. «Звенья», т. 8, 1950, с. 393.

44. «Театральное наследство», с. 341.

45. А. Н. Островский - М. Н. Островскому. - ИРЛИ, ед. хр. 230XI CXIII819.

46. ГЦТМ. Фонд П. И. Андроникова, № 13, инв. № 189904.

— М. Н. Островскому.— ИРЛИ, ед. хр. 23051, СХШб 19, лл. 2-4.

48. Там же.

49. «Новые матерьялы», с. 293.

50. А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем, т. 14. М., Гослитиздат, 1949, с. 401.

51. Там же, с. 24

«Новые матерьялы», с. 277.

53. Там же, с. 280.

54. И в. Щеглов. Островский и Теляковский.—«Слово», 1907, с. 48.

55. Там же.

56. «Новые матерьялы», с. 284.

«Антоша Субботин и его семья» (Повесть из времен конца прошлого столетия). М., 1884; «Дворянский сын Григорий Рогожин» (действие рассказа происходит в царствование Петра I). M., 1896; «Дети» (Рассказы для младшего возраста). М., 1899; «Жизнь пережить — не поле перейти» (действие происходит в 20-х годах XIX столетия). М., 1901; «Рассказы для детей», изд. 2-е. М., 1903.

58. С. В. Максимов. А. Н. Островский.—«Воспоминания», с. 96.

59. П. М. Невежин. Воспоминания об А. Н. Островском.—Там же, с. 259.

60. Н. А. Кропачев. А. Н. Островский.—Там же, с. 219.

61. Н. Я. Соловьев — А. Н. Островскому от 7 августа 1879 г.—«Литературный сборник» (вып. I). Кострома, 1928, с. 57.

— Государственный музей им. М. И. Глинки.

63. Из воспоминаний М. И. Писарева.— Сочинения И. Ф. Горбунова, т. 3. Спб., 1907, с. 290.

64. П. М. Невежин. Воспоминания об А. Н. Островском.—«Воспоминания», с. 259 - 260.

65. Н. А. Дубровский. Поездки в Щелыково.—Там же, с. 350.

66. Н. А. Дубровский. Поездка в Щелыково к А. Н. Островскому. М., 1870 - ГБЛ, 1506, 15а.

— «Воспоминания», с. 259.

68. А. А. Нильский. Закулисная хроника. Сбп., 1900, с. 219.

69. «Мелочишки».— «Театральный мирок», 1888, № 30 — 31.

70. Ф. А. Бурдин. Охота на Круглом острове.— ГЦТМ. Фонд Ф. А. Бурдина, инв. № 1001/68599, л. 7.

71. Там же, л. 8.

— «Воспоминания», стр. 351.

73. Кропачев, с. 83. См. также: В. Маслих. А. Н. Островский в Щелыкове.— «Звенья», т. 8, 1950, с. 371.

74. Невод, по-видимому, был приобретен Островским в 1870 году. Упоминание о нем имеется на обратной стороне письма к драматургу Ф. А. Бурдина от 24 марта 1870 г. (ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 86768.) Впоследствии невод Александра Николаевича был подарен Марией Васильевной высоковским крестьянам.

75. В. А. Маслих. Крестьяне об А. Н. Островском. Рукопись хранится в личном архиве автора.

76. Н. А. Дубровский. Поездки в Щелыково. — «Воспоминания», с. 351.

—«Воспоминания», с. 373.

78. А. Н. Островский в рассказах его современниц. — «Утро России», 1911, № 123, 2 июня.

79. К. В. Загорский. Воспоминания об А. Н. Островском — «Воспоминания», с. 366—367.

80. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 823145.

81. Там же, инв. № 823153. Корреспонденты ошиблись. 30 августа — день именин, а не день рождения драматурга.

83. Владельцы усадьбы Соколово, на левом берегу Волги, в 12 верстах выше Кинешмы.

84. Владельцы имения Комарово, находившегося на полпути от Кинешмы к Щелыкову по Галичскому тракту.

85. Владелец усадьбы Корнилово

86. Владелец усадьбы Челесниково, на левом берегу Волги, почти против пристани «Наволоки».

88. К. В. Загорский. Воспоминания об А. Н. Островском. — Собр. отд. рукописей. — ГБЛ. Фонд 218, картон 1312, ед. хр. 21, л. 40.

89. Мих. Артамонов. В усадьбе А. Н. Островского. — «Эхо», 1923, № 12.

90. Там же.

91. Дм. Волгин. В годы А. Н. Островского (по воспоминаниям Н. Е. Комиссаровой). — «Приволжская правда», 1936, № 136, 15 июня.

— «Пламя», 1936, № 6.

93. Мих. Артамонов. В усадьбе А. Н. Островского.—«Эхо», 1923, № 12.

94. А. Н. Островский в рассказах его современников. — «Русское слово», 1911,. № 125, 2 июня.

95. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 18552.

96. Н. А. Дубровский — А. Н. Островскому от 8 августа 1874 г. Инв. № 82932.— Там же.

— ГБЛ, 1506, 15а.

98. ГЦТМ. Фонд А. Н. Островского, № 200, инв. № 21232.

99. В. Н. Кашперов — А. Н. Островскому от 12 августа 1868 г. — Сб. «Островский и русские композиторы». М., «Искусство», 1937, с. 82.

100. Дневники и письма, с. 145.